i'm tearless

      У Обито всё внутри переворачивается только от одной мысли о ней, будто бы краски в желудке разливаются — яркие, насыщенные, и мир он весь видит через призму радуги, взорвавшейся красочным фейерверком где-то в груди. Искры летят прямиком вниз, доходят до кончиков пальцев, до всех двадцати, и вызывают нервную пульсацию по всему телу, легкие покалывания в каждой клеточке кожи. И всё потому, что перед глазами улыбающаяся девочка, приглашающая на пикник в их выходной.       Будни ниндзя тяжелы, и единственное, что способно их скрасить — это Рин, лечащая все раны Обито, это именно та Рин, обещающая всегда быть рядом и поддерживать глупые мечты Учиха, та Рин, зовущая отведать её фирменные онигири с рыбой, пока они, сидя на влажной траве в лесу, будут рассматривать невообразимо красивое облачное небо.       Его Нохара Рин. Его мир, его Рай, его вечный Ад.       Учиха даже уснуть не может, прижимая к груди фотографию в рамочке, периодически отрывая от сердца, всматриваясь в любимые и очаровательные черты лица. Жаль только, что всю картину портит стоящий позади Минато-сенсей и угрюмый Какаши. Обито мечтает об отдельном снимке, желательно, сделанном прямо на свадьбе, когда Рин вся такая красивая, плачущая от счастья, смотрит на него с радостью, а на ресницах длинных застывают маленькие и крохотные капли слёз. И нет, он не знает, будет ли ему достаточно: одной фотографии или даже целой тысячи. Лучше всего, чтобы Рин всегда была где-то рядом, под боком, или внутри — прямо забралась туда и никогда бы не покидала.       Ему ведь и не о чем беспокоиться — она обещает; обещает, что здесь, что с ним, что в сердце, что в голове, что в лёгких, что на коже, в коже и под кожей. Рин повсюду. Дышит, смеётся, улыбается, плачет, кричит, радуется, дуется и обижается. Вся она — палитра, а Обито — неумелый художник, который бережёт все эти краски для лучшей картины своей жизни. А он сейчас ждёт, когда кисть будет уверенно скользить по холсту, располагаясь между пальцами с мозолями, и пашет, и трудится, лишь бы изобразить всего один пейзаж, один портрет, один натюрморт: их дом, большой, посреди учиховского района, фасадом направленный к лесу, чтобы выходить за порог ранним утром и ловить каждым сантиметром ступней холодную и живительную росу; её лицо, которое будет встречать после каждого пробуждения милой и широкой улыбкой; плащ Хокаге, смирно висящий в шкафу, ожидающий того самого момента, когда Обито наконец-то позволит ему обнять уже родные плечи, силуэт которых ткань помнит ещё со вчера.       Эти мысли поглощают надолго, что Обито и не замечает, как летит время, только и прижимает к себе подушку, к которой рамку прикрепил, только смотрит в потолок. Неохотно в сон проваливается, вместе с Рин, вместе со всеми чувствами, переполняющими сердце.       И вдруг будильник звенит жалобно, просит, чтобы его выключили немедленно, потому что поёт песню некрасивую, безобразную, раздражающую. Учиха недовольно стонет, потому что спать ещё хочется, потому что глаза разлепить трудно — они будто заклеились. Веки медленно удаляются друг от друга, но зрение всё ещё мутное, не успевает восстановиться, и очертания комнаты плывут, как и стрелки на часах.       Проходит несколько секунд, прежде чем изображение мира становится во много раз чётче. Обито испуганно подносит часы ближе к своему носу, чтобы убедиться, не померещилось ли ему что-то другое. Но нет, время действительно позднее, без пятнадцати двенадцать. Когда стрелки встанут ровно и сойдутся вместе, Обито должен быть уже рядом с Рин, которая будет разливать чай из термоса по деревянным походным кружкам, доставая из корзинки свежеприготовленные онигири.       Парень немедленно встаёт с кровати и оставляет её незаправленной, потому что в запасе мало времени. И почему будильник ломается именно сегодня, казалось бы, в самый важный для шиноби день — в день первого свидания с девушкой? По крайней мере, ему хочется верить, что встреча будет нести исключительно романтический характер для обоих. Но нервы уже на пределе: если опоздать, то всё мигом провалится, и больше Рин никогда не позовёт на пикник, на вечернюю прогулку, никогда не будет залечивать его раны, поддерживать мечту стать Хокаге, и просто всё своё внимание переключит на Какаши — этого Учиха желает меньше всего.       Он наспех чистит зубы и умывается, натягивает на себя футболку и шорты, потому что сегодня выходной, и можно забыть о том, что Учиха Обито — представитель самого грозного и опасного клана деревни — чунин и шиноби Конохакагуре. В данный момент он хочет быть просто человеком, просто подростком, который впервые познает тяготы и сложности первой и, как ему кажется, единственной за всю жизнь влюблённости.       Для физически подготовленного человека быстрый бег — это ничто, так же легко, как для сладкоежки за пару секунд проглотить плитку шоколада и горсть конфет. Но у Обито почему-то сбивается дыхание, почему-то в груди болит так сильно, что и не описать словами. Ответ находится довольно просто — волнуется, не знает, как себя вести, что говорить, чтобы сильнее ей понравиться, чтобы и думать не смогла про кого-то другого, чтобы в голове был только Учиха Обито, его карие глаза и бесконечно доброе и большое сердце, в котором она обязательно поместится.       Знакомая чаща на окраине деревни уже близко, а стук перегоняющего кровь по венам и артериям органа становится всё громче, всё отчетливее, словно оно само бежит по телу: то в ушах пульсирует, то в руках, то между рёбрами. Листья только в такт этому огромному внутреннему барабану шуршат, ими июльский ветер управляет — искусный дирижёр.       Поляна совсем рядом, вот остаётся пройти пару метров, и откроется маленький островок среди моря разных деревьев, а вокруг него птицы, поющие песни китов. Пернатые только дополняют всю эту композицию вокруг. Песня любви звучит, смешиваясь в единый поток органичных нот. И Обито становится спокойнее, потому что всё это для него одно, всё подчиняется ритму его бешено колотящегося сердца. Он влетает на поляну с закрытыми глазами, чтобы вмиг их распахнуть и увидеть Рин, поправляющую свои русые волосы, подпевающую этой музыке, ярко-звучащую, которая внутри неё самой должна отозваться чем-то глубоким и поразительным.       Учиха с надеждой открывает зеркала своей души, упирается руками в коленки, потому что стоять ровно тяжело, точно так же, как и дышать. В ушах звенит — он не слышит ничего, кроме собственной композиции — живой и переливающейся любви, не слышит шорохов, разговоров, не слышит, как кто-то зовёт его по имени. Обито поднимает только голову и взгляд перемещает со своих ног на безграничное пространство островка полевых цветов и травы. И мир, кажется, рушится, барабан лопается, струны рвутся, а поющие птицы вопят во всё горло, фальшивя до безобразия.       Рин смеётся, улыбается, поправляет свои волосы, с которыми играет ветер, и совершенно на него не смотрит. Её взгляд, её внимание, её радость, её счастье, её забота и поддержка  — всё не для Обито, а для сидящего напротив Какаши Хатаке, который сплетает свои пальцы вместе с пальцами Нохара, когда та передаёт ему деревянную кружку горячего травяного чая. Парень в маске же в упор сверлит взглядом подоспевшего Учиха, а Рин даже не оборачивается, даже не замечает, как Хатаке во второй раз называет имя товарища по команде.       — П-привет… — Обито успевает только прохрипеть на выдохе, потому что в горле застревает ком, а во рту до невозможного сухо и жжёт. Если бы можно было выпить океан пресной воды, то он бы не оставил и капли.       Когда Учиха подаёт голос, Рин резко оборачивается в сторону, где по-прежнему стоит он, вцепившись в свои коленки, пока всё тело находится в полуприседе. Ему хочется исчезнуть, пропасть, убежать обратно домой и разбить чёртов будильник прямо о голову надоедливого и высокомерного гения Хатаке. Почему этот Какаши всегда первый? В учёбе, в техниках, в других менее полезных и бытовых вещах — везде первый. Он, действительно, идеальный. Настолько неповторимый и исключительный, что Обито подташнивает. А теперь этот пепельноволосый ещё смеет отбирать у Учиха самое важное, самое ценное, самое дорогое — любовь. И не только её, он хочет забрать и Рин, которая постоянно рядом, постоянно толкает вперёд, постоянно говорит приятные слова, постоянно верит. А что потом этот выскочка отнимет? Мечту всей жизни? Доброту и отзывчивость? Почему ему всегда мало? Почему надо обогнать Обито, оставить того позади, чтобы скалил зубы, шипел и ненавидел, бросал колкие слова в спину?       — Привет, Обито, — проговаривает Рин, пока Учиха со злостью смотрит на Хатаке, выпрямляясь во весь рост, — ты, наконец-то, пришёл. Мы уже заждались.       — Что значит «мы»? — он по-прежнему сверлит взглядом мальчишку в маске. Тот в ответ просто игнорирует — всё внимание направлено на милую и очаровательную Нохара, достающую из корзинки свои фирменные онигири. Вот только она не предлагает их Обито, а даёт прямо в руки Хатаке, даёт те самые рисовые треугольники с рыбой в паршивые и грязные руки. Внутри Учиха как будто бы перегорает лампочка, и наступает мрак, засасывающий всё, с чем встречается. Он не спал всю ночь, представлял, думал, мечтал. Вот только ради чего? Ради того, чтобы припёрся какой-то Какаши, забрал предназначенные для него чай и онигири, чтобы взял и разрушил хрупкие надежды Обито?       — Я решила устроить пикник для нас троих, — и от этого «для нас троих» глаз дёргается, а кулаки чешутся. Они товарищи по команде, друзья — и больше ничего: просто шиноби, выполняющие миссии. Они сто раз разделяли трапезу, спали бок о бок, спасали друг другу жизни. Но этой вот «дружбы» Обито сейчас совсем не нужно. Ему нужна она, яркая, трепещущая, готовая накормить до отвала своими онигири и чем-то ещё. И он не хочет делиться: ни обедом, ни тем более Рин, которая по праву принадлежит лишь Учиха.       — Просто садись и ешь, — вставляет своё слово Хатаке. Конечно, у него ведь всегда всё просто — делай, что велят, что скажут, а на чувства наплевать, они-то ничего не значат. Неважно, что Обито хочет зубами глотку перегрызть, неважно, что ударить по лицу так хочет, и на чужой шее пальцы сомкнуть. Но он не делает, потому что знает — не получится придушить, не получится убить, не получится избавиться от этого «мистера идеального», потому что Рин вмешается: разнимет, оттолкнет, накричит, прогонит. Обито в курсе — он здесь пустое место, потому что Нохара выбирает сторону Какаши, несмотря на то, что поддерживает Учиха.       Хатаке лучше: красивее, умнее, талантливее, остроумнее. Обито даже на толику таким не стать, каким уже является Какаши. И Рин это знает, причём очень хорошо. Но раз она восхищается этим отвратительным гением, почему тогда не вертится вокруг него, почему не отдаёт всего внимания ему? Да потому что пепельноволосому оно и не нужно, а вот Обито — жалкому неудачнику — пригодится. Учиха ведь добрый, простой, как чистый лист, всё примет, всё положит в своё сердце, будет там хранить и запрёт его для других. Это Учиха нужна её поддержка, потому что без неё свернется, затухнет, погибнет, не добьётся ничего — слишком жалкий.       Как он даже смеет думать о том, что Рин способна пригласить на свидание. Тем более его: несуразного, неуклюжего, глупого, неспособного, ничтожного. Она просто боится оставаться с Какаши наедине, боится позвать его куда-то вдвоём, потому что знает, что Хатаке, скорее всего, откажет. Поэтому можно притвориться, что организовала пикник «на троих», а потом просто сделать вид, что Учиха не существует, не сидит рядом, не требует на себя внимания. И у Обито пустота эта внутри разрастается, засасывает всё, его поглощает в какую-то одинокую тьму — безопасную, нужную, спокойную, тихую. В ней нет Какаши, нет Рин, нет Минато-сенсея, Хокаге, Конохакагуре, клана Учиха и остальных жителей деревни — там ничего, только один мальчик с разбитым сердцем, обливающимся кровью.       — Я вдруг вспомнил, что мне надо помочь бабушке, так что я не могу к вам присоединиться, — он держится, чтобы не закричать во всё горло, потому что Какаши за это время успевает съесть не один онигири с рыбой.       И пусть этот чёртов Хатаке заберёт всё: дом, мечту, возлюбленную; втопчет в грязь учиховскую доброту, честность и мужество, а самое главное — труд.       Обито просто разворачивается на пятках, пряча сжатые кулаки в карманах шорт, и уходит. В ушах всё ещё звенит, поэтому он даже не слышит, как Рин пару раз окрикивает его. Учиха просто идёт куда-то, даже не зная куда. Домой почему-то не хочется, чувствует, что заплачет, как только перейдет порог, и не в силах будет сдержать эту обиду: обиду на мир, на судьбу, на жизнь, на деревню, на появившегося с ним в один год Хатаке, словно балласт на все годы, и любовь, которая никогда не станет его собственной. Нохара рождена для них двоих, чтобы всегда быть посередине, как черта у дроби: Обито — знаменатель, Какаши — числитель. И сколько не дели, всё равно будет получаться белиберда несусветная, потому что Учиха — это ноль, а Какаши — единица. Единица на ноль — бесконечность, а если ноль на всё делить, то так ноль и получится. Он для Рин — пустота, а Какаши для неё необъятное множество чисел, которые никогда не закончится.       Он больше не бежит, идёт медленно, делая в минуту всего один шаг. Слёзы почему-то текут по щекам, без какого-либо указа, просто сами по себе — выпускают всю ту горечь, ощущающуюся до этого на языке и в глотке. Ему хочется винить во всех бедах блестящего и талантливого шиноби в маске, но он понимает, что всё это потому, что сам недостаточно хорош, недостаточно умён, недостаточно красив, недостаточно хитёр, недостаточно хладнокровен. В Обито всего «недостаточно». Он даже наполовину не такой идеальный, как Хатаке. Кому Учиха вообще может понравиться?       От осознания всего этого потоки стекающих солёных дорожек увеличиваются так, что всё меркнет и сливается в одно безобразное пятно. И почему они с Какаши не поменялись местами? Хотя кем бы не родился Учиха — он всегда бы был неудачником. Изменить свою судьбу если и реально, то очень трудно и тяжело.       Обито вздыхает, останавливается посередине безлюдной дороги — специально выбрал такую, чтобы никто не видел красного и опухшего лица, вытирает свои мокрые щеки. Глаза уже щиплет, а ресницы до невозможного мокрые, все слипаются и пристают к нижнему веку. Он слышит позади себя шорох, но не хочет оборачиваться, как будто бы чувствует, что кто-то, стоящий за спиной, знает его.       — Фух, наконец-то догнала, — произносится вслух, а Учиха непроизвольно дёргается от такого мягкого и нежного, родного голоса. Его накрывает волна паники, потому что его лицо наверняка красное не только от неконтролируемого до недавнего времени плача, но ещё и от неправильно бега, который сопровождался сбитым дыханием.       — Зачем за мной побежала? — он хочет казаться совсем безучастным и хладнокровным, но поджимает губы, кусает их с внутренней стороны, чтобы не взвыть.       Он всегда такой — ранимый, чувствительный, грозно обижающийся, правда, недолго. И по сути вся злость и ощущение полнейшей ненужности должны были испариться, но они по-прежнему внутри, скребутся и просятся наружу, чтобы съесть чужую плоть и обрести спокойствие. Учиха сжимает кулаки, жмурит веки, чтобы как-то успокоиться. Злость постепенно проходит, но возникают два явных желания. Ему хочется, чтобы оставили в покое или же подошли и обняли, чтобы колющиеся льдинки растаяли от чужого тепла. Вот только вряд ли кто-то выберет второе…       Из всего спектра эмоций гнев смешивается с отчаянием, образуя жгучую смесь, похожую на взрывы петард в груди, после которых по рёбрам скатывается непонятная жидкость, разъедающая кости.       — Потому что ты соврал. Когда я позвала на пикник, ты сказал, что весь выходной свободен, — Учиха не знает, в какой позе стоит сейчас Рин, какое у неё выражение лица. Любопытство борется с диким рвением удрать отсюда как можно быстрее и поддаться самобичеванию в глубоком и тоскливом одиночестве.       — Разве у меня не могли появиться срочные дела? — ему кажется, что голос предательски дрожит, как тонкая ветка на сильном ветру.       — А зачем приходил тогда? — она делает шаг ближе, пытается подойти, чтобы взглянуть в глаза, касается плеча, разворачивая корпус. А там красные от слёз глаза, пунцовые щеки и сжатые в одну линию губы. Ему хочется оттолкнуть её, хочется вычеркнуть из памяти «такое» лицо, потому что Учиха уверен, Нохара запомнит, запомнит жалкое выражение, которое будет блуждать в коре больших полушарий мозга, впоследствии вызывая ещё большую жалость при одном только воспоминании.       — Приходил, чтобы сказать, что не смогу, — ниндзя скидывает с плеча руку куноичи. Ладонь на секунду замирает в воздухе, а потом со скоростью света возвращается к бедру. Обито встаёт полубоком, собираясь уйти.       — Опять врёшь.       Рин недовольна, скрещивает руки на груди, выставляет одну ногу вперёд. Она хочет услышать правду, извинения, оправдания. И Учиха видит, в Нохара борется дикое желание пожалеть, оно так и сочится из глаз, из пальцев, нервно сжимающих локти.       — Я не вру, — чуть ли не срываясь на крик, произносит Обито, — у меня действительно появились срочные дела. Например, такое: не мешать свиданию Какаши и Рин.       Она же хочет правды, а Учиха всё равно. Теперь-то в нём полно смелости, чтобы сказать всё, что думает. Последствий ведь особых не будет. Он — ноль, который иногда даже не пишут.       Её щеки предательски розовеют, а взгляд опускается на скрещенные руки. Девушка перестаёт смотреть в упор, молчит, собирается хоть что-то ответить. Это для парня сигнал к действию, к той самой правде. На сердце теперь огромная трещина, так чего жалеть? Нужно добить, чтобы больше вообще ничего не чувствовало, не играло свою отвратительную, но в то же время и приятную музыку.       — Так чего ты его бросила там? Чтобы меня догнать? Прекрати уже жалеть, прекрати думать, что я всего этого не переживу, — почему-то в Обито хватает уверенности всё это сказать, выпалить, как из пушки. Он ведь знает, что в её сердце там цветы распускаются, а внизу живота бабочки летают, которые цветы опыляют, чтобы те благоухали больше, чтобы вырастали вновь и вновь. Учиха их бы выдрал вместе с корнями, посадил свои цветы, не холодные и пахучие лилии, а простые и до боли красивые ромашки. Но от этого сада ключа нет — у Какаши он. Обито думает, что у него в кармане есть отмычка — получится взломать. Вот только Учиха стоит и ждёт как идиот, когда Рин разрешит подойти к дверям, разрешит всё уничтожить и в пустоте возвести новые клумбы с цветами.       — Я-я-я… — она запинается, не может ничего сказать, придумать. И тут кусочки пазла встают на места. Все его мысли, чертовски надоедливые и звенящие — всё это правда. Она любит его, любит этого… Даже слов не находится кого.       — Что ты, Рин? Что? — парень подходит к ней до предела близко, до невозможного, накрывая своей тенью, своим запахом и злым взглядом. Он не должен выпускать пар на ней, не должен. Но как по-другому узнать, что в её сердце на самом деле? Может быть, там растет одна одинокая ромашка, вырвать которую Нохара не в силах. Может быть, получится вырастить из неё целое поле? Надежда ведь всегда умирает последней.       Она молчит, краснеет ещё больше, мнётся, сжимается, хотя сжиматься-то некуда.       — Он ушёл сам, — выдыхает Рин, — сказал «спасибо» за угощение и ушёл.       — Ты ведь меня позвала, потому что боялась с ним наедине остаться? Привыкла, что мы всегда вместе. Подумала, что Какаши не пойдёт с тобой на пикник вдвоём, я ведь прав? — руки в карманах сжаты в кулаки, ногти кожу царапают, потому что не хватает злости: на себя, на Хатаке, на Нохара. Не чувствовать бы ничего, никакой внутри разноцветной реки, фейерверков и бурь, вместо этого предоставить место пустоте, которая будет съедать всё за одну секунду, прежде чем это разрастётся в пожар.       У Обито сейчас всё горит, полыхает ярким пламенем. И любовь, и злость, и страсть, и ненависть, и вожделение — всё смешивается в одно. Всё это в нём только эти двое вызывают. Сжигают внутренние бескрайние леса, заставляют дымом задыхаться, кашлять, комья пепла глотать.       — Это неправда! — вопит Рин, мотая головой из стороны в сторону.       — Врёшь, — Обито кричит в ответ, заставляет на себя посмотреть, на своё лицо, перекосившееся от боли, — врёшь, врёшь, врёшь, врёшь, нагло врёшь!       Он повторяет до тех пор, пока Нохара смотрит в обезумевшие глаза. Внутри него извержение чёртового вулкана, чья лава уничтожит всё на своём пути. И не будет больше влаги, застывающей на ресницах, не будет больше пульсации в кончиках пальцев от одного только касания, больше не будет музыки сердца, бесперебойно играющей песню его любви.       — Ну правда это, и что с того? — она расцепляет руки на своей груди, кричит прямо в лицо, наклоняется, зажмуривает глаза, дышит неровно, когда воздух в лёгких кончается. Потом стоит молча, вся красная, тоже злая. Внутри неё тоже пожар, всё горит. Он чувствует это пекло и видит, как дым медленно выходит изо рта вместе с пеплом.       После этих слов Обито хочется свалиться с высокой горы и раскататься в лепешку, чтобы ничего не осталось — ни единого волоска. Учиха больше не плачет, у него больше нет слёз. Всё море разом внутри высыхает, оно погребено под лавой, которая остужается и пары воды поднимает вверх. Они оседают в горле большим шаром, заставляют кашлять и чихать. Глаза чешутся, хотят выпустить всё из себя со слезами, но их больше нет — закончились. Всё вываливается изо рта бесконечным потоком, преобразовывающимся в слова.       — Так зачем меня догнала? Извиниться? — хрипит, потому что в горле вопль сдерживать невыносимо трудно. Не хочет весь жар на неё выплескивать, чтобы ожоги тело всё не покрыли.       — Ч-чтобы… — её зрачки мечутся из стороны в сторону, подобно спутавшимся мыслям, которые она тщетно пытается разобрать в своей голове.       — Ну? — его бровь изгибается в какой-то волне. Глаза — темнее какой-либо ночи. И в них нет мягкости, привычного блеска. Там тьма, в ней видны быстро потухающие искры. Он переполняется ненавистью к этому миру, потому что высокие температуры внутри — катализатор для реакции разложения всех прошлых чувств. В голове остаются только вопросы: «Сколько ещё его будут лишать всего? Что ещё отберут? Неужели Учиха не смог заслужить её любовь?»       — Я не знаю, — она шепчет, обнимает свои плечи и плачет, причём так жалостливо, всхлипывая, глотая свои слёзы, которые текут по сухой коже, скатываясь в уголки губ.       — Ты ведь правда любишь его? Скажи мне, что любишь… — ему не хочется слышать, не хочется видеть её такой. Почему она плачет?       — Да, я его люблю, — Рин пытается успокоить всё, что бушует внутри, но получается плохо, неровно, пока вытирает влажные щеки уже поспевают новые капли солоноватой жидкости.       — На что я надеялся, — Обито испытывает разочарование. И сейчас ему всё равно на друга, всё равно на Рин, которая любит не его. Он понимает, что не достоин, что всё, что он делает — это не окупается. В него просто поверил кто-то, зауважал, поддерживал на протяжении всего этого времени. Просто по-дружески, просто по доброте душевной, а он, дурак, влюбился по самые уши так, что разгрести это море не в силах — только похоронить его под горячей лавой, извергающейся из глубин сердца.       — Но я больше не хочу его любить так, как сейчас люблю, — выговаривает она, почему-то улыбаясь, — тебя хочу, понимаешь?       Её «тебя хочу» отзывается водопадом, отзывается ливнем; пожар вмиг перерастает в костёр, тёплый очаг, а вулкана нет, испаряется. Всё внутри от одного её слова меняется. Это она — садовник в его сердце — создает свой мир: выбирает деревья, кустарники и цветы, которые будут там расти. Учиха там не властелин, и сколько бы не пытался разрушить — она придёт и возведет там всё заново.       Он тает, как ледник, испаряется вся злость и ненависть, гудит в груди что-то, крутится, подобно волчку. Слёзы бы должны политься, так их по-прежнему нет. Эмоции застревают в сухой слизистой, ожидая своего выхода наружу. Просят уже освобождения, потому что внутри Учиха уже тесно, а он ни кричать, ни плакать не может, чтобы все смогло вырваться и обрести, наконец, покой.       — Я его позвала, а он сказал, что нужно и тебя пригласить.       — Ты его мной заменить пытаешься, думаешь, что можно чужими чувствами воспользоваться, да? Думаешь, что любовь моя вот так просто продается? Конечно, Обито ведь дурачок, он Рин примет любой, даже когда той покажется, что её отвергнут, — шипение подобно змеиному с губ срывается, а вместе с ним из зубов яд выпрыскивается. Обито как кровожадная кобра: вздымается, танцует, трясет головой и кидается своей отравой, чтобы сорняки из её сердца вымерли навсегда, оставляя после себя пустоту, на которой можно взрастить что угодно. Его чувства выходят вместе с этим отвратительным ядом и шипением, раздражающим слух.       — Я не люблю Какаши так, как люблю тебя, — вырывается из самых потаённых глубин. — Какаши я уважаю, восхищаюсь, а ты, Обито… Мне хочется тебя обнять и не отпускать никогда, всегда быть рядом, когда ты плачешь, смеешься, радуешься. Хочу защищать, оберегать, заботиться.       — Пожалуйста, не говори мне ничего, замолчи. Я для тебя как брат, младший брат. Вот такая у тебя любовь, — колючие слова царапают глотку, выходят из заточения, прихватывая с собой пепел и дым от тлеющего сердца, которое так ярко и сильно пылало.       — Но я ведь…       — Ты хочешь сказать, что я не прав? — он наклоняется ещё ближе, смотрит пытливо, готовясь укусить, впрыснуть яд по венам и артериям, чтобы тот подобрался так близко к сердцу и уничтожил всё: названную к нему любовь, к Какаши. Только в пустоте она сама сможет выбрать, кого и как любить. Потому что Обито никогда не забудет, никогда не выбросит, всегда в сердце будут ромашки, даже если там пожар. Они уцелеют, они под колпаком прячутся. И если у Рин любовь такая же, то после тотального уничтожения всё останется, и Учиха уверен, что там не будет места для его цветов. Там опять вырастут лилии, вот только прежние две-три ромашки исчезнут, оставляя обгоревшие и мёртвые корни в земле.       — Совершенно неправ, — Нохара мотает головой из стороны в сторону, сутулится, вжимается в пустоту, потому что лицо Обито до предела близко.       — Ты не сможешь всегда быть между нами, в конечном итоге тебе придется выбрать. И я знаю, что Какаши сможет принять твои чувства, если ты будешь более настойчивой. Я, в конце концов, неудачник, который всего лишь с малолетства влюбился в тебя, — он вздыхает, шумно, глубоко, поднимает голову к небу, смотрит вдаль, надеется, что когда опустит голову, то Рин уже не будет — уйдет, обидится, разозлится на дурака.       Но он слышит: Нохара всё ещё стоит, сопит, топает ногой и часто шмыгает носом, потому что после слёз в носу скапливаются сопли, которые предательски рвутся наружу. А Обито хочет достать из кармана носовой платок, подаренный Рин, подойти к ней и приложить пальцы к носу, забитому жидкостью, чтобы она мило высморкалась, перехватывая кусочек ткани в руке. И неважно, что это не очень-то и прилично — ему наплевать. Чувствовать её, касаться, смотреть, чтобы пожар внутри опять загорелся, зародился из тлеющих углей, всё уничтожил, и Обито сжёг навсегда.       Он вытягивает руку, не подходит, потому что боится, потому что права не имеет. На пальцах скользящий шёлк, его забирают, едва касаясь грубой кожи гладким и настоящим, живым шёлком. Ткань делает волну воздухе, подобно морским гребням. Она кивает молча, принимает, не шмыгает, смущенно вытирает выходящий водопад из носа, потому что глаза уже красные и сухие. Их расцеловать своими губами хочется, приложиться к ресницам, похожим на крылья бабочек. Осыпать те заветной пыльцой, чтобы летали, распахнулись и больше не закрывались так часто. И так обидно, что хочется подарить человеку всё, а ему от любви будет противно, потому что не нужна. Обито был бы счастлив, а Рин бы воротило от губ, сотканных в бантик, который прикрепил бы к щеке, оставляя расцветать на ней влажный след. Нохара убежала бы, побоялась, потому любовь её искусственная, ненастоящая, перепутала она её с истинной.       — Ты не неудачник! Прекрати так о себе говорить! — Рин сжимает в руке платок, со всей силы сминает ткань, на которой появляются складки.       — Я пустое место, я ничто, я ничтож…       — Хватит! — она перебивает нагло, яростно, кричит, рассекая одним словом звенящий от напряжения воздух.       — Прекрати меня жалеть! — Обито тоже кричит, извивается, пытается сбросить старую кожу, потому что носить её невыносимо: чересчур тяжёлая. — Ты смотришь на Какаши по-другому. Уверен, так, как я на тебя смотрю. Мне он сам сказал, что взгляд у нас с тобой одинаковый.       — Какой ты глупый… — её пальцы смыкаются вокруг талии, а нос утыкается в плечо, он всё ещё мокрый, как у щеночка. Рин им тычется настырно, прижимает тело сильно-сильно к себе, а Обито не понимает, что и делать. Он, оказывается, не змея — дракон, который умеет дышать огнём и слушать свою укротительницу, дарящую ласку прямо сейчас. Это он пламя своё внутри прогоняет по сосудам, чтобы всё сжечь, самому в пепел превратиться. Легче без любви жить, которая казалась не взаимной, а теперь, от тепла девушки и сделать ничего нельзя, потому что к холодной коже пресмыкающегося прикасаются горячие ладони, крепко вцепившиеся в ткань. У Обито всё пылает так, будто бы она голыми руками по чешуйкам блуждает.       — Взгляд у нас одинаковый, когда мы друг на друга смотрим, — Учиха всё равно не верит, не может.       Рин голову поднимает, отстраняется чуть-чуть, и её зрачки блестят, становятся зеркалом, в котором видно смущенное лицо Обито, его красные глаза. В них едва заметно можно увидеть отражение Нохара, живое, переливающееся. Глаза — омуты, способные поглощать целые Вселенные и отражать только один силуэт, забрать который не в силах: настолько большой и необъятный, захватить который сколько не пытайся — не получится. А всё потому, что Рин сама в этот омут идёт, сама погружается, растворяется, исчезает, в руках обмякает, словно превращаясь в бесформенную жидкость.       Он держит её плечи своими пальцами, чтобы Нохара и вовсе не испарилась, а она ещё больше к нему прижимается. Обито чувствует запах ромашек, которые наполняют его сердце так же, как и её. Оттуда вырывают пахучие лилии, выбрасывая те далеко-далеко, не оставляя им и место. Там целое поле белых цветов с золотыми серединками, похожих на яркое солнце.       — Я пригласила тебя раньше, а уже потом, подумав, что мне будет тяжело оставаться с тобой наедине, позвала и Какаши, — мычит в грудь. — Я знала, что не безразлична ему как товарищ или друг. Даже если я значила для него больше, меня только мысль о тебе останавливала. Что будет думать Обито? Будет ли ему больно? Я всё чаще стала размышлять о нас, меньше обо мне и Какаши, и эта симпатия ушла сама по себе, а ты не ушел, никак. Ты ведь такой тёплый, солнечный, добрый, наивный и простой, как цветки ромашки. Мне всегда нравилось о тебе заботиться, лечить твои раны нравилось, зная, что ты без меня не сможешь, как и я без тебя не смогу. Я коснулась частички, комочка солнышка, и внутри меня родилось нечто теплое, расцвело, корни свои переплетая с твоими. Если бы вырвала всё до основания — сама бы погибла.       Они настолько тесно прижимаются друг к другу, что дышать становится тяжело, но отпускать никак не хочется. Пускай всё дальше разливается, горит, переворачивается, просится наружу — больше Обито не позволит всему этому сбежать, запрёт всё и будет ждать, когда маленькая ладонь коснётся щеки и утихомирит разбушевавшийся пожар.       Её сердце бьётся так громко, стучит требовательно по рёбрам, просит ответа от другого, чтобы оба зазвучали как два глубоких барабана. И оно отзывается своим звоном в ответ, вспоминает песню, ноты которой сгорели в недавнем пожаре. Орган их наизусть помнит и будет помнить, даже когда состарится и звучание станет тихим и слабым.       Обито думает, что внутри правда всё высохло, выгорело: ни одной капли нет. Он — без слёз. Но вот накрывает цунами, шторм, там внутри океан бушует, и киты в нём свои песни поют, громкие, захватывающие, так, что Рин слышит, и её дельфины пение горбатых дополняют. И водопад со щёк прямо на макушку русую стекает, она тоже всхлипывает, прячась за худощавым телом от ветра.       И нет большего счастья, чем обнимать Рин и дарить ей россыпь своих поцелуев, распространяющихся по коже лица.       И пусть Учиха Обито — неудачник и полный ноль, теперь у него есть свой ноль, а вместе они — перевёрнутая восьмёрка, которая образует целую бесконечную последовательность их любви, берущей своё конечное начало в потоках Вселенной.