Петушокъ сахарный

Спёртый застоявшийся воздух в избе отнюдь желанию говорить не способствовал. Да и что говорить, когда с минуты на минуту ожидалась – подумать страшно! – ревизия, а ничего, совсем ничего готово не было. По правде сказать, что такое «ревизия» мальчишка пяти лет отроду не знал. Но если Порфирий Астафьич – для него пока просто Фиий Сафич, он же Фиич, – человек умный, большой и толстый, по двору носился, как ужаленный, да пискляво – с евошней-то хрипотой – причитал, случай был и впрямь исключительный. Какой случай называть «исключительным» можно, а какой нельзя, Степаша пока не знал тоже, но раз услышанное слово ему больно понравилось. И пока тот большой и умный дядька носился по двору, а не мысли мальчонкины читал, сам он мог думать сколь угодно неграмотно. Вот услышал бы Сафич, что он, подрастающий во дворах у такого барина (пока неизвестно какого, но как многозначительно звучит!), говорит неправильно, голова Фиича, небось, надулась бы ещё больше да лопнула от злости. Стёпке и без того нередко казалось, что ума у Назначенного за старшего слишком много, того и гляди вытекать начнёт (с чего бы ещё щеки со спины видно было? Ум в черепушке не умещается, вот с чего). И всё-таки стать причиной, по которой эта очень умная, но от того не менее противная голова лопнет, было бы как-то даже приятно. Уж точно приятнее, чем сидеть в избе с забитой трубой, дыша через раз. Дым и так тянуло с трудом, воздуха на четырёх тёток и одного всклоченного, завёрнутого с ногами в огромный отцовским тулуп мальчишку не хватало, так Старшая из них от нервов вскочила да такую пыль веником подняла!... Впрочем, он не был уверен и в том, что это от нервов – да и кто это, уверен не был тоже, но приезжающий по временам врач так часто приписывал скверный характер именно этим загадочным существам – будто бесам каким – что Стёпка и привык всё на них родимых скидывать. Благо, что тётки его все как одна были молчаливые – сам чёрт бы из них слова не вытянул, так что слушать, о чём там орут мужики, мешала только Старшая, с веником. И в тот самый момент, когда Младшая отважилась было что-то сказать, даже рот уже открыла, общий гул со двора перебил один голос, казалось, сами небеса разорвавший: – Едет! Едет новый Барин! И всё движение, до того ленивое, разрозненное – не считая, конечно, одного больно умного Назначенного, всё утро валенки стаптывавшего, – ускорилось. Причём ускорилось резко, будто с места рванув без разгона и возможности затормозить. Все, кто услышал, мигом высыпали на двор, суетясь и толкаясь, – даже тётки, с утра пораньше всё переделавшие и отправленные мужьями куда подальше «чтоб не мешались», – и те поторопились посмотреть на своего нового Благодеятеля. За ними с лавки попытался спрыгнуть и Стёпка, только после целого утра возни на морозе разморило его страшно, ноги в тулупе запутались, и ткнулся их хозяин прямо вздёрнутым носом в дощатый пол. Никому на свете, особенно Старшей из тёток, подбежавшей к нему в следующую же секунду, он не признался бы, что умудрился задремать в этом больше удушающем, чем просто душном тепле, и уж видел, как новый Барин вручает ему сахарного петушка. Степаша как раз выбежал на улицу, когда внизу по густо заснеженному пригорку показалась белая коняшка с наброшенным поперёк спины мешком. Пожалуй, кто-то рядом с ней был ещё, но белая – хоть на фоне сугробов выглядела она скорее пыльно-серой – лошадь явно была центром всей картины. Спускаться в обход, по утоптанной петляющей тропинке, было некогда, так что не успела Старшая вскрикнуть, как малец уж съезжал на отцовском тулупе прямо вниз. Похоже, не он один временами баловался, катаясь с горки там, где не положено: уж больно легко заскользил. И впрямь, под свежим рассыпчатым слоем снега угадывалась почти гладкая дорожка аккурат с одного непослушного ребёнка шириной. И наверняка бы Стёпа её приметил, будь хоть вдвое меньше возбуждён, но сейчас это ощущалось как содействие невидимой могучей силы. Быть может, ему даже подарили бы сахарного петушка и благодарность выказали за помощь в ревизии – пока Барина размещали бы, он про ревизию всё-всё вызнал бы, и даже лучше Назначенного. Шутка ли – петушок за такую безделицу! В ту самую секунду, когда тощую фигурку на безразмерном тулупе выкинуло на дорогу, лошадь, вблизи оказавшаяся не чисто белой, а в серую гречку, отошла уже метра на два от того места. Отряхнув раскрасневшееся лицо, Степаша попытался выскочить, но ноги вновь подвели, подкосившись. К тому времени, когда с ними удалось совладать, с лошади уже отвязали то, что с высоты было принято за мешок. Обмякшее тело, завёрнутое в кафтан, аккуратно, но без особого трепета в глазах стащил высокий, крупный мужчина – при всей громадности его фигуры назвать статного, явно благородного происхождения человека мужиком язык не поворачивался даже у пятилетнего. В оправдание мгновенно пришедшему сравнению с медведем можно сказать, что тёмная шуба на широких его плечах да острый взгляд придавали что-то звериное всему облику. Тем меньше на его фоне казалось тело кафтане. Лица было не разобрать, да и всего остального тоже, но по лицу Сафича сразу стало ясно – в медвежьих руках кто-то, кому умирать никак нельзя. Обрати маленький Стёпка внимание на что-то ещё, непременно заметил бы, как у девок глаза позагорались, стоило подкрученным усам мелькнуть в приоткрывшемся вороте. До того мрачно смотревший вперёд себя безымянный мужчина – тот, который Медведь, – кликнул ещё одного человека. Этот же больше кролика напоминал: казавшийся на фоне первого совсем маленьким, он, в каждом движении проворный и какой-то напружиненный, будто подпрыгивал немного при ходьбе, умилительно дул губы вместе с щеками. Так живому воображению дорисовать два передних выступающих зуба и длинные уши торчком уж было совсем несложно. Ещё и глаза – живые, как в душу глядящие, и беспрестанно бегающие – даром что не красные. Ничего из этого Степаша по отдельности не отметил, кроме общего впечатления – ну чисто Кроль. И когда он заговорил, оказалось, что и голос у него более чем животинке подходящий: – Примите Благодетеля вашего нового... – Да прям уж, будет благодеяние от него, – тихо отозвался Медведь. Стой Стёпка подальше, да хотя бы и как собравшиеся полукругом деревенские, не разобрал бы и слова, только гудение – такой этот голос был низкий. – Открывй глаза, пьянь, выигрыш твой смотреть приехали. Из кафтана замычали. Коровы медведю с зайцем, пожалуй, и не хватало – так подумал малец, прежде чем выступил вперёд Порфирий Астафьич с льстивой до последнего слова речью, а Медведь резко его оборвал, спросив, куда устроить Барина. – Кто тут Барина хочет? Я Барин ваш теперь! Запомните лето! В последнем слове уверен Стёпа был ещё меньше, чем во всех остальных, – не больно-то легко понять того, кто брыкается, пытаясь из кафтана выпутаться. Но только Барин поднялся – вернее был поднят под руки с обеих сторон товарищами, – как у девиц разом дыхание отшибло. Даже с жуткого перепою, с чуть припухшим лицом и отлёжанной щекой Барин выглядел сущим красавцем. И плавающий неясный взгляд казался не итогом ночной попойки, а искрой, придающей пущей загадочности. – Кирилл Константинович, – подал голос Кролик, ладонью указывая на помятого Барина и одёргивая за рукав, стоило тому начать заваливаться. – Прошу любить и жаловать, а также уважать, ценить и любить. – Повторяетесь, Дмитрий Леонидович, – Медведь усмехнулся, повернулся лицом к лошади, демонстративно не обращая внимания на продолжение пылкой речи, и заметил мальчишку, явно промёрзшего до костей, в огромном заиндевелом тулупе, зачарованно их троих рассматривающего. – А Николай Евгеньевич займётся общей организацией школы под покровительством, конечно, Кирилла Константиновича, – вдохновенно закончил Дмитрий, приобнимая уже заклевавшего носом Барина. Сафич тут же спохватился, нетерпеливым тоном приказал вести гостей в дом, а сам едва ли под ноги им не расстелился. Каждая девка по дороге так и норовила под свободную руку Барина ухватить, пока под другую его придерживал Дмитрий, беззаботно улыбавшийся и уже болтавший с кем-то из мужиков о военной службе. Только третий, тот который Медведь, остался рядом с лошадью, которую, впрочем, споро увели, и продрогшим мальцом. – Как тебя, дитя божье? – в тишине гудение его голоса ощущалось куда отчётливее. Когда это дитя съёжилось под безразразмерным тулупом ещё больше, безымянный пока Медведь на удивление по-доброму улыбнулся и вытащил из-под шубы размером с мальчонкину голову крест серебряный, – Отец Николай. Покажешь мне приход, пока вашего, – косой взгляд на избу Сафича, – Барина нового просыпаться укладывают? Отсутствие бороды и пуза, как и шуба – шуба! – у священника возымели эффект удивительный: Степан – с такой-то выправкой уж то не не Степаша – вскочил, протараторил своё имя и застыл, как вкопанный, будто испугавшись собственной стремительности. После минутной паузы Николай растянул губы в вымученной улыбке и сделал шаг навстречу мальцу. – Петушок сахарный будешь?