Знамение

9 февраля* 1567 Когда запах расплавленного воска, вишневого клея [1] и пергамена сменился острым запахом свежести, какой по обыкновению бывает только на сильном морозе, Иоанн Васильевич точно очнулся ото сна. Последняя встреча с Антоном Янкиным [2] тянулась долго, а иначе и быть не могло. Посла следовало скорее отправлять в обратный путь, а прежде того - обговорить все дела, что велись с аглицкой королевой. Дел же тех было… Иоанн поднялся на смотрильню и вдохнул полной грудью февральскую стынь. Его взору открывалась вся Александрова слобода с ее приземистыми избами, золочеными церквями, пестрыми навесами торговых лавок, покосившимися тынами, чернеющими среди снежной белизны надвратными башнями, медленно ползущими по сугробам возами, запряженными сумными лошадьми, сновавшими по площади и по переулкам гонцами, купцами, стрельцами, наконец, опричниками… Вся эта предвечерняя суета освещалась медленно ползущим к горизонту солнцем, не кроющемся по зимнему обычаю за плотной пеленой облаков, а ясно сияющим на чистом голубовато-вощаном полотне небес. Дел было множество. И обо всех следовало говорить осторожно. Королевы и короли запада не понимали прямоту, она была им чужда, а то и вовсе - противна. Потому следовало блюсти привычный им порядок, хоть и было это непросто. Впрочем, с Янкиным Иоанн встречался уж не первый раз, и всегда они умели прийти к согласию. Но теперь случай был особый. Говорили не о торговых делах, как прежде, - уж в этом-то сойтись было несложно. Нет. У Иоанна появились новые интересы, и пока он не ведал, как ответит ему Елизавета. Прежде всего следовало условиться о союзе двух государств. Русскому царству требовался помощник в Ливонской войне. Противник слабел, годом ранее предлагал разделить территории, но получил отказ. Нет, не для того уж без малого десять лет шли битвы под Нарвой и Невелем, близ Полоцка и Феллина, и при многих других местах. Не для того лилась кровь православных, чтобы теперь пред самым концом отступать! Следовало набрать больше сил и раздавить поляков, как давят червей сапогом, как давят тараканов, как давят навозных мух! Как давили и прежде всех врагов русского царства. Иоанн в победе не сомневался, вопрос лишь один - как скоро царский стяг зареет над Ригой? Ответ во многом зависел от решения королевы. Было и другое, о чем писал государь. На сей раз - о таком, о чем никому, окромя посла да самой королевы знавать не следовало. Всю жизнь, а пожил Иоанн уж немало, иногда на пределе поля зрения, а иногда - перед самыми его очами он видел ложь, видел смуту, видел порой и двурушничество, и предательство, и другие злодеяния, что непрестанно велись царскими недругами. Многое было сделано, чтобы пресечь ведение этих темных дел, и многое сделать еще предстоит, однако же нужно всегда быть готовым к худшему. Потому Иоанн просил дать ему клятвенное обещание - ежели с кем из них случится беда, то тот имеет право прибыть в страну другого для сбережения себя и своей жизни и жить там и иметь убежище, пока беда не минует, и принимать его обязуются с почетом. Вряд ли, - думал он, - королевская жизнь не омрачена интригами и заговорами. Да и может ли быть иначе? Каждый, кто вкусил однажды небольшой власти, ни о чем другом мыслить боле не умеет. Имеющие самый малый титул утром челом бьют тебе и перстни целуют, а ночью, засыпая на своих перинах, видят сны о собственном воцарении. И уж так сладки эти грезы, что дай слабину - и их тотчас начнут делать явью. Каждому государю и государыне о том известно. Стало быть, это предложение должно заинтересовать Елизавету. Во всяком случае, Иоанн на это очень надеялся, так как свою потребность в таком договоре ощущал явственно. И в довершении Иоанн говорил еще об одном… По правде говоря, последнее было наиболее непростым. Это требовало мужества. Жесткости. И самопожертвования. Однако же в этом и есть долг царя - подчас забыть о себе, но совершить дела на благо государства. А Руси требовалось упрочение своего положения среди других могущественных держав. Был один верный способ все устроить. Иоанн раздумывал о браке. Нет, едва ли он мог сказать, что Мария постыла ему. Однако же, если иного выхода нет… Царица могла бы уйти в монастырь. И ни в чем бы ей нужны не было - Иоанн бы не поскупился на дары святой обители. Однако ей ли жаловаться? Хоть и зовешься царицею, а все же должна подчиняться воле царя! Ежели сказано - и в монастырь уйдешь, стало быть, такова судьба твоя. Мудрость государева зря на беду не обрекает. Если так все устроено - значит, лишь это ко благу приведет. Известно, и Елизавета все в девках сидит. Который уж год! Говорят, многие к ней сватались, а она все одно - нет да нет. Видно, не имели женихи тех богатств, которыми свободно располагает Иоанн. Изобильна земля русская, многие щедроты готова преподнесть. Лишь глупец от такого откажется. Решено. Иоанн вздохнул и отвел взор прочь от шумной кипящей слободы, направил его к белизне полей, к ощетинившемуся бору. Снег пуховым одеялом укрывал бескрайние просторы, стелился по угоркам, прятал под собой черную ленту-реку. Он без устали сыпал с позапрошлого воскресенья. С утра и до ночи, день за днем падал густо и тихо на промерзшую землю. Вот и сейчас снежинки медленно плыли в воздухе и оседали на еловых верхушках, на дубовых воротах, на ворсинках горностаевого воротника, на ресницах. И солнечные лучи поблескивали на крохотных осколках небесного хрусталя. Как будто улыбались кротко и печально. От этого блеска слезились глаза. Как сказочно хорош и чист был мир, открывшийся сейчас Иоанну. Как больно было видеть эту красоту… Как больно было знать, что она ее никогда больше не увидит. Говоря со всей откровенностью, брак потерял свою ценность для Иоанна много лет назад. Лишь однажды он истинно любил. Лишь однажды истинно желал навек связать свою судьбу с любимой. Острая игла тоски пронзила царское сердце. Больше такого никогда не будет, нечего и ждать. Пожалуй, с одной только невозвратностью не мог смириться Иоанн. Она была противником, которого великий князь так и не сумел победить. Этого врага не пугала ни огромная армия, ни лучшее оружие, ни мудрость блестящих полководцев. К ней нужно выходить один на один. Без меча, без щита. С одним только открытым сердцем. Снова подставлять его под удар. Как будто от этого должно было стать легче. Иоанн выбирал другую тактику. Забыть. Забыться в объятиях других. И все же мысль о браке отзывалась неприятным уколом где-то в груди. От нее хотелось то бежать прочь, то бросаться на стену, то падать к незримым ногам, каяться, каяться, просить прощения за еще не совершенное… Но это - только первый порыв. Не смену буре приходило спокойное понимание - это ничего не значит. Нет, нет, Анастасия, не думай, будто забыл! Не думай, будто нет боле любви! Как можно отдать кому-то свое сердце, которое навечно с тобой? Выход всегда оставался лишь один - вновь наскоро заштопать рану, присыпать ее золой… и жить. Всяк волен провести свой век в тоске и стенаниях, однако же можно ли так царю? Какой станет жизнь в государстве, которым управляет вечный страдалец? То-то же. Жить в скорби легко, а для полной жизни сил нужно найти. На счастье, силы эти были. И можно было жить, и можно было радоваться новому дню. День сегодняшний же и вправду был дивный. Первый порыв воздуха, окутавший царя, едва тот впервые вышел из сеней, кусался и кололся, а все же это было в радость. Да и как может не радовать русская зима? Особенно - зимний вечер. Вот выйдешь на гульбище перед службой, смотришь по сторонам - и такой благодатный покой в сердце входит! Не слышно дневного купеческого да ратного шума, не скрипят телеги, не звенят монеты, не фырчат кони, один только колокол монотонно по-пономарьски поет, призывая народ в Дом Божий. А ежели очи подымешь - и вовсе дыхание перехватит. Звезды! Словно кто адаманты рассыпал в иссохшийся колодец, у которого дна не видать. Или, может, это чьи-то глаза, полные неизбывной мудрости, взирают на тебя сейчас со звенящих студеных небес? Заглядишься до того, что уже чувствуешь, будто падаешь в эту бездну, и все же - в этом падении возвышаешься. И нет больше подлости крымских ханов, корыстолюбия земщины, проклятий призраков, твердящих о возмездии, нет ничего. Нет ни прошлого, ни будущего, и тебя самого нет, - а есть только запах снега, скрип наста и досок и этот древний напевный язык, который будто бы сам с собой говорит. Вьюга. Свистит, а подчас шепчет, а то и воет протяжным воем, будто бы стонет от горя или тоски, будто бы зовет кого-то давным-давно утерянного. Будто бы тебя зовет. И в этом зове, в этой протяжной песне тебе открывается истина. И все, наконец, понимаешь. И все видишь. И все прощаешь. А как хорошо с крепкого мороза войти в натопленное! Скинуть отвердевшую на холоде шубу, сменить припорошенное белоснежной крупой одеяние на сухую, нагретую у печи ферязь, а тут и чарку сбитня подают - и он уже вязкой сладостью растекается по горлу, и не мерзнет боле душа, а пригревается, умягчается. Тихо, покойно течет заиндевелый русский вечер - и кажется, что конца и края ему не будет. Густо пахнет травами, сухим деревом, сырым мехом, из печки бежит горячий воздух и тихо потрескивают дрова, а откуда-то из-за стенки доносится мягкий голос, затянувший былину. Вот так и заслушаешься старинными сказаниями, задумаешься о судьбах давно ушедших героев, о судьбе святой Руси да о себе, о том, кому дано тянуть за эти золоченые нити Предназначенного. И до рассвета еще далеко, а впереди - долгая зимняя ночь... Как славно бывать один на один с русской зимой! В эту пору, суровую и прекрасную, удивительным образом способна раскрыться людская природа. Верно же говорят - без тьмы не бывать свету. Так и без холода не почувствовать тепла. И тут уж видно, кто очага своего да крова, да стола не пожалеет. Сразу становится ясно, кто тебе друг. А это знание - самое важное. Без него не проживешь. Иоанн кивнул самому себе. Истинно так. Глубокие сугробы у слободских стен окрашивались аврорным - закатный час близился. В алеющих небесах пронеслась шумная стая птиц и нырнула под лесную сень. На востоке на самом краю небосвода не то померещилась, не то в самом деле уже появилась тусклая тень полумесяца. И с этих столь переменчивых теперь небес на Иоанна глядело доселе неизменное скупое зимнее солнце. Скупое, как благодать божья, - пронеслось вдруг в голове. Нет, грешно так думать. Грешно. И все ж иначе Иоанн не мог. Сколько уж можно обманываться? Крепкая рука медленно сжалась в кулак. Этой зимой уж яснее стало, что врагов у царя в достатке. Никак не изведутся проклятые! И все им мало… Мало земель, мало золота… власти мало! Им только дозволь - мигом удавят друг друга, лишь бы скипетр себе прибрать! Все царство под себя перекроят, а того, кто за правду стоять будет - со свету сживут. - Алчные безродные псы… - тихо прорычал Иоанн, выпуская изо рта облачко горячего пара. Пускай не радуются, спуску им не будет. Дайте только срок, и поводок обратится в удавку. И затянется. Как затягивался сегодня на шее Мещерякова-Оболенского. Сладкая волна радости и предвкушения прокатилась от груди до головы Иоанна. На напряженном лице появилась улыбка до странного умиротворенная. Царю царево, а изменнику... Этот Оболенский много взять на себя желает. А ноша-то тяжела, - ему не по силам. Давно уж Иоанн отмечал странные перемены в поведении боярина. Не первый месяц ходит мрачным да задумчивым. Все больше молчит, хоть раньше высказывался, порой - и несогласие показывал, не боялся. Теперь же нахмурится, но все в себе сдержит. Под Рождество вовсе пиром пренебрег, сказался больным, хотя тем же утром его видали у мясника, и к кожевеннику заходил. А то в последний месяц, говорят, стал холопов к северу слать. Одного перехватили, как возвращался, тот сначала бежать, но куда тут убежишь? От государевых людей не скроешься. При себе ничего не имел, клялся, что езживал на Онуфриеву пустынь, мол, боярин ведет беседу с настоятелем, желает принять постриг. Однако ответных посланий не вез. Забрали мужика в слободу, вели беседы. На третий день все же признался, что бывал не на псковщине, а в Новгороде, что Оболенский давно посылает к местным князьям, дела с ними ведет. В этот раз возвращался без ответа, - новгородцы своих людей желали послать, когда споры меж собой разрешат, а пока им сказать было нечего - знать, о серьезном Оболенский писал, о непростом. А как иначе. Оно и понятно - свержение власти - дело нелегкое. Как бы то ни было, его замыслу не суждено исполниться. Едва солнце вошло в зенит, послал царь гостей на боярский двор. Приказывал челом бить Мещерякову-Оболенскому, о царской милости докладывать. Коли предложат - то и есть, и пить, и ни в чем отказа не знать. После же непременно звать хозяина в Слободу, чтобы сам Иоанн Васильевич благодарил его за гостеприимство, что было гостям оказано. А на такую благодарность Иоанн никогда не скупился. Ничего для гостей дорогих не жалел, ничего. Хочешь - вина, а можно и полугара, но если попадется прохудившийся кувшин [3], ты, боярин, не обессудь. Хочешь перепелов, а хочешь - жабьи лапки [4]. Бывает, после такого пира царь до того раздобрится, что целого деревянного коня [5] отдаст, не пожалеет! Затем можно и в баньку - ты, боярин, таких веников [6], какие у царя припасены, никогда еще не видывал! И это же только первый день, а ты, гость дорогой, не обидь хозяев, задержись на седмицу-другую, уж тогда сумеешь почувствовать всю любовь цареву. Глядишь, и у самого сердце любовью наполнится. Быстро бросишь к новгородцам мыслить. Апостолом Петром сказано: “Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов”. И сказано точно. Какой грех, такая и любовь, боярин. Другой любви, знать, ты не понимаешь. Хоть эту поймешь. Иоанн шумно вдохнул. Нет, иначе с ними невозможно. Но все неспокойно на душе… Тревожно. Из тягостных дум Иоанна вывел протяжный вой. На дворе где-то на слободской окраине завыл пес, а вскоре к нему присоединились и другие. Нет, постоянный лай был обычным делом, на него и внимания никто не обратит. Подумаешь, где-то мышь пробежит или кто дичь привезет - собаки почуют и давай заливаться. Но тут, похоже, случилось что. Или случалось. Вдруг видит царь - а небо темнее прежнего стало, хотя до заката еще оставалось не меньше часа. И будто мороз, и без того жестокий, пуще прежнего разозлился. Трещавшие весь день зарянки и зяблики смолкли. Ветер стих. Весь мир точно затаился перед неведомой бурей. Поднял Иоанн взор к небу, и сердце его замерло. Мгла затянула небосвод, и точно сделалась ночь вокруг. Стал царь глазами солнце искать, а вместо него нашел лишь двурогий месяц, и в рогах его - словно уголь горящий. Вкруг него же… кажется… будто звезды? Точно, звезды! Не щедрая россыпь, как по ночам, но все же то тут, то там перемигивались друг с другом крупные самоцветы. А только сомкнешь глаза - и все позеленеет, как если бы в пламя долго смотрел, не отводя очей. Иоанн потер глаза и вновь осмотрелся. Мир чуть прояснился, но все же веки, смыкаясь, каждый раз высекали смарагдовые искры. С каждым мигом темнело все пуще - вот уже добрый месяц превратился всего лишь в тоненькую нить, на которую кто-то нанизал крупные перлы - только их и видать. И вспомнились Иоанну страшные слова, что не раз ребенком слыхивал в песнях мамок, когда сказывали те о прежних великих князьях. Так они говорили: “Коли Господь посылает знаменье на небе, на звездах али на солнце, а то птицах, а есть и другие, то это не на добро. Эти знамения бывают на голод, на войну, или смерть предвещают”. Хотя мамки много говорят, лишь бы дитя занять, однако ж видал Иоанн и в летописях старинные все то же. Те древние старцы, что собирали крупицы мудрости по всей земле, знавали и больше. Ими сказано, что знамения на солнце посылались за грехи солнц Руси. За княжеские грехи. А теперь, стало бы, за царские. От таких мыслей будто по спине ледяная плеть прошлась. В тот же миг восстали из глубин памяти и поплыли перед глазами образы, как если бы сей же час всё перед Иоанном свершалось. Он видел искаженные гримасой боли лица за решетками, молящие о пощаде и никогда ее не получающие. Видел руки, вырывающиеся из-под водной глади в надежде всплыть, и те же руки, уходящие в озерную зеленоватую тьму. Видел плачущий детей и их матерей, что кричали, молили, каялись, а все же принимали участь, уготованную сначала их отцам и мужьям, а после - и им самим. Видел горящие терема, бурлящие смоляные котлы, видел густое кровавое месиво под копытами коней, кровавую пену, врывающуюся изо рта, видел кровь, кровь, кровь, кровь, кровь, кровь . . . Стало все Иоанну ясно. Нет, терпение Господа не бесконечно. Настал час кары небесной. Оцепенение вмиг сменилось беспокойством. Хотелось сорваться с места, куда-то бежать, что-то говорить, что-то делать… Только что тут уже сделаешь? Срок твой вышел, царе. Суета наполнила не только иоанново сердце, но и многие другие сердца. До ушей стали долетать шепотки. Работа стала. Мастеровые, купцы, опричники, дворовые, все, кто был теперь под открытым небом (а многие, узрев признаки общего волнения, высыпали из домов, побросав дела), испугано переговаривались и изредка бросали свои взгляды наверх, на смотрильню, где заприметили царя. Они ждали. Ждали слова, ждали жеста. Хоть чего-нибудь, что сумело бы их успокоить. Что говорило бы: нет такого, с чем государь не справится. Все преодолеет. Ото всего свой народ защитит. Еще бы самому в этом увериться... Что делать тогда, когда сделать уже ничего нельзя? Скорее вниз по протяжно скрипучим ступеням толкнуть тяжелую дверь порыв ледяного ветра царапает лицо вперед через толпу что едва успевает расступиться вперед по хрустящему снегу по заледенелой тропе почти вбежать по лестнице вверх вверх вверх еще выше! Обхватить веревки! Натянуть! Ударить! Еще! В небе над Александровой слободой раздались страшные раскаты грома. Звонили колокола.