Её главная надежда

      Ничто не вечно, и даже великие империи неизбежно рушатся. Отоме хорошо знала историю. Что тут говорить о чём-то столь хрупком, как шаткий порядок, который она сумела сложить в Японии на недолгие несколько лет. Мыльный пузырь, который стал слишком большим, чтобы не наткнуться на что-то, ожидаемо лопнул.       Настоящий лидер должен быть готов к падению, и Отоме была. Почти. Слишком многое осталось невоплощённым. Слишком широко женское горе окутало земной шар, чтобы Отоме не чувствовала желание откликнуться на него.       Она не жалеет о своих поступках — она делала так, как считала нужным и правильным, от начала и до самого конца, теми путями, какие были для неё доступны. Порой — единственно доступны.       Отоме чувствует сожаление лишь из-за двух вещей. Она жива. И она не смогла стать настоящей матерью для уже совсем-совсем взрослого сына, смотрящего на неё сейчас прямым и твёрдым, взволнованным взглядом.       Чем жить с позором, как военная преступница, и облекать в этот позор ещё и своего сына, Отоме Тохотен предпочла бы получить за свои грехи в глазах общества высшую меру, как Николае и Елена Чаушеску*, или же, подобно Муаммару Каддафи**, встретиться лицом к лицу с повстанческим гневом.       Ей не дали ни того, ни того. И даже отнять у себя жизнь ей никто не позволил. Пламя революции новых лет гуманно к физической оболочке, но не щадит души. Отоме так долго была птицей в золотой клетке лишь для того, чтобы с годами эта клетка стала железной. Она вновь ничего не решает.       Состояние беспомощности и невозможности решать за себя свою судьбу невыносимо. Но Отоме не была бы собой, если бы не смогла, стиснув зубы, стерпеть любую невыносимость, даже если она ненавидит терпеть. Слишком уж много она это делала. Терпела, терпела, терпела.       Отоме стискивает в кулаки ладони, комкая тёмную ткань юбки. Даже сейчас в тюрьме у неё хватает привилегий, в том числе на неношение тюремной робы.       Смотреть в глаза Дайсу невыносимо тяжело, но Отоме находит в себе силы не сводить взгляда с сияющих аметистов.       Они неловко молчат с несколько секунд. Дайс растерян, пускай и держит лицо с достоинством (интересно, это издержки его стиля жизни, как азартного игрока?), Отоме потеряна тоже.       Слишком давно они не общались, как мать и сын. Она отказалась от материнства ради его безопасности. Ради того, чтобы мерзкое влияние ненавистного ей отца не отравило личность Дайса так же, как оно отравило Микадо.       Микадо. Отоме слегка закусывает губу. Дайс похож на него этим же ясным взглядом, с каким тот впервые сказал ей, что ему интересно её мнение. — Ты так долго упрямился, желая попасть сюда, лишь ради тишины? — Отоме, наконец, подаёт голос, сверлит его взглядом, отмечая покатившуюся по щеке каплю пота.       Он действительно её сын — ему ведь было отказано во встрече несколько раз, но он всё равно приходил, снова и снова, и снова, и снова, пока у Отоме не закончилось терпение. Упрямый ребёнок. Нет, не ребёнок. Дайс взрослый. Вырос, так незаметно для неё, его матери. Имеет ли она право вообще считать себя таковой.       Дайс выдыхает шумно, открывает рот, чтобы следом тут же закрыть. Не знает даже, что хочет сказать. Или подбирает слова. В конце концов, слово — оружие, гораздо сильнее меча. Даже без гипнотического микрофона. — Я ведь жил той жизнью, какой хотел, только потому, что ты позволяла, верно? — Дайс даже будто придвигается ближе, смотрит выжидающе, весь напряжённый, натянутый, как струна.       Отоме знает, о чём он говорит. Но вместо того, чтобы ответить так, как было бы честнее, лишь с тихим вздохом прикрывает глаза. Возможно, это акт трусости, и она лишь отступает перед сиянием, исходящим от сына. — Не понимаю, о чём ты говоришь, Дайс, — Отоме складывает ладони на коленях, глядя в сторону. — Сбежав, ты обрёк себя на то, чтобы тебя, как члена семьи Арисугава, предали забвению.       Дайс фыркает совсем по-кошачьи и тянет губы в усмешку, складывая руки на груди. — Да ну? — наглый, какой же наглый мальчишка, но его наглость теплом растекается в сердце Отоме. Дайс свободен в мыслях и действиях, и это то, о чём Отоме в его возрасте могла лишь мечтать. — Как будто с твоей властью было бы сложно найти малолетнего не пронюхавшего жизни оборванца. — А ты так хотел, чтобы я тебя вернула?       Отоме, до этого смотревшая немного вбок, заглядывает ему в лицо, на котором тут же отображается тень растерянности. Прости, мальчик, но как бы не был ты силён, слова Тохотен бьют сильнее.       Дайс опускает взгляд себе под ноги, рассматривая чёрные, немного пыльные мокасины. — А ты… Когда-нибудь хотела сбежать так же, как сбежал я?       С губ Отоме невольно срывается тихий смешок, заставляющий Дайса дёрнуться. Хотела ли она сбежать? Не единожды. Вкусить свободу, быть с любимым человеком и растить любимого сына — это то, чего желала Отоме искренне и безмерно. Но. — Хотела. До определённого момента, — она постукивает изящными пальцами с огрубевшими после обучения музицированию подушечками по коленке. — Ответь мне, Дайс. Между жизнями всего человечества и жизнями близких людей что бы ты выбрал? — Нелепый вопрос, — он хмурится, сводя брови к переносице. — Я уже дал понять, что я выбрал. Ты же ведь наблюдала.       Наблюдала. За тем, как её сын был готов отдать жизнь за людей, с которыми она же его и свела. — Да. И в этом наше с тобой отличие, Дайс. Я выберу всеобщее женское благо, и ради него я за ценой не постою, — она сдерживает дрожь в голосе. — Не пойми меня неправильно, Дайс. Мне есть, о чём жалеть. Но не о том, ради чего я всё это затеяла.       Дайс держится крепко. Тянет губы в кривую усмешку, из которой выглядывает клычок, чуть повесив голову, отчего синие волосы завешивают глаза. Сложно понять, что он сейчас испытывает. Но если он просто встанет и уйдёт, будет лучше всего. Последнее, что ему нужно в этой жизни — клеймо сына военной преступницы и «тиранши». — …жь. — … Говори громко и чётко, если желаешь, чтобы тебя услышали, Дайс. — Ложь, — он поднимает взгляд, но в его взгляде даже не столько твёрдая убеждённость в своих словах, сколько затаённая надежда. — Рамуда ведь позвал меня в команду не просто так. Вы ведь приказали ему найти меня и Гентаро, верно? — Да. У вас обоих талант к рэпу, который идеально сочетался со способностями Амемуры Рамуды. — Да прекрати ты! — Дайс впервые повышает голос, вскакивая с места. Для и так не особо высокой Отоме он кажется огромным, несмотря на не самый выдающийся рост. — Почему тебе так хочется выставлять себя чудовищем?! Ты… Ты ведь хотела, чтобы я был у тебя под надзором? — он продолжает смотреть с надеждой. Отоме не чудовище. Отоме мать, пускай и непутёвая, и её сердце сжимается при виде сына, который еле сдерживает свои слёзы. Прекрати, Дайс. Пожалуйста. Не обнажай её душу. Так всем будет лучше, и тебе — особенно. — Ты же хотела… — его голос звучит надломленно, и он бессильно падает назад на диван в выделенной для них комнате для встречи, — чтобы я был… в безопасности, ведь так? — Чего ты хочешь, Дайс? — Отоме сдерживает дрожь, сдерживает желание обнять его, прижав к своей груди. Она упустила это в детстве. И теперь не стоит даже пытаться. — Хочешь, чтобы я сказала тебе, что люблю тебя? Зачем тебе нужна любовь от преступницы? От узурпаторши, которая не принесла твоим «поссе» ничего, кроме горя? Ты не думаешь о том, сколько проблем это повлечёт за собой? Тебе так нужно клеймо сына преступницы? — Блядь, да не нужна мне любовь! — Дайс срывается на грубую ругань, хватает её за руку, сжимая ту в своих горячих, грубых ладонях так крепко, что при всём желании Отоме не смогла бы их вырвать. — Только чтобы ты не строила из себя чёртово чудовище. Ты… Ты, блин, всю жизнь мечтала вырваться из клетки, и какой смысл, если ты всё равно продолжаешь себя в неё загонять? Преступница, не преступница. Какая разница. — Неужели ты прощаешь мне всё, что я сделала? Если да, то я глубоко разочарована в тебе, Дайс.       Не такого она хотела для своего сына. Не того, чтобы он безропотно был готов закрыть глаза на то, что считает злом. — Нихрена, — он фыркает, продолжая стискивать её руку, и заглядывает ей в лицо. — Я никогда не прощу тебе того, что Чууоку сделали с моими поссе. Но ты моя мать, несмотря ни на что. Я не собираюсь убегать от этого и не собираюсь этого хоть как-то стыдиться.       Дайс отпускает её маленькую ладонь, поднимаясь с места. Отоме замечает, как мелко дрожат его руки. — Я не видел тебя годами и по итогу знаю о тебе от кого угодно, но не от тебя. Херня какая-то, не думаешь? — он подходит к двери, и прежде чем нажать на ручку, уже мягче говорит: — Я вернусь.       Отоме могла бы что-то сказать, но слова комом застревают в горле, из-за чего она провожает сына и встречает пришедшего забрать её в камеру охранника в безмолвии. Она держит лицо, хотя что-то внутри невыносимо тянет болью и гордостью.       Она… Поступила правильно, отдав его. Пускай из-за этого она не смогла стать для него матерью, но отец не заразил её сына своим мерзким влиянием. Дайс такой, каким они с Микадо видели его, нарекая этим именем. Любимец удачи, который сам строит свою судьбу, который не оборачивается на предрассудки. Который в полной мере вкусил всю прелесть слова «свобода». Который не отводит взгляда от правды, какой бы мерзкой и горькой она бы не была.       Когда Дайс родился, Отоме чувствовала себя самой счастливой женщиной, держа в руках маленький комочек, что вырастет и станет её главной надеждой.       Её ожидания оправдались. «Я горжусь тобой», — может быть… ей есть ещё ради чего существовать. Хотя бы чуть-чуть.