one, two, three

      Пустая бутылка от холодного персикового чая летит в мусорное ведро, а за окном догорает закат угасающего ноябрьского солнца (будто по небу разлили этот несчастный чай). Хван Хëнджин, уже просадивший здоровую осанку за пока ещё недолгую карьеру, вальяжно разваливается на своём стуле с тихим скрипом, разрушающим родную тишину офиса – рабочий день закончился больше часа назад, только вот оставить таблицу поставок незаполненной до завтра показалось слишком безответственным.       "Права была мама, – думает Хëнджин, поднимаясь с места и собираясь уходить, – я так точно останусь без спины раньше времени".       Ладонь зарывается в длинные светлые волосы, поправляя их после хвостика, и там же и застывает, когда к нему подходит молодая девушка, на голову ниже, и улыбается смущенно. Хван немного щурит глаза, чтобы разглядеть её имя на бейдже, рядом с должностью "стажер".       – Сонбэ, спасибо вам большое за помощь, – она кланяется быстро и нервно, – я бы никогда в жизни не разобралась сама.       – Честно, я сам удивлён, что я смог заставить эту адскую машину печатать, – посмеивается Хван, – не беспокойся, всё в порядке. Принтер, бывает, барахлит.       – Я хотела бы угостить вас кофе, если можно, – девушка впервые решается поднять глаза, но, встречаясь с холодным и даже каким-то разочарованным взглядом, опускает их на свои бежевые туфли с высоким каблуком. – Извините, вы заняты, наверное, сонбэ. Я тогда пойду домой.       Вслед за неловким прощанием торопливый цокот каблуков утихает в коридоре. Иногда Хëнджину это надоедает – он один из немногих парней в отделе продаж, кто до сих пор не женат, и внимание девушек приковано к нему, как к единственно интересному объекту. Красивый, молодой и почти незанят, потому что вроде как о удачливой девушке, успевшей ухватить такой желанный кусок, никто не слышал, но и каждый вечер Хван со своей летящей улыбкой спешил куда-то, и было что-то в его взгляде – неуловимо сладостное. Что-то, что заставляло его, заводя свой подержанный седан на крытой парковке, мурлыкать мелодию – почти что мартовский кот.       К моменту, когда машина паркуется на обочине в одном из малых переулков, полных складов и старых магазинчиков, солнце окончательно прячется за горизонт – Сеул зажигает свои огни. Хëнджин убеждается, что свет в подвальном окне ещё горит, хватает с соседнего сидения пончики и кофе в ярких бумажных стаканчиках, купленные по пути, и направляется прямо к лестнице, которая ведёт ниже, к двери в просторное помещение, пропахшее плесенью из-за сырости.       – Чан-хëн, твою мать, я тебе уже столько раз говорил, – Хëнджина, зашедшего в здание, оглушает крик, и на душе становится как-то теплее, хоть и кричащий выглядит довольно агрессивно, – надо, блять, решить вопрос с этой водой, которая течёт по стенам, иначе вся наша аппаратура пойдёт нахуй. Если лак на моей крошке потрескается, я тебе блять в жопу засуну эти палочки.       – Эй, как я тебе потом буду играть на барабанах? – Минхо, валяясь на старом кожаном диване с закрытыми глазами, орёт громче, а, замечая гостя, кивает в приветствии и тянет руку к кофе. Хван отдаëт ему кофе с карамелью. – Засунь гриф своей "крошки", умник, давно пора её менять. Старьë.       – Это ты, хëн, старьë, а это раритет, – фыркает Джисон и наконец замечает Хвана, поэтому следующую фразу говорит тише. – Она мне от отца досталась, между прочим. И я недавно заменил лады, так что она ещё долго проживёт, если Чан-хëн наконец-то найдёт нормальное место для репетиций.       – Я говорил с арендодателем, – миролюбиво отвечает Чан, ухватив уже пончик и умудряясь съесть его за пару укусов, поэтому слова вылетают из его рта вместе с крошками и едва различимо, – он сказал, что это беда в трубах, и их замена будет долгой. Давайте отыграем этот чëртов концерт в субботу, а потом уже перенесëм оборудование ко мне в гараж. Пока тут будет ремонт.       – А сегодня мы ещё играть будем? – Сынмин меланхолично проводит по струнам, чем пугает Хвана – тот дергается и оборачивается, вглядываясь в тёмный угол, где парень сидит с бас-гитарой на коленях. Помимо влажности, тут очевидно проблемы с освещением, потому что вечером с темнотой, поселившейся рядом с плесенью по углам, старые лампы на голом проводе не справляются. Ким улыбается загадочно, и Хëнджин тянет ему кофе с тыквой и корицей, думая, что на этот раз сдержит слова про извращенца. – Спасибо, Джинни.       Сынмин был тем, кто его привёл сюда в первый раз пару лет назад, когда они ещё учились вместе в университете, но каждый раз, когда "Джинни" с этой мягкой интонацией повисало в воздухе, Ким ловил чужой взгляд, полный ревности, и улыбался ещё шире.       – Всё ещё предлагаю заменить басиста на нормального, – Джисон фыркает и отбирает наконец свой кофе, состоящий в основном из молока и двойной порции шоколадного сиропа.       – Сначала найди нормального басиста, – слышен голос Минхо с дивана, – из-за Сынмина у меня сложилось мнение, что для того, чтобы быть басистами, они сначала сдают куда-то свои мозги.       – А у меня из-за тебя сложилось мнение, – Сынмин делает паузу, чтобы надменно приподнять бровь, – что насиловать барабан может каждый бомж с улицы.       – Найди такого же красивого бомжа, и я уйду насиловать клавиатуру в офисе, как Хван, – губы Минхо растягиваются в змеиной ухмылке.       – Вот кого нам точно надо найти, это клавишника, – в повисшем молчании Джисон шумно отхлëбывает свой кофе, и часть пены остаётся у него на губах. Хëнджин с улыбкой складывает бумажную салфетку и промокает ею губы парня. – Чан-хëну тяжело и петь, и играть, и заводить толпу, пару раз он мазал по клавишам. Особенно если он не выспится. Может быть оставить ему только вокал.       Взгляды пересекаются, и Хан пугливо прячется за широкой спиной Хвана.       – Конструктивная критика, хëн!       – Ладно, – всё ещё обиженный Чан устало вздыхает: тяжело быть лидером непутëвой группы, – спасибо за пончики, Хëнджин. Давайте дорепетируем и разойдёмся уже. Тошно от вас.       – Ну вот! Ты его довёл. Знаешь, как он потом ночами целыми плачет, – фыркает Минхо, но быстро тушуется под чужим взглядом, – понял-понял, хён, сажусь за барабаны.       Хëнджин забирает ещё наполовину полный стакан Джисона и, скинув ботинки, забирается на диванчик, согретым теплом Ли, с ногами. Рука на автомате подносит чужой кофе к губам, но стоит приторной сладости растечься на языке, Хван морщится и быстро убирает стакан на столик рядом. Взгляд скользит по четверым музыкантам, проверяющим инструменты: Сынмин, откинув тёмную чёлку, поправляет ремень гитары на плече, Чан снимает надоевшую кепку и кидает её небрежно на стул рядом. Закативший рукава чёрной рубашки Минхо берёт палочки и подмигивает Хвану, из-за чего тоже ловит ревнивый взгляд Джисона, который даже отвлекается от настраивания гитары ради злобного ворчания. Ли делает невинное лицо.       – Раз, два, три!       Хан бьëт по струнам и в бое барабанов так стройно вливается в мелодию под клавиши, что Хвану кажется, что парень выглядит, как эстетика – живая эстетика, наполненная ароматом сладкого кофе и пончиков. Наверное, за этим и приходит каждый раз Хëнджин, с замирающим дыханием наблюдавший, как чужие пальцы скользят по грифу. Для того, чтобы ловить медовые глаза, в которых плескается волнение из-за единственного зрителя и что-то ещё, что куда теплее, чем остывший кофе, и намного слаще. То, что заставляет сердце сбиться со своего темпа.       У каждого из них была своя дневная жизнь, своя работа в каком-нибудь офисе, магазинчике или кафе, знакомые, семьи, но жили они по-настоящему только здесь, отдаваясь полностью гремящей музыке, и Хëнджин – единственный, кто выбивается из обстановки серых стен в своей помятой за день рубашке с ослабленным галстуком, но всегда вписывается в их ритм так чётко, будто бы он самая настоящая часть их команды. Каждую ноту, каждое слово, каждый взгляд (особенный взгляд, какой бывает только у людей, всё ещё живущих мечтаниями) он ловил ни раз и ни два, но никогда не надоедало видеть, как Джисон приближает губы к микрофону и растягивает слово за словом, вторя голосу Чана. Видеть, как он жмурится, беря ноту в припеве, тянет её высоко, отчего у Хёнджина невольно глаза заволакивает влагой. Он быстро смаргивает её и отводит взгляд.       – Джисон, – фыркает Бан, когда песня заканчивается. Сынмин, похихикивая, скидывает с себя гитару и бросает гадко “кто-то слажал”. – Что это было в последнем припеве?       – У меня просто голос сломался, – Хан покашливает, будто убеждая, – это из-за сырости, говорю вам. Не только лак на гитаре трескается, но и связки болят.       – А сейчас эта твоя сырость случайно не связана с неким Хван Хёнджином? – спрашивает Минхо, потягиваясь. – Потому что ощущение, что с его приходом тут не только стены потекли.       – Я засуну тебе твои палочки в жопу, – огрызается Джисон.       – А я тебе твой гриф, – Ли опасно щурит глаза, – и поверь, он побольше будет.       Чан закатывает глаза и хлопает в ладони.       – Мальчики, брейк, – Бан выглядит заметно раздражённым, поэтому слушают его сразу и все. – Давайте доедим пончики и разойдёмся. Спасибо за репетицию, пожалуйста, уберите свои инструменты в чехлы. Недовольные могут забрать и домой, особенно если ваша гитара разваливается от старости.       – Кто тут ещё от старости разваливается! Это раритет!       – Она старше меня, Джисон, – Чан устало трёт глаза, – а старше меня это уже не раритет, а старье. Ладно. Надеюсь, ты приведёшь свои связки в порядок к концерту, – Бан крадёт последний пончик, и в два укуса половинка того исчезает в недрах его бездонного желудка. – Кстати, Хёнджин, тебе понравилось?       – Шутишь? – улыбается Хван, переводя взгляд на лицо Хана. – Дерьмо какое-то. Вы слышали что-то про настоящую музыку?       Смеётся только Сынмин, поддакивая всем шуткам, унижающим его друзей, даже если это касается и его. Минхо не смеётся только потому, что ему не нравится, когда на его титул главной змеи посягают, но одобрительно кивает, пока на него не падает недовольный взгляд Чана, который вообще-то всё это “дерьмо” при помощи Джисона и написал – кстати, поэтому эти двое выглядят обиженнее всего. Хан толкает Хёнджина, прося подвинуть “толстый зад”, и пропускает шутку Минхо, что на этот-то зад он и повёлся.       – Если тебе так не нравится, то можешь не приходить на репетиции, – он, недовольно надувая щеки, пьёт свой остывший кофе, пока парни тихонько раскладывают инструменты. – Я же не прошу меня забирать каждый вечер домой, на автобусе доеду.       – Сони, просто мне эта музыка не по вкусу, – Хёнджин поправляет его чёлку, которая прилипла ко лбу из-за пота – те репетировали сразу после своих смен, чтобы успеть к концерту в субботу, и репетировали до полного изнеможения. – А ещё я шучу. Мне нравится. Всё вышло отлично.       Хан улыбается широко и мягко целует в губы, оставляя на них сладкий привкус шоколадного сиропа.       – Спасибо, люблю тебя, – шепчет он, не отстраняя лица, и крепче обхватывает чужую ладонь, пока Хван всё ещё смотрит в глаза с чувством разгорающегося тепла внутри, напоминающего ему о том, почему он влюбился в этого вредного мелкого гитариста с характером, хуже, чем у старой бабки, которому его “раритетная” гитара дороже матери родной, у которого голос слаще мёда и руки горячее огня. Джисон смущается на ответное “и я тебя” и улыбается, обнажая дёсна. – Купим рамена, бэйби?       – Фу, отвратительно, – у Минхо сдают нервы, и он специально “случайно” задевает тарелку барабана, – вы ещё потрахайтесь тут.       – А что, можно только тебе с Чаном? – хмыкает Сынмин прежде, чем, быстро попрощавшись, умыкнуть за дверь, в которую прилетает пустой стаканчик кофе, смятый сильной ладонью Минхо.       – Трус, иди сюда, мать твою! – кричит тот в ответ и тихо добавляет: – Ты просто завидуешь, придурок.       Свет гаснет, и Чан, позвякивая ключами, запирает дверь на замок до завтрашнего вечера. По пути домой Хёнджин с Джисоном покупают несколько пачек рамена и упаковку яиц, обсуждая в дороге скучнейшие совещания Хвана, пока Хан разжёвывает маршмеллоу, купленные для утренней порции какао (по ясным причинам маршмеллоу не хватало надолго и всегда приходилось покупать запасную вторую пачку).       Дома после душа Джисон берётся за готовку, и едят они уже разваренную лапшу с остатками яичной скорлупы, за что тот извиняется очень мило – со своей виноватой улыбкой и взглядом из-под ресниц, и это настолько трогает Хёнджина, прожившего наполненный пустыми переживаниями и рабочей рутиной день, что он обнимает крепко-накрепко парня, утыкаясь в ещё влажную шею, вдыхая аромат усталости и нового геля для душа (с ароматом персиков – Хван даже морщится, вспоминая, свой холодный чай в бутылке из автомата). Джисон удивлённо гладит его по спине, целуя в висок.       – Ты чего?       – Ты же взял гитару?       – Да, – кивает Хан с заметным раздражением, – ещё бы я оставил крошку в этом сарае, блять.       – Сыграй мне чего-нибудь.       Джисон вздыхает и даже открывает рот, чтобы разныться про ноющие от металлических струн мозоли на пальцах, но чувствует, как широкие ладони на его спине сжимаются сильнее, сминая чёрную ткань домашней футболки, и против голоса своего разума кивает.       – Конечно, давай сыграю.       Хёнджину нравится слушать голос Джисона, и пусть ему не дано понять всех тонкостей андеграундной альтернативы, не дано узнать фальшь в сдающем к вечеру голосе, не дано сыграть и пару аккордов даже под чётким надзором своего парня, Хвану нравится музыка. Нравится приходить на их репетиции, каким бы уставшим ни был, нравится слушать про музыку, даже если и непонятно ничего, нравится слушать музыку, нравится погружаться куда-то глубоко в песню, опуская тяжёлые веки. Хвану нравится в полусне слышать, как за последним аккордом следует звенящая тишина и Джисон чертыхается тихим охрипшим голосом, когда едва не роняет гитару.       Хана вообще-то тошнит от песен, которые обычно просит сыграть Хёнджин, слишком сопливые для его образа сурового гитариста из подпольных клубов, но если бы не идиотская просьба пару лет назад сыграть “ту песню, которая про любовь”, он бы не смог сейчас, наверное, залезть под тёплое одеяло и прижаться к родной горячей спине.       Он бы, наверное, никогда бы и не написал своих песен про любовь.