***
Назначить встречу с одним из Предвестников не сложно - особенно Кэйе. Достаточно потянуть за несколько ниточек, упомянуть нужные имена тут и там, а потом пустить слух о уничтоженной проклятое земле, что грозиться восстать из пепла; не забыв рассказать "по секрету" о приспособления Фатуи с неимоверной силой и мощью. Ничего определенного, конечно, иначе встреча окончится так и не начавшись. Таверна в Ли Юэ вмиг оказывается оцеплена Фатуи; и внутри кроме него и одиннадцатого предвестника - никого. - До нас дошли слухи, что ты ищешь Глаза Порчи, - голос Фатуи заинтересованный, легкий, но взгляд тяжелее тонны металла, - с какой целью? Самый молодой из одиннадцати - Тарталья, всматривается, не стесняясь, в его глаза, словно пытается выведать истинные намерения. Кэйа улыбается, словно находится на каком-то званном вечере высшего общества, а не прикованный к своему месту недвижимым голубыми глазами: - Глаза Порчи - ключевой элемент древнего заговора, - объясняет он и элегантно допивает остатки вина в своем бокале, отмечая как же оно по вкусу проигрывает Мондштадскому, - Хаен'рии. Большего не могу сказать, особенно одиннадцатому. Он видит желваки играющие на лице невооруженным взглядом - и отпускает смешок, когда чужая рука хлопает по дереву барной стойки рядом с его рукой, а лицо Тартальи оказывается слишком близко к его собственному. - Глаза Порчи - дары Царицы, владычицы Снежной, конечно, мы имеем информацию кто владеет ими, - уклончиво отвечает Фатуи, - но с чего мы должны делиться с тобой такой информацией? Какой нам с этого прок? - Я раскрою то, что задумали делать сильнейшие, выжившие грешники Хаен'рии. Древний заговор, что понес бы ущерб не только Мондштадту, Ли Юэ и Снежной, но и всей существующей жизни. - Но почему ты обратился к нам, а не, например, к ордену своих рыцарей? Вопрос резонный, особенно если учитывать, что молодой Фатуи наверняка получил доскональный отчет о его биографии. - Потому что я хочу сравнять их с землей. Как и саму Хаен'рию. Сначала Тарталья недоуменно смотрит на него, словно не веря своим ушам. - Это твоё условие? Уничтожение собственного дома? Но потом начинает смеяться, тихо и крайне довольно, словно не было ничего смешнее для него, кроме как услышать о чужой жестокости и кровожадности по отношению к родным местам. - Я тот, кем мир сделал меня, господин Фатуи, и я тот, кто воздаст ему за это по заслугам. В груди Кэйи становится будто бы что-то отпускает и дышать становится легче. Адреналин стучит в голове дробью; а сердце его довольно, потому что он впервые делает то, что ему действительно хочется - как бы неправильно это было с точки зрения морали и нравственности. Тарталья улыбается, практически восхищённо - и эта улыбка Кэйе намного более по нраву, чем та Дилюковская из детства, что так быстро и беспрепятственно исказилась в гримасу ненависти и презрения.Часть 1
30 ноября 2020 г. в 13:53
Примечания:
Yearning - Audiomachine(Eterna) & No Death and no Pain - Paradox
С каждым убитым существом Бездны - умирал один Хаен'риец. Проклятые жители земли грешников уже и позабыли о своих человеческих корнях.
Когда Кэйе впервые пришлось обнажить меч против них, руки его тряслись, в лазури глаз промелькнули слёзы, а разум подсовывал картинки его людей, до обращения. Дилюк принял тогда это за трусость, в чем Кэйа не стал его переубеждать. Для красноволосого они были монстрами, дикими и безжалостными зверями; для Кэйи - его кином. В незнании - великая услада, подумал он тогда впервые; и считает это верным до сих пор. Может быть, знай Дилюк правду о них, то он бы не так резво размахивал двуручником.
Очевидно, такое не проходит без последний на молодой, неустоявшейся психики. Из-за частых депрессивных настроений, Крепус миролюбиво называл его "чувствительным" и просил Дилюка быть с ним чуть мягче.
Но время шло - как и увеличивалось количество убитых его кина. Время шло. Сначала было смирение. Обращённые мыслили лишь о ненависти, а значит, позволив им вредить жителям Мондштадта, означает подорвать своё алиби верного слуги Тейвата. Выбора, мягко говоря, не было. Позже меч начал казаться ему сверхъестественно лёгким, несмотря на то сколько на нем родной крови. А дальше, после Крепуса, после побега Дилюка, после... всего. Он перестал что-либо чувствовать вообще.
Кэйа разглядывал узоры на строениях Хиличурлов и вспоминал разрушенные золотые башни Хаен'рии, что огнем горели на солнце - они были исперешены такими же мотивами. Он раскалывал черепа, уже даже не прикидывая в голове чью дочь или сына убил. Он замораживал чужую кровь в жилах и слушал их крики. Запоздалые крики погибшей Цивилизации.
- Ты наша наша последняя надежда, Кэйа, - твердил ему осунувшийся старик, которого он давным-давно считал отцом.
В его таких же голубых глазах, как у сына, читалась надежда, ненависть. Надежда - потому что, кажется, это единственный способ вытащить Хаен'рию из мрака; ненависть - потому он помнит скольким пришлось погибнуть для того, чтобы Кэйа оказался тут: среди полей винокурни в заранее подгаданный момент.
Секунда - и его отец сбежал, оставив ему лишь длинный плащ, что не очень-то и спасал от промозглого ливня. Сбежал, оставив маленького Кэйю одного на чужой и незнакомой земле.
Он тянулся руками к месту, где ещё виднелась удаляющаяся фигура отца, а тот даже не повернулся. Со временем, прижимаемая к худому тельцу ткань промокла насквозь; и Кэйа опечаленно начал замечать, как немеют его конечности от ужасного, неотвратимого холода. Даже воспоминания как они вчера с отцом сидели в обнимку у костра абсолютно не согревали. Тогда он и не догадывался, что останется один.
- Малыш, ты откуда здесь? - раздался низкий, приятный голос справа от него.
Кэйа медленно повернул голову из последних сил: алые, будто огонь волосы, не менее яркие глаза: "Крепус" - сказало сознание отцовским голосом в его голове.
Он принял его, как своего родного сына, зачастую вызывая всплески зависти у Дилюка; те, к счастью, быстро гасились извинениями Кэйи - всё-таки Дилюк, как и его отец, были крайне добрыми людьми. Доброту чью, не постичь Кэйе никогда. Бывало, Крепус выпивал несколько бокалов вина из запасов, сидя у камина, и жаловался рядом развалившемуся на ковру, Кэйе, что увлеченно читал книжку:
- Спиртное - величайший грех, малыш, - задумчиво рассуждал он, на огне рассматривая бордовую жидкость, - смотри не пристрастись, а то потом не сможешь отказаться. Архонт пьяниц не любит!
Кэйе подумалось, что падать ему ниже не куда; кровь проклятого рода вела его судьбу лишь в тьму, куда ни заглянет ни один из Архонтов. В тот день он впервые почувствовал себя невыносимо одиноко в таком радушном и уютном поместье. Каждая картина казалась смеющимся над ним, жалким и никчемным, лицом. Привычные, по-детски эгоистичные причуды Дилюка начали отзываться болью в сердце. Гостеприимство господина Крепуса заставляло хотеть сбежать от напоминаний о том, что у некоторых до сих пор мирная и счастливая жизнь - и они не знали иной.
Ночами, просыпаясь от кошмаров, преследующих его по пятам, он неистово расчесывал ослеплённый проказой Хаен'рии глаз. Почему его отец не был таким как Крепус? Почему они просто не могли все бросить и обосноваться у Мондштадта? Почему его отец пожертвовал их счастьем ради проклятой страны, полной грешников?
Но и тут пришло неизбежное угасание - больше Кэйа не рассуждал, почему эти люди так просто избежали страданий. Он научился есть так, словно никогда не знал голода. Драться так, словно не привык сражаться за свою жизнь. Улыбаться так, будто бы ему хотелось.
План его отца рассыпался по крупинкам, когда Крепус умер на руках у сына, ослабленный от использования Глаза Порчи. Артефакт, чьи загадки и секреты непосредственно связаны с проклятьем; а сила чья могла защитить Кэйю, как одного из последних оставшихся наследников Хаен'рии.
Он не любил Крепуса, как Дилюк, просто потому что ему была неведомо спокойное чувство любви; вся юность его прошла в бегах. Но осознание очередной потери человека, что хоть как-то дорожил им, душило, било, разрезало глотку и вырывало ногти. А ещё медленно, но верно прокладывало брешь между одурманенным горем Дилюком и вновь потерянным в мире Кэйей; кроме Крепуса их мало что связывало, думал мечник, поэтому нужно что-то сделать.
Но смотря в чужие заплаканные глаза, он отчего-то потерял все свои щиты и рассказал. Не всё, конечно, иначе он сам себе этого бы не простил и перерезал вены. Глупость, конечно, но Кэйа надеялся, что тот поймет. Поможет. Ради Крепуса. Не даст умереть надежде.
Вместо понимания и благодарности за искренность Дилюк издал рев раненого зверя и впервые за время их знакомства поднял свой тяжеловесный меч на Кэйю.
Вместе с Крио Глазом Бога отчаяние пришло на место надежды в тот день, а холод обхватил тело, будто бы остужая стенания души, делая бесчувственным к любым морозам и боли.
Но Дилюк не убил его. Хотя, определенно, мог. Морозная сила Кэйи только родилась и не выдержала бы его необузданного и сильного пламени. Дилюк поступил хуже - решил сбежать, гнаться за Фатуи и за их многочисленными секретами.
Уходя из холодного, покинутого поместья, Кэйа не взял с собой ничего, потому что у него ничего не осталось - ни сбежавшего отца, ни Крепуса и даже ни Дилюка. Его едиснтвенным грузом были надежды мертвецов на плечах, тянущие своими костлявыми руками глубже в вязкую тьму. В тот вечер он впервые - потому что отец запрещал ему это делать в юности, выживание было их приоритетом - и в последний раз плачет. Оплакивает он никого иного кроме как себя.
Собрать разбитую вазу по кусочкам не так уж и сложно, особенно когда хорошо знаком с тонкостями строения этой самой вазы. Но однажды разбитая ваза, стоящая на подоконнике только и ждет момента, чтобы разбиться вновь.
Он без проблем научился копировать миролюбивые настроения жителей Мондштадта, потому что еще с самого детства внимательно наблюдал за окружающими его людьми, делая вид, что внутри него не разрасталось безразличие, граничащее с ненавистью к каждому дню в Мондштадте, наполненного теплом и солнцем.
Все более-менее становится стабильно, а зияющая брешь скрыта за отвлекающей сверкающей одеждой. Привыкший обманывать окружающих рискует ненароком обмануть себя самого; тем более, легко затеряться в рутине - нелепых поисков кошек жителей Мондштадта, очередные набеги хиличурлов, миллионы незаполненных бумаг и грубых ремарок со стороны названного брата.
Всё когда-нибудь, внезапно, подобно снегу в летнюю ночь, ломается. Причем ломаться, оказывается, к удивлению Кэйи, можно бесчисленное количество раз. Намороженный годами холод в его сердце внезапно хрустит под весом, плиты льда сталкиваются, а из недр выползает ненависть.
Крошит этот лёд лже-умиротворения не очередной труп мага бездны, не воспоминания прошлого и не душевные стенания.
Остатки доброго в Кэйе испаряются, когда его "брат" спустя года решает сменить гнев на милость. Когда решает проявить озабоченность о его состоянии. Когда овивает горячей рукой талию, придерживая, и помогает добраться домой - в отличии от сотни тех раз, когда его просто за шкирку выбрасывали из таверны. Дилюк - холоднее льда на пиках Снежной, безразличней неколышимых статуй Архонтов - позволяет себе наглость выглядить озабоченным его состоянием. Кэйа чувствует зарождающийся булькающий смех в горле, но сдерживается. В пьяную голову лезут мысли слишком дерзкие, смелые и безбашенные - он думает, что неплохо бы было сейчас свернуть Дилюку голову, запечатлевая навеки так нелепо смотрящуюся на его лице инородную эмоцию. Мысль не кажется такой уж и необычной для его процесса мышления. Однако, пьяным он Дилюку не ровня, да даже трезвым - тоже. Молодой наследник, получивший Глаз Бога намного раньше него, был намного сильнее, как бы не хотелось это признавать.
Кажется, Дилюку не повезло иметь всё, о чем мечтал Кэйа, да? Теплые воспоминания о детстве, любящий отец (хоть на какое-то время), сила, место в жизни, наследство. Гордость, упрямость, да даже непоколебимая уверенность в своих решениях - а точнее, в решение отсечь от себя Кэйю, сочтя его недостойным своего присутствия рядом. В нем присутствовало неверотяное терпение и верность своим идеалам. Моральный компас, к которому приучил его Крепус, был все также силен.
А Кэйа никогда не был стабилен ни в своих решениях, ни в своих чувствах. Крики боли в ушах перемежались с сладко-сахарной картинкой Мондштадта, создавая гремучую смесь в его мозгах. Он не мог с уверенностью сказать, что однажды не решит наконец сойти с ума. Хотя был ли у него выбор?
Выступить против Дилюка косвенно означало бы выступить против Мондштадта. Против рыцарей и против гражданских. Нет, ему это не по зубам, хладнокровно думает он, по крайней мере не ему одному.
Но он знает куда идти - и где таких как он примут с распростертыми объятиями. Кэйа вновь играет свою знакомую роль, мерзко улыбается Дилюку, ожидаемо получая в ответ пренебрежение. Ещё чуть-чуть, думает он, ещё чуть-чуть и он заставит крики в его голове замолчать.