Nymphaea

      Я редко замечал за собой столь рьяную антипатию к цветам. Обычно относился к ним сносно, хотя частенько жалел бессмысленно потраченных денег, когда сухие лепестки осыпались с тусклых бутонов у меня на балконе. Порой по долгу службы мне приходилось дарить букеты, и я весьма неплохо делал это, натягивая на лицо участливую улыбку, скрывающую бушующее во мне отвращение к самому себе. Дарящий трупы — я чувствовал себя могильщиком. Кому они могут быть приятны? Женщины видели в них комплемент, я же — пошлый суррогат красоты, насильно созданный под влиянием мировой культуры.       Я бы никогда и не задумался над этим, если бы после работы не забивал ноги, стоя в бесконечной очереди у цветочного магазина перед въездом на Бруклинский мост. Моя девушка, за которой я отроду не замечал нежной любви к растениям, непосильно озадачила меня в канун Дня Влюблённых. Отказаться я не мог, так как мой «годовой лимит промахов» исчерпался ещё с Дня Рождения её троюродной сестры, о котором я, не особо то и жалея, забыл.       Женщины уделяли много внимания мелочам, а мне не давала покоя мысль о возможном сокращении. За себя я был практически спокоен, но призрачная тревога изредка трепыхалась на затворках измученного работой ума. Я прикурил и перевёл взгляд на наручные часы, не отпуская пойманную за хвост мысль, что могу не успеть до девяти. Мне искренне этого хотелось. А ещё мне хотелось, чтобы там не было их — обрамленных в белые лепестки причин моего беспокойства в холодный зимний вечер. Я прерывисто выдохнул дым и потушил об урну последнюю из пачки «American Kings», нервно переминаясь с ноги ногу.       Без пятнадцати девять. Я выглянул из-за спины невысокого парня в причудливой шапке и с нескрываемой досадой увидел перед нами всего двух человек. В битком набитом людьми магазине я надеялся затеряться среди сладко пахнувших роз и хризантем, раз уж затеряться в заваленном снегом городе мне не удалось. Почему-то вспомнил обиженное лицо Энни, её возмущённый тон и задорно вздёрнутый кончик носа. Решил, что двадцать семь лилий не стоят её праздника и моих нервов. Но встречи с ними я почему-то боялся. Уверял себя, что зря, но лишь от одной мысли тревога внутри начинала больно кусаться, пытаясь призвать из глубин моего сознания какой-то забытый животный инстинкт.       «Курение убивает», — угрожающе гласила открытая мною пачка. Я хмыкнул и пришёл к невесёлому выводу, что ожидание убьёт меня быстрей. Дверной колокольчик учтиво пригласил меня войти, и, разминаясь при входе с суетливым курьером, я даже порадовался, что не успел перевести сигарету. В нос ударил стойкий запах женских духов, столь цветочных и сладких, что я с трудом сглотнул скользкий ком в горле. Молодая консультантка повела меня к стойкам с самым ходовым товаром грядущего праздника — розам. Я долго слушал её хорошо поставленную речь и рассматривал изящные бутоны, представляя, как буду выбрасывать потемневшие стебли с рассыпающимися в руках сухими листьями, и как грустно будет вздыхать Энни, сетуя на то, как время быстротечно.       Представлял, а спросить не решался. Из вежливости ходил за ней попятам и даже присмотрел симпатичный букет с нежными фиолетовыми цветами по четыре доллара за бутон, пока их хищный взгляд из пластиковой ванночки не словил меня прямо за горло. Их было не больше сорока. Они невесомо лежали на воде, плотно вжимаясь друг в друга белоснежными сердцевидными листьям. Воды было мало; им тесно. Я шумно выдохнул и невольно попятился назад. Полно я надеялся на их отсутствие. Они уже заметили меня, смотрели теперь преданно и выжидающе, словно завидели старого знакомого, а я стоял, как вкопанный, чувствуя, как когтистая рука ужаса изнутри раскрывает грудную клетку.       Когтистая рука ужаса оказалась лишь изящной женской рукой с длинным маникюром. Она мягко погладила меня по присыпанному снегом пальто и следом перевела взгляд в дальний угол магазина.       — Почти раскупили, совсем мало осталось. Если заберёте все, сделаем хорошую скидку.       Я быстро втянул носом заражённый воздух, пытаясь охладить кислородом бурлящую в венах кровь. Скидку, да? Да я заплатил бы вдвое больше, если бы пластиковая ванна тотчас же провалилась к дьяволу! Туда, где ей самое место. Девушка расценила мою реакцию, как крайнюю степень проявления восторга, и радостно упорхала к цветам, подбирая подходящую коробку. Я смотрел ей вслед и боялся пошевелиться, чувствуя ледяной пот, стекающий по спине тяжёлыми каплями. Я уже и забыл, как давно это было. Как давно я смотрел на них с таким же ужасом в глазах, лишенный дара речи и контроля над собственным телом…       Мне тогда было одиннадцать — я хорошо помню, потому что в одиннадцать у меня появилась первая книга Брэдбери, которую я настолько сильно хотел, что не сразу решился читать. Как сейчас помню эту пёструю обложку с непонятными постройками на красном песке. Был конец июля: то и дело возгорались леса от палящего солнца, а по телевизору на каждом канале гремели новости о Парижском теракте в метро. Я сидел рядом с дедом на старом зелёном диване и слушал его особенно элегантную брань, когда отремонтированная в сотый раз бра не хотела работать.       Бабушка тогда перебирала фотографии в старом альбоме, и я случайно увидел потёртое фото молодых родителей. Отец был одет в порядком великоватый для него костюм, а на матери было длинное кружевное платье. Мать у меня всегда была красавицей — даже сейчас выглядит хорошо, но на той побитой молью фотографии она была особенно красива. Длинные светлые волосы, собранные в причёску с косами и вплетёнными в них водяными лилиями. В руках у неё был букет из тех же цветов, и сама она была похожа на цветок, нет, что там — на владычицу цветов; сейчас я бы без преувеличений увидел в ней Йаванну. Я недолго расспрашивал бабушку о фото, и она рассказала мне, что сделано оно было в день их помолвки, в те времена, когда простенький фотоаппарат считался непозволительной роскошью. Мне тогда сложно было представить то время, наверное, в силу возраста.       Я тогда просидел с фотокарточкой до самого вечера и поймал себя на мысли, что скучаю. Лето тянулось невыносимо долго, и я порядком изголодался по шумному городу и кипящей в нем жизни. Здесь же была глухомань, до ближайшей телефонной будки топать не меньше двух часов, посему голос матери я слышал только по выходным, когда дед на своём старом кадилаке отвозил нас с бабушкой в город за тем, что нельзя было достать на ферме. Всю неделю я думал о цветах, представлял, как мой отец тянулся за ними с деревянной лодки, а мама заливисто смеялась, придерживая его за рукав. Я был уверен, что они были счастливы. Ведь только счастливые люди женятся, верно?       Спустя пару дней я узнал, что фото это было сделано здесь, недалеко от старого лодочного мостика, принадлежавшего тогда местному рыбаку — мистеру Хогги. Река была длинной и широкой, и рыбы там было очень много, но главным достоянием её были цветы. Они росли среди покрытых зарослями тростника плавней, почему-то называемых местными «озером». На деле же это была речная долина, затопляемая в половодья ещё со времён молодости моей бабули. Я плохо представлял себе, что такое пойма, но мне казалось, что это что-то красивое и сказочное, кусочек волшебства, спрятанного рекой от чужих глаз. Пойма и лилии не давали мне покоя, но воды я боялся ужасно после неудачной попытки старшего брата научить меня плавать.       Всё решилось само собой, когда мы с Бэкки Райт, девочкой с соседней фермы, обламывали лишние ветви на старом дубе, чтобы её отец сделал нам качели из стёртого тракторного колеса. Бэкки была старше меня на два года и частенько подбивала на всякие глупости, за которые я с лихвой получал вначале от её отца, а потом и от своего деда. В свои одиннадцать я тогда впервые узнал, что такое любовь. И пока мужчины в телевизоре восхищались смуглыми женщинами в открытых купальниках, я расслабленно выдыхал, зная, что светло-рыжие волосы Бэкки и россыпь веснушек на её щеках будут принадлежать только мне. Она не боялась испачкаться, когда лазила на дерево рвать сочные спелые вишни и заботливо рвала их и для меня, зная что за испачканную одежду меня непременно отругают. До вечера мой белый костюм все равно становился чёрным, но это никогда не мешало мне возвращаться домой безмерно счастливым.       Двумя годами ранее нас было четверо, и мне часто приходилось воевать за внимание Бэкки. Робб Грейсон — самый взрослый из нас — тоже был влюблён в Бэкки, но она, почему-то, взаимностью не отвечала. По ночам я скрещивал пальцы на ногах, мечтая, что отказывает ему она из-за меня. Мне недавно исполнилось девять, а Роббу — пятнадцать, и я каждый месяц становился спиной к стене, прося деда поставить отметку и сказать, на сколько дюймов я успел подрасти. Была ещё Хэйзел — ей было четырнадцать. Для меня и Бэкки она казалась старшей сестрой. Она была молчаливой и скрытной, сдержанной и очень вежливой. Нам долго приходилось упрашивать, чтобы она составила нам компанию за очередным баловством.       Не смотря на то, что мы с Роббом делили женщину, я искренне скучал, когда на следующий год он не приехал. Его бабушка сказала, что он нашёл подработку на лето в Бостоне, и сюда уже вряд ли приедет. Так я потерял своего первого соперника и верного летнего друга. Под конец лета у моих родителей возникли финансовые проблемы, и я вынужден был остаться здесь и временно поменять школу. Я помню, как гордо ходил по коридорам небольшого здания, зная, что по ним ходит Бэкки. Пусть мне приходилось каждый день преодолевать приличное расстояние, я все равно был счастлив. Я был влюблён, хорошо питался, и преподаватели хвалили меня за примерную учёбу. Хэйзел приходила к моей бабушке на дополнительные по геометрии, и я понял, что она учится так усердно, чтобы тоже поскорее покинуть Уэнс-Стрим. Она всегда грустно смотрела на меня, поправляла длинные каштановые волосы, подобранные шёлковой синей лентой, и трепала по голове, говорила, что хочет увидеть нашу свадьбу с Бэкки. Я мог только краснеть и убегать от собственного стыда в мастерскую к деду. Бабушка говорила, что Хэйз завидная красавица, а я её не понимал, вспоминая, как прекрасна была Бэкки с запачканной машинным маслом щекой.       Началась оттепель, и я с нетерпением ждал лета, чтобы забросить школьный рюкзак на три месяца под кровать, даже не разобрав его. Но вместе с весной пришла первая в моей жизни тревога. Хэйзел перестала приходить к нам в гости, в прихожей не пахло имбирным печеньем, и бабушка стала рьяно гнать меня на второй этаж, когда от пришедших в гости соседей звучало имя моей подруги. Я тогда ещё не понимал, что случилось, даже тогда, когда к нам в дом несколько раз нагрянул местный шериф. Он расспрашивал меня про Хэйзел, а я отвечал, смотря ему в глаза с немым вопросом. Больше он не приходил, а меня до самого лета привозил и забирал дедушка. Я видел, что Бэкки знает больше, но молчит, и меня беспокоило её молчание.       Я верил, что с приходом лета всё наладится, и Хэйз вновь принесёт на своих волосах запах имбиря в наш дом. Но дом Хэйзел опустел. Её родители переехали в Атланту за месяц до начала лета. Лежа по ночам в постели я убеждал себя, что они поехали вслед за ней, и ничего плохого не произошло. Но тревожные мысли не давали мне спать до боли, а иногда даже до тошноты. Я долго ворочался под тусклым светом старого ночника, борясь с подступающими позывами рвоты. Я ждал лета. Я верил, что всё пройдёт. И я практически не ошибся. С приходом лета нас с Бэкки вновь захватил ураган веселья, тянувшийся изо дня в день яркой вереницей красок и запахов, растапливая внутри меня сгустившуюся тревогу.       Мне исполнилось одиннадцать, и я гордо хвастался ей полученным от старшего поколения подарком, пока обламывал сухие сучки, сидя на массивной широкой ветви. Даже вверх ногами я заметил, как снисходительно она улыбается и как блестят под лучами солнца её пухлые губы. Она накрасила их. А ещё выросла и стала распускать волосы, которые обычно заплетала в тугую косу. Она повзрослела. Я ужаснулся осенившей меня мысли, понимая, что не успеваю за временем — оно обгоняет меня вместе с Бэкки, а я плетусь где-то позади на два года дальше. Я боялся слезть с ветки и поравняться с ней, чтобы, не приведи Господь, не оказаться ниже. А ведь я итак знал, что ниже. Низкий и щуплый — сероглазый тихоня, любитель Брэдбери, Хэмингуэйя и Эдгара По.       — Уилл, — негромко позвала она, накручивая на палец прядь своих длинных волос.       — Ммм? — я усердно делал вид, что занят работой, стараясь не смотреть на неё слишком долго.       — Ты плавал когда-нибудь на Нимфею? — она протянула мне небольшой складной нож, завидев, как настойчиво и безрезультатно я пытаюсь вырвать старый трухлявый сук. «Нимфеей» местные называли то самое заливное озерцо в пойме, покрытое водными лилиями в плену резной осоки и рогозы.       — Нет, ни разу, — врать я не умел, поэтому признался честно, но потом пожалел — вдруг она хотела услышать от меня другой ответ?       — И я — нет, — Бэкки забрала назад нож и подала верёвку, жестом подсказывая мне вешать чуточку левее. — Знаешь, а я всегда хотела. Миссис Дэвис рассказывала маме, что там настоящая сказка. Мне то место ещё с зимы покоя не даёт, понимаешь? — она сцепила руки в замок и посмотрела на меня с такой надеждой, что я едва не кувыркнулся с угловатой ветки, вовремя схватившись свободной рукой за выступающее древко.       — Ну… так почему не сплаваешь? — осторожно спросил я, завязывая толстую льняную верёвку в узел.       — Да отец всё. Я ведь плавать-то не умею, а он меня в лодке одну не отпустит. Говорит, опасно, река глубокая, утонуть легко, — она обиженно фыркнула, подбоченившись, и я мельком разглядел изящные изгибы талии, скрытые под свободным цветастым платьем. Я понимающе закивал, опять пленённый собственными мыслями о бегущем спринтере, опаздывающем на два года. — Слушай, Уилл, — она кротко хохотнула, и глаза её затейливо заблестели, — а ты умеешь плавать?       — Конечно, н… — я возмущенно цокнул, намереваясь по привычке ответить честно, но марафонец в моей голове встрепенулся и дал мне звонкий подзатыльник. И забыл вдруг обо всём. О том, что не умею плавать. О том, что боюсь воды. Я просто вспомнил маму с вплетёнными в волосы лилиями и отца в великоватом костюме. Вместе её лица было лицо Бэкки — она широко улыбалась, у меня в голове звенел её смех в такт колыхающимся сердцевидным листочкам. Рядом с ней стоял я, в том же великоватой костюме, но от того не менее счастливый. Я оцепенел. Время замерло, и я сдался… — да…       — Правда? — её и без того большие глаза стали огромными, и мне даже не было стыдно за свою ложь. Я кивнул. Вначале неуверенно, но потом гордо, мужественно поджав губы. — Что ж ты молчал-то, ну? Идём скорей к мистеру Хогги, пока он не надумал уехать на ночную рыбалку! — она захлопала в ладоши и поманила меня к себе.       Я не успел возразить, наспех завязал вторую петлю и спрыгнул, отряхивая с рук слезшую коричневую кору. Протестовать и увиливать было уже поздно; я быстро стал заложником своей лжи, а моя грязная потная рука — заложницей крепкой хватки тонких пальцев Бэкки. Я уже не помню, как мы добрались до лодочного мостика, и как долго Бэкки уговаривала мистера Хогги, нахваливая его чудесную самодельную сеть и старую деревянную лодку, но он согласился. И лишь тогда я понял, что испугался. Я смотрел вдаль, в холодную синеву глубокой реки, и пульсирующая волна крови неприятно защекотала мой правый висок. Мистер Хогги усадил нас в лодку, вручил весла и посмотрел на меня испытующе.       — Билли Стэнфорд, ты точно плавать умеешь? — я едва мог разглядеть его крохотные чёрные глаза из-под густых седых бровей, сложившихся в одну сплошную линию. Я сглотнул рвущийся наружу ответ и несколько раз кивнул, чувствуя, как влажные холодные пальцы скользят по деревянному веслу. Он указал рукой на виднеющуюся с восточного берега старую иву и оттолкнул лодку ногой, укоризненно пожурив нас пальцем. — Лодку не раскачивайте, и осторожней с камышом.       Я мёртвой хваткой вцепился в порядком тяжёлое для меня весло, вжимаясь спиной в деревянный транец. Бэкки сидела напротив меня и смотрела с такой благодарностью и преданностью, что сковавшая меня тревога на мгновенье отступила. Я смотрел за борт и боялся сделать первый в своей жизни гребок, представляя, как иду ко дну вместе с бессовестной ложью. Она меня опередила, мягко погрузив в воду местами потрескавшуюся лопасть. На её лице не было и тени беспокойства, и меня подхватила новая волна стыда. Она была спокойна, потому что знала, что я спасу её, поэтому её заливистый смех так безмятежно тревожил водную гладь.       Мы отплыли от берега где-то на тридцать футов, и из светло-голубой вода стала пугающе синей и холодной. Бэкки провела рукой по студёной глади, пуская по воде мелкую рябь. Её красивые тонкие пальцы сжались, словно пружина, чтобы в следующую секунду послать дюжину крохотных капель прямо в моё лицо. Я нервно дёрнулся, чувствуя разгорячённой на солнце кожей холод летней реки. Она склонила голову набок, и я как-то робко поджал губы, нерешительно опуская в воду своё весло.       Когда я смотрел фильмы про Индиану Джонса, гребля не казалась мне столь сложным и трудоёмким процессом. Течение постоянно клонило лодку влево, и я то и дело наваливался на рукоять всем своим маленьким весом, чтобы деревянный носик смотрел строго на северо-восток. Бэкки охотно помогала мне, но гребли мы чаще по очереди. Наш совместный труд приносил больше вреда, чем пользы, и в итоге мне вновь приходилось выравнивать лодку самому. На середине реки мы дивным образом попали под течение, и лодка плыла без особых трудов, я лишь изредка выравнивал носик, радуясь, что мои уставшие руки получили долгожданный отдых.       Я уже видел, как завтра поднесу к лицу зубную щётку и также быстро опущу руку вниз, одолеваемый ноющей болью в мышцах. Но тогда мне казалось, что её улыбка этого стоила. Я улыбался своим незатейливым мыслям, твердо решив, что попрошу у Бэкки поцелуй, если мы оба не утонем в реке. Солнце палило мне прямо в спину, и холодная синева за бортом казалась безумно манящей. Мой брат бы уже без раздумий сбросил футболку и нырнул, разогнав плывущую рядом с нами стаю мелких рыбок. Но я только опустил в воду руку, уговаривая и успокаивая себя, что всё не может не закончиться хорошо. Я расслабленно прикрыл глаза и ощутил, что плавно сползаю вбок, испуганно отпрянул лишь тогда, когда едва не коснулся воды носом и запах цветущих водорослей не стал столь ярко ощутимым. Лодка несколько раз качнулась, словно маятник, и сердце застучало у меня в горле.       — Смотри, смотри, Уилл! — я недоумённо сполз вниз, вцепившись руками в края лодки, словно в спасительный трос. — Там утки, видишь, видишь? — Бэкки оживлённо крутилась в лодке, опираясь о левый борт, потом резво подползала ближе ко мне, выглядывая из-за моей спины на стаю дикий речных уток. Лодка послушно покачивалась в такт её хаотичным движениям, и я представил, как моё тело вылавливают в ближайшем городе, и как мои мать и бабушка истошно рыдают над ним. Я насупился. Бэкки восхищённо рассматривала стаю водных птиц, пока я отлавливал своё сердце под мышкой.       — Бэк… ки, — я строго посмотрел на неё, когда первая волна испуга снисходительно меня отпустила. — Не делай так больше, ладно?       Она непонимающе посмотрела на меня, и на её лице проскользнула едва заметная тень обиды. Я постарался смягчить свой тяжёлый взгляд, но получалось плохо — я по-прежнему был напуган, а оттого и зол. Она плавно спустилась в центр ладьи, поджимая под себя острые коленки. Мне она тогда так ничего и не ответила, какое-то время даже не смотрела, пока я плавно направлял лодку подальше от острого камыша. Стая диких уток осталась позади; они провели лодку внимательным взглядом, изредка теребя клювами грязные серые перья. Бэкки всё также наблюдала за ними, но старалась не двигаться, даже дышала как-то тихо, хотя её недовольное сопение казалось мне очень милым.       Видимо, уже тогда, в свои одиннадцать, я был безнадёжным романтиком, влюблённым в девочку, за которой не поспевал. Лодка стремительно приближалась к плавному рукаву, и из-за густых зарослей камыша я увидел старую иву. Она возвышалась над рекой, словно одинокая гора средь зарослей леса, и мне не верилось, что я совсем скоро смогу увидеть место, о котором столько слышал. Я уверенно развернул лодку вправо — за лопастью потянулась вереница длинных зелёных водорослей, и мне показалось, что даже вода в этой маленькой притоке звучит по-другому. Она напомнила мне перезвон колокольчиков в длинных волосах смуглого мужчины на одном из карнавалов в Бостоне. Я тогда уронил своё мороженное и долго плакал, пока он не снял мне один и не избавил мою мать от хлопот с моим успокаиванием.       Я мягко улыбнулся — от волнения не осталось и следа. Светло-синяя дорога, украшенная россыпью солнечного серебра на лазурной глади, вела меня к месту, где росли самые прекрасные в мире цветы — лилии. Мы с Бэкки приплывём туда, и я сорву для неё саму красивую; она вплетёт её в волосы и будет долго-долго любоваться собой перед зеркалом, зная, кто сделал её такой счастливой. Впервые за долгое время у меня появился шанс догнать её, и так просто сдаваться я не хотел. Я плавно ввёл деревянную лодку в узкую протоку, стараясь не загнать между пальцев острый молодой камыш. Он был повсюду: слева, справа, иногда закрывая почти весь речной проход, но я то и дело уходил от него, встречаемый лишь его недовольным перешёптыванием. Наша лодка тревожила камыш, иногда он по-хозяйски укладывал стебли в неё, а я кричал Бэкки, чтобы она прятала ноги. Как-то умудрился поцарапать лицо, но меня слишком манила старая ива, склонившая длинные зелёные волосы среди тонкий стеблей осоки и рогозы.       — Уилл… может, давай я? — я не видел её лица, но голос был очень тёплый, и я с радостью заметил, что она подобрела. Отрицательно кивнул и облегчённо выдохнул. Красота приближающейся Нимфеи немного растопила её обиженное сердце, и я даже пожалел, что был с ней столь строг. Я и сам жадно оглядывался по сторонам, не выпуская из рук весла, ловил взглядом каждую зелёную лягушку, прыгающую на выступающих из воды корнях, каждый шум зелёных листьев, мерцающих каплями утреней росы. Мы приближались к пойме. Я стёр выступивший на лице пот — среди островов камыша и рогозы было достаточно душно — и заметил крохотный проход меж опущенных в воду ивовых ветвей.       Я опёрся веслом о выступающий корень, и лодка почти невесомо развернулась влево, притапливая длинные волосы ивы. Я взглянул на неё лишь раз и восхитился: она была похожа на мою бабушку, только выглядела совсем уж уставшей и немного напуганной. В глубоких трещинах на коричнево-серой коре я прочёл скрытое предостережение. Наш с Бэкки старый дуб тоже был немолод, но его кора была другой — сухой и ломкой, пахла приятно и всегда блестела; кора ивы пахла сыростью, тленом и гнилью. Её обеспокоенный взгляд вызвал у меня мимолётную дрожь, но я активно замахал головой — счёл неразумным нервничать из-за какого-то старого дерева. Когда-то бабушка сказала мне, что ивы плачут о чужих жизнях и несчастьях, их гнетёт чужая боль и страдания, но корни не дают им уйти. Они привязаны к одному месту, и с каждым годом склоняются всё ниже и ниже — под тяжестью чужих печалей.       Я засмотрелся на неё — одинокую и умирающую, и если бы Бэкки вовремя не развернула лодку, мы бы врезались в один из её толстых корней. Я двинул плечами, прогоняя минутную пелену наваждения, и мы продолжили плыть под её пологими ветвями, постоянно пригибаясь и раздвигая руками её зелёную гриву. За зелёной завесой я увидел что-то белое и большое, и рука сама потянулась раздвинуть ивовые ветви. За ними была пойма — небольшая, со всех сторон окружённая молодыми клёнами, вязами, тополями и дубами. Они накрывали пойму непроглядной тенью, пряча растущие там невиданной красоты цветы от жарких лучей июльского солнца. Я вновь оттолкнулся от корня, и наша лодка вошла в долгожданную пойму.       Бэкки нетерпеливо запищала, и её большие глаза забегали по всей пойме, покрытой белыми цветами на зелёных кувшинках. Я замер, любуясь красотой этого места — каждая лилия была прекрасна, гораздо красивее тех, что я видел на старом фото. Мне было жаль разрезать их прочные семьи штевнем нашего «корабля», но впереди я приметил её — огромную, как две мои ладони, с идеально ровным веночком точёных жёлтых лепестков. Лилия лежала на пологом зелёном листе, среди четы цветов поменьше и белых. Я огляделся. Жёлтых было совсем немного, а такая — одна. Бэкки позади меня восхищённо смеялась и обрывала цветы, скопившиеся с бортов у лодки, а я хитро улыбнулся и погрузил в воду весло.       Лопасть вошла совсем немного и погрузла в чём-то мягком. В воздухе запахло тухлятиной, и я быстро достал весло из воды. Вода в пойме стала мутной. Из зеленовато-синей она превратилась в грязно-зелёную, плотную, меня затошнило. Бэкки тоже закашлялась и прикрыла рот рукой, на лопасти остался серый тонкозернистый ил. Мы с Бэкки разбудили спящую здесь серу. Я поглядел на лопасть и погрузил её обратно в воду, на этот раз не так глубоко.       — Это просто сера, Бэкки. Дед говорит, что лилии любят серу. Тут так то мелко очень, но затхло. Не бойся, — я улыбнулся ей со всем мужеством, на которое только был способен в свои одиннадцать, и Бэкки кивнула, прижимая к груди несколько белых цветов. Тогда я окончательно запутался, почему это место гордо звали озером? Маленькому мне оно больше напоминало болото. Мутное и зловонное. Я вернулся к своей цели — жёлтая лилия у противоположного берега манила меня, и кроме неё и весла в руке я не видел больше ничего. Белые цветы росли почти в притык друг к другу, и лодка то и дело срезала с них нежные лепестки.       Со своих зелёных чертогов они смотрели на меня презрительно, оскорблённо и хитро, а я винил себя за то, что потревожил их скрытое от глаз царство. Бэкки плела позади меня венок, ловко перебирая пальцами стебельки, и напевала под нос какую-то незатейливую песню. Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно. От красавицы в золотом платье меня отделяли всего несколько ярдов, и я уверенно налёг на рукоять, чувствуя, как она с чем-то столкнулась. Лодку скосило вбок, и весло моё в чем-то запуталось. Нас с Бэкки несильно труснуло, но она с расстроенным вздохом уронила в воду несколько цветов.       — Уилл? — она обеспокоенно посмотрела на меня, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо.       — Всё нормально, Бэкки, — я отодвинулся немного назад, сильнее налегая на встрявшее весло. — Здесь водоросли или сеть какая-то. Ума не приложу, кому в голову пришло сюда сеть бросать, — пусть я не был рыбаком, но хорошо знал, что среди ила и гнилых водорослей сети будет легко затеряться, и ни один уважающий себя рыбак не станет так напрасно жертвоваться своими снастями. Я выдохнул, набрал побольше воздуха в грудь и с силой дёрнул на себя рукоять.       Меня откинуло назад, лодка вновь зашаталась, но у меня в руках было моё весло. Я победно улыбнулся и развернул его к себе, желая узнать, что стало преградой между мной и моей целью. Я непонимающе сощурился, трогая пальцами длинные тёмные паутинки, обмотанные вокруг лопасти. Бэкки подползла ко мне поближе, с таким же непониманием рассматривая пойманное мною содержимое поймы.       — Странная сеть, Уилл, не находишь? — она коснулась пальцами длинных, намотанных на лопасть нитей и пожала плечами. Непослушная прядь волос упала на её смуглый лоб, я улыбнулся, а потом… замер. Линия моих губ скосилась, уголки медленно поползли вниз, и дрожь в руках, казалось, раскачивала лодку. У меня не было сил даже сглотнуть. Горло судорожно сжималось и разжималось, я открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба. Бэкки смотрела на меня испуганно, а у меня до хруста костей свело зубы болезненной оскомой. Среди душного запаха серы проскользнули пряные нотки имбирного печенья.       Я судорожно застонал, не в силах даже крикнуть, и перевернул лопасть другой стороной. Среди сотен мелких тонких нитей, сбитый и запутанных клубом, я увидел проблески побитой зелёным илом атласной ткани, некогда светло-синей. Горло немного отпустило, и я истошно закричал, отползая от весла в другой угол лодки. Бэкки рядом со мной испуганно пятилась назад, прикрывая лицо руками. Я смотрел в её бледное от страха лицо и слышал, как весло уходит под воду, глухо ударяется о что-то и притихает. Меня тошнило от запаха серы и самого себя. Я глядел на свои пальцы и громко кричал, чувствуя, как теплеет в летних шортах. Бэкки всё пятилась, кусая себя за руку, упираясь ногами в борт, пока до моих ушей не донёсся её краткий испуганный визг. Меня отбросило на другую сторону лодки, мокрого и испуганного, распластанного по деревянному дну в собственной моче. Я не мог встать, чувствуя, что качающаяся маятником лодка вызывает у меня очередной приступ рвоты. Я лежал неподвижно, плача и крича, царапая пальцами бортики. До меня доносился их истошный смех, сливавшийся в симфонию боли и удовольствия. Их дьявольское наслаждение я чувствовал каждой клеточкой своего тела, их взгляды были все на мне. Жёлтая лилия смотрела на меня хищно, жадно и холодно. Мне казалось, её листок плывёт ко мне сам, а её белые спутницы молча расступаются перед ней, учтиво пропуская вперёд повелительницу тленной поймы.       — Уилл!       Утробный крик Бэкки развеял пелену ужаса перед моими глазами. Я дрогнул, перевернулся на бок и понял, что в лодке один. Плеск воды — отчаянный и громкий, заставил меня встать. Я подполз к правому бортику, и паника вновь охватила меня. Бэкки безнадёжно барахталась в мутной воде, кашляя и срываясь на крик, глотая и сплёвывая затхлую воду. Я засуетился, схватился за голову и снова чуть не заплакал. В другом конце лодки лежало второе весло, и я без раздумий схватил его и протянул вдаль, понимая, что оно — наш последний шанс выплыть из поймы.       — Помоги мне, Уилл, помоги! Она здесь! Здесь! Уилл! — Бэкки долго не могла схватиться, кричала и плакала, махала руками в мучительных попытках схватиться за лопасть. И я понимал почему. Я тоже видел её лицо в мутной затхлой воде, покрытое слоем ила и тлена, иссиня-черное, местами совсем голое, с отступающими кусками плоти и корнями врастающих в неё нимфей — под венцом золотым лилии на троне широкой зелёной кувшинки. Я тоже плакал и стонал, умолял Бэкки схватиться, придерживаясь рукой за другой борт лодки. Я боялся, что вернусь один, но тогда был готов на это. Меня одолевали ужас и кошмар. Я боялся, что тоже окажусь в плену озёрных цветов. И никто, кроме мистера Хогги, не будет знать, где искать нас с Бэкки.       Но она схватилась. Тогда, когда я уже перестал надеяться. Она вцепилась накрашенными ноготками в древко лопасти крепко, оставляя на нём заметные белые следы. Я потянул её на себя, и вскоре она была в лодке, рядом со мной, цепляясь в мою руку и жамкая рукава грязной от воды и пота футболки. Бэкки всхлипывала и молчала, прижимаясь ко мне — своему спасителю, также плачущему в лодке посреди скрытой от глаз поймы в мокрых от страха штанах.       Я не помню, как мы добрались домой. Помню только, что весло берегли, и камыш разгребали руками, пренебрегая царапинами и порезами, оставленными острыми, как бритва, стеблями. Родители забрали меня спустя неделю, и водили по психологам весь оставшийся год, пока я не перестал ссаться по ночам и истошно кричать, забрав у старшего брата ещё один повод для насмешек. Уже будучи взрослым я узнал, как зверски и бесчеловечно была убита Хэйз и как поступили с её трупом, стараясь избежать наказания — утопив тело в скрытой от глаз пойме, затянутой листами белых цветов на пологих зелёных листьях. Бабушка рассказала мне, что родители Хэйзел отреагировали достаточно странно, с какой-то тенью облегчения и принятия похоронив то, что осталось от их дочери. Бэкки… её я больше не видел такой, какой запомнил. Следующий раз я приезжал в Уэнс-Стрим когда закончил колледж. Бэкки узнала меня, обняла, погладила по волосам, но ничего не сказала. Она не сказала больше ничего с того самого дня, и я чувствовал свою вину за это. За то, что последним словом её было моё имя. Я уехал, но не забыл, возвращаясь мыслями к тому дню каждый раз, как видел ненавистные лилии в летних букетах или на картинках с освежителями воздуха для уборной. Я боролся со своим внутренним ужасом, скрывая это от чужих глаз, переживая один и тот же кошмар каждый раз, стоило мне лишь закрыть глаза. Я вырос, но так и не повзрослел. Страх перед Нимфеей стал полноправной неотъемлемой частью меня…       — С Вас девяносто пять долларов, сэр, — я очнулся и активно заморгал, прогоняя с глаз пелену мимолётного наваждения, охватившую меня также внезапно, как и сотни раз до этого. Потёр устало переносицу, открыл рот, чтобы поспешно отказаться, но также быстро закрыл, завидел краем глаза детский рюкзак рядом с прилавком в отражении стеклянной витрины. Девушка мило улыбалась, и я даже не стал просить сдачу. Молча ткнул ей стодолларовую купюру, взял букет и зашагал прочь, не особо церемонясь о сохранности цветов, когда открывал дверь и выталкивался из магазина.       Людей было всё также много, и я посмотрел вдаль, чувствуя пряный запах речных цветов среди сигаретного дыма и уличного фаст-фуда. Я даже не смотрел на них, молча достал телефон и увидел несколько пропущенных от Энни. Устало улыбнулся и медленно двинул в сторону парковки, слушая хруст снега под ногами. Цветы выглядели совсем безобидно, спокойно и почти приветливо, словно замёрзли на морозе, но меня вновь начало тошнить. Уже перед самой машиной я окинул взглядом со вкусом собранный букет и без толики колебания прикрыл им жестяную баночку из-под колы, выступающую среди заваленной другим мусором кучи. Мимо проходящая женщина в длинном пальто посмотрела на меня, как на сумасшедшего, а я с нескрываемым облегчением и счастьем достал новую пачку «American Kings», расправляясь с сигаретой, оставленной мною перед входом в цветочный. «Курение убивает», — всё также громко гласила открытая пачка, но я был безмерно счастливо тому, что могу быть убит табаком и дымом, а не призраками прошлого, сеющими во мне ужас и по сей день.