Зима в этом году ничем не отличалась от предыдущей: мягкий и пушистый снег стелился под ноги, сугробы счищали шумные снегоуборочные машины, мороз покалывал щеки, а мой организм подводил извечно слабый иммунитет — я болела чаще, чем младшая сестра успевала доедать пачку своих кукурузных хлопьев. А с учетом, что их она и не очень-то жаловала, все мои болезни удавалось сосчитать по пальцам руки. Но это было вполне в манере Стефани: не любить типичные подросткам вещи, действуя наперекор.
В этом я ей слегка завидовала и не могла отделаться от мыслей, что проживаю свою жизнь крайне скучно. Может, потому что старалась подать пример хорошей старшей сестры. Может, потому что на самом деле не хотела ничего менять. Ответить было сложно.
Это был четверг. Тринадцатое ноября. В тот день вместо спецкурса по итальянскому нам неожиданно поставили хим. анализ. Кортни — моя лучшая подруга — вяло пережевывала свой салат и жутко злилась из-за предстоящего урока — для нее понятие химии было сродни китайскому. Все формулы, вкупе с таблицами и извечными решениями Кортни просто ненавидела. Непонимание подобных вещей выставляло подругу полнейшей дурой. Ей как таковой быть не хотелось, ведь Кортни Янг преуспевала во многом: была главой студенческого совета, организовывала школьные дискотеки и прочие мероприятия, а также прилежно училась и была практически хороша во всем, кроме той самой химии, от которой моральное состояние подруги доходило до нервного.
Меня это всегда веселило: я, в отличие от Кортни, никогда не рвалась быть лучшей. Может поэтому мне жилось спокойнее? Хотя хим. анализ я тоже совершенно не понимала, сетуя на далеко не математический склад ума и извечную забывчивость, и подумывала даже записаться на дополнительные, но в связи с тем, что некоторое время по предмету висело окно, благополучно забыла о своих намерениях.
Время близилось к началу урока. Коридор на третьем этаже как обычно пустовал: многие в обеденное время находились либо в буфете, либо на первом этаже школы, наблюдая за занимательной игрой в пинг-понг. Меня же это действо не особо волновало: еще с утра настроение было весьма вялым, и вместо того, чтобы слушать очередную байку со стороны Кортни, мне просто-напросто хотелось быть одной.
За окном валил снег; снежинки кружились в бесконечном вальсе, укутывая улицы еще больше. Белое небо, затянутое плывущими облаками, слепило глаза. В помещении было прохладно. Я посильнее укуталась в ворот свитера, вдыхая аромат кондиционера и тонкий шлейф собственных духов. Ужасно хотелось спать, а лучше — забраться под теплый плед, нацепив на ноги носки и согреваясь фирменным маминым какао.
— Вы в курсе, что сидеть на подоконнике — неэтично? — поинтересовался кто-то сбоку, привлекая внимание — голос эхом расходился по коридору, разбиваясь на отголоски. Я резко оторвалась от изучения творившейся за окном погоды, устремляя взгляд на невысокого молодого мужчину. — Похоже, мама вас этому не учила.
Светлые волосы отливали золотом; сидящие на переносице очки придавали ему серьезности и привлекательности — на первый взгляд я дала бы ему лет двадцать шесть, если не меньше. Острые черты, вкупе с блеклыми веснушками и каре-зелеными глазами, глядящими на меня с укором казались чем-то совершенно непривычным, пробирающим до неприятного осадка на языке, будто бы после горькой конфеты. Хмурое выражение лица и холодность мужского тона заставили машинально спрыгнуть с нагретого места, ощущая себя какой-то преступницей, что нарушила самый главный закон штата. Не могу сказать, что испытала какие-то другие эмоции, кроме неудобства и доли неприязни к суровому мужчине, но мне он не понравился.
Хотя бы потому что никто не смотрел на меня вот так.
— Извините, — буркнула я себе под ноги, не смея поднять на него взгляд. Стыд неприятно заколол щеки, а потом резко сменился злостью: с чего бы этому умнику говорить мне о манерах, если сам он, несмотря на шлейф весьма резкого одеколона, пропах едким табаком? И не самым дорогим, если уж быть честной — вряд ли в арсенале подобного человека имелось что-то хорошее и дорогое. Не то, чтобы он походил на совсем нищего, при условии, что одет он был очень хорошо и прилично, просто… просто в тот момент аргументов у меня совсем не имелось и фантазия решила, что сумеет придумать их сама.
Потому что незнакомец и правда не производил должного впечатления, вызывая отторжение и ощущение, будто это я здесь самая плохая и глупая.
Такой была наша первая встреча, не вызывавшая ничего, кроме тонны скептицизма в отношении него и его преподавания. По иронии судьбы оказалось, что именно он должен был преподавать у нас химию и её анализ — невеселые мысли захватили меня под чистую, опустив настроение ниже плинтуса. Я весь урок недовольно пялилась в его сторону, злясь каждый раз, когда наши взгляды пересекались хотя бы на долю секунды — глаза его оставались холодными и строгими, что приводило меня в еще большее бешенство.
Но, несмотря на скверный характер, к доске он меня не вызвал. Только гадко усмехнулся, стоило ему поднять меня с места при произношении моего имени.
Берегись его, девочка, возле него всё становится каким-то темным, — кричало подсознание, в чем не согласиться с ним было явной глупостью — при одном только пересечении наших взглядов создавалось ощущение, будто это только начало. Ничего хорошего меня не ждало — я определенно привлекла его внимание и вряд ли могла остаться незамеченной.
С тех пор я так и не смогла отделаться от зудящего чувства неприязни, которое остро впивалось в подкорку подсознания и жалило меня каждый раз, когда мы находились в одном помещении. А еще от липнущего к коже запаха сигарет, который окутывал меня уже после того, как мы пересекались в коридорах.
Его имя на вкус было горьким. Мистер Андерсон. Восемь букв в фамилии. Оливер. Шесть в имени. Кончик языка начинало колоть, стоило мне в слух прошептать эти чертовы буквы.
.
— Кэтрин, задержитесь, — голос у него оставался по-прежнему холодным. Будто цеплялся за горло жесткими пальцами, не давая возможности дышать и навевая панику. Кортни смерила меня взглядом, полным сочувствия — я мысленно разозлилась на подругу, решив, что это все из-за теста, который она списала с меня, не удосужившись даже поменять вариант. А с учетом, что мистер Андерсон относился ко мне, мягко говоря, с нескрываемой неприязнью, мысли в тот момент были не самыми радужными.
Ожидания, кстати говоря, тоже.
Класс опустел за пару тягучих минут, которые казались мне вечностью — я старалась отвлекаться на все, что попадалось на глаза: высокие колбы, таблица с элементами, портреты знаменитых ученых, опускавшийся на улицы вечер. Свет был ярким; глазные яблоки заныли, отсвет лампы отражался в окнах аудитории. Давили белые стены и тяжелый взгляд мужчины, обращенный ко мне уже после того, как за последним учеником закрылась дверь.
Я старалась оставаться спокойной. За двойку меня бы точно не убили: родители, благо, относились к моей успеваемости посредственно, не возлагая каких-то несбыточных надежд — знали, что я и без нравоучений способна учиться вполне себе неплохо.
Поэтому боялась я, скорее, не плохой оценки или выговора за свою сердобольность по отношению к Кортни, а самого мистера Андерсона, сохраняющего хладнокровное спокойствие и, казалось бы, напускную ленивость в собственных действиях. Он откинулся на спинку рабочего стула, снял очки, пальцами разминая переносицу, а затем снова нашел мое лицо взглядом.
Я насупилась.
— Как иронично выходит, — начал он, недобро усмехнувшись, — у вас с мисс Янг такие выдающиеся способности по рассказам других преподавателей, а на деле оказывается, что одна из вас — паразит, который с легкостью купается в лучах славы за счет своего, так называемого, хозяина. Позвольте узнать: кто из вас кто, мисс Брайнс?
Негодование осело внутри, жаря не только нервы, но и подогревая кровь до степени её возгорания (кровь не горит, я знаю, но в тот момент казалось, что такое вполне реально). Мне хотелось плюнуть ему в лицо или, что было бы еще не разумнее, ответить колкостью, способной задеть самодовольного мистера Андерсона. Однако я ничего о нем не знала, кроме того, что до школы он добирался на метро, что сигареты курил бесспорно жуткие, а одеколон, которым, похоже, мылся, заставлял мои бедные глаза слезиться и был единственным, чем душился мужчина.
Язык прилип к нёбу, будто кто-то нарочно влил мне в глотку целый тюбик суперклея. Я сжала кулаки, ногтями врезаясь в мягкую ткань ладони, пытаясь таким образом притупить злость на сидящего за столом учителя, но даже боль не помогала. Он продолжал с вызовом смотреть в глаза, попутно протирая очки краем своего свитера с оленями — самой безвкусной вещи, которую я когда-либо видела. Стиль мистера Андерсона был довольно странным. Удивляться было нечему, ведь он был практически соткан из странностей, видеть которые было для меня в новинку.
Например, вместо обычной пачки он хранил сигареты в портсигаре, который аккурат лежал на его столе и исчезал оттуда только тогда, когда мистер Андерсон уходил из кабинета. Светлые волосы всегда были в художественном беспорядке, будто назло всем правилам школы, в которых прописывались нормы одежды и внешнего вида как учеников, так и преподавателей. А еще, несмотря на то, что проблем со зрением он явно не имел, очки в золотой оправе так или иначе всегда дополняли образ, словно не только прибавляя ему возраста, но и делая таким образом серьезнее. Зрелище не то, чтобы устрашающее (наверняка ему хотелось добиться подобного эффекта), но действенное: при разговоре с ним взгляд неосознанно опускался куда-то в район собственных ног, лишь бы не ощущать этой чертовой надменности, скользившей под зрачками его холодных глаз.
Мне хотелось уйти. Позорно сбежать, пока на это была возможность, и плевать на выговор, плевать на то, что это бегство принесло бы не мало проблем — это было в тысячу раз легче и проще, чем выдерживать все это. Но тело, казалось, не желало двигаться, находясь будто бы на мушке у мужчины. Мы так и играли в гляделки, пока я, сдавшись под слишком ледяным — до чертовых мурашек! — взглядом, не уперлась глазами в собственные пальцы. Те совсем побелели.
— Я здесь не для того, чтобы играть с вами в молчанку, мисс Брайнс. У меня не так много времени и желания лицезреть ваше смятенное выражение лица, потому давайте облегчим нам обоим задачу. Я недоволен вашими оценками. С мисс Янг, как я погляжу, разговаривать бесполезно — у нее есть скверное умение забалтывать любого. А я не из тех людей, кто любит пустые разговоры, поэтому обращаюсь именно к вам. Надеюсь, что хотя бы вы меня услышите.
Это было не утверждение и даже не вопрос. Это было что-то грубое, ударившее меня в солнечное сплетение, отчего воздух показался режущим. Он гулко прошелся по носоглотке, раздирая все подобно наждачке, и попал в легкие, царапая те. Я неуверенно кивнула, чувствуя, как сухость во рту становится настолько неприятной, что машинально прошлась языком по губам. Ровно через минуту они снова высохли.
Он проследил за мной, но остался таким же невозмутимым, нацепив наконец очки на переносицу. А затем, встав, ухватился тонкими пальцами за стопку бумаг, приблизившись. Стук его ботинок об кафель застучал в моих висках набатом, и я невольно сжалась, вновь потупив взгляд.
— Я предлагаю вам переписать тест. И, если выяснится, что списывала ваша подруга, то последствия, боюсь, могут быть не самыми благоприятными. Если же это все-таки были вы, то придется оставлять вас на внеурочные отработки предмета — судя по предыдущим оценкам знания у вас весьма посредственные. Заодно поучу вас этикету.
В нем — с головы до пят, клянусь — сквозило злорадство. Он был горд собой. Это читалось в его уверенной позе, в горевших чем-то недобрым глазах, в выражении лица. Даже воздух кричал об этом, заставляя меня чувствовать себя еще более ущербной, чем прежде.
Я пропустила мимо ушей большую часть сказанного, зацепившись слухом только за то, что у Кортни могут быть проблемы, если выяснится, что списала именно она. О себе я не подумала, решив, что и так уже по-крупному влипла. А подставлять единственную подругу не хотелось — уверенность в том, что она поступила бы точно так же, вспыхнула намного раньше, чем я успела об этом помыслить. Такова была моя природа — делать необдуманные вещи, принося себя в жертву, вместо того, чтобы спасать собственную шкуру.
Было ли что спасать? Не думаю: об этом явно говорили радужки глаз учителя, что дымились безумием.
Это была просто уловка — мистер Андерсон выступал в роли хищника, что пытался загнать добычу в угол. Но она сама себя загнала. По дурости и наивности.
Потому что тест, который знала не на «отлично», но на вполне «удовлетворительно» я сдала пустым.
.
С того дня начались кошмарные часы после уроков, которые я всей душой ненавидела. Мистер Андерсон начал раздражать еще больше, чем это было возможно, постоянно тыкая меня в ошибки, как котенка в миску с молоком. Придирки, холодный тон, взгляд полный неприязни — ощущала я все остро. Порой до скрежета зубов и боли в пальцах, которые сжимала со всей силы до хруста.
Ему, наверное, доставляло неимоверное удовольствие доводить меня до точки кипения, что превышала все нормы, и упиваться моей невозможностью ответить взаимностью. В такие моменты я жалела, что решилась сделать из себя виноватую и хотела сделать явку с повинной. Но было уже поздно — мистер Андерсон, казалось, вошел во вкус и навряд ли бы поверил в мои россказни.
Зато Кортни была мне благодарна за эту жертву, исправно помогая с домашкой и прочими нюансами, с которыми я сталкивалась как в учебные будни, так и после уроков. Но от обозленного, видимо, на весь мир и бедных учеников — то есть на меня — мистера Андерсона ей уберечь не удавалось. После нервотрепок, которые устраивал мне учитель, втаптывая и мое достоинство, и самооценку, и даже самопожертвование в грязь, я сдалась. В борьбе уж точно не было никакого смысла — у него была надо мной власть, с которой он неплохо справлялся.
Я сдалась под напором жалости к себе и бессилию. И вместо того, чтобы взять себя в руки и перестать бояться, притронулась к не совсем хорошим привычкам — от этого положение мое казалось еще более жалким. Но в тот момент стало даже как-то легче; видимо, толика правды насчет успокоения все же была. Горькие сигареты, дым которых раздирал глотку, на вкус были еще противнее, чем сам их запах. Но я упорно затягивалась никотиновой палочкой, чувствуя во рту ужаснейший вкус смолы, которая липла к зубам.
Гадкая привычка перестала мне казаться такой гадкой в тот момент, когда меня перестало трясти, а никотин сладостной таблеткой подействовал на воспаленный злостью мозг.
Это случилось как раз-таки до начала очередного занятия: мы с Кортни спрятались за углом школы возле кустов можжевельника, на котором блестел снег, когда рядом — все по той же иронии судьбы — выросла фигура мистера Андерсона, стоило мне сделать вторую в моей жизни затяжку. Взгляд его был хитрым — под радужкой каре-зеленых глаз барахталось что-то неприятное, колющее легкие и подушечки пальцев, — и холодным. Равно, как и голос, от которого меня непроизвольно начало трясти. Сигарета, как в самом глупом анекдоте, выпала из рук.
— Ай-ай, дамы. На территории школы, кажется, курить запрещено. Ладно вы, мисс Янг — о ваших привычках я наслышан, но вы, — в этот момент цепкий взгляд мужчины остановился на мне, — мисс Брайнс. Придется вам сегодня задержаться. Заглянем к директору. Может, что-то, да отложится в вашей голове.
— Мистер Андерсон, но это нечестно! — взывала Кортни, прожигая учителя недовольным взглядом. Тот лениво склонил голову, усмехнувшись одним уголком губ. Выражение его лица не сулило ничего хорошего.
— Хотите тоже, мисс Янг?
Подруга стушевалась. Я чувствовала, как над его фигурой сгущалась тьма, прячась в глазах, под огромными пугающими зрачками, путаясь меж светлых волос, тоненькой струйкой втягиваясь им через нос и уголки губ. Смотрела на него без излишних эмоций, будто обессилев, а он этим упивался, наслаждаясь ощущением моей безвыходности. Кортни потянула меня в сторону, но ноги по-прежнему стояли на месте, не желая двигаться. Я всматривалась в него, пыталась понять, чем вызвала такое излишнее внимание к своей не слишком уж интересной персоне.
Но ответа так и не нашла. Тьма, казалось, заполняла и меня саму, кружась перед глазами вместе с обжигающим кожу ледяным ветром. Покинуть улицу удалось с превеликим трудом, но не без его внимательного и сжигающего затылок взгляда, от которого волосы на теле вставали дыбом.
Он был зол, как черт, устроив на уроке полнейший разгром — опыты, которые мы описывали в своих конспектах, показались ему недостоверно написанными. Я не понимала, какова была причина такой резкой перемены, а потом до меня наконец-то дошло — он срывался на всех из-за моей оплошности. И мыслить об этом было так глупо и наивно, однако других ответов у меня не находилось.
Эти несколько долгих минут стали настоящей пыткой для всех присутствующих. И я начала чувствовать вину, глядя на то, как он с легкостью поставил всем неуды и скрылся на обед, оставив после себя неприятный шлейф разочарования и негодования.
А конец уроков, тем временем, подкрался ко мне со спины, да еще и слишком близко, дыша буквально в затылок. Коридоры школы были пусты; тишина резала перепонки и поселяла в меня бесконечное чувство неизбежного. Я переступила порог кабинета химии с тяжелым сердцем, прогибаясь под гнетом сложившихся обстоятельств и чувства жалости к самой себе.
Даже отражение в зеркале, что висело напротив рукомойника, было жалким. Что уж говорить о походке, которой я просеменила до первой парты под равнодушным взглядом мистера Андерсона — тень усмешки расчертила уголок его губ, стоило двери за мной закрыться. Ветер гулял по помещению свободно, отскакивая от стен и забираясь под ткань моей тонкой водолазки. О том, что не надела на себя свитер, я пожалела уже после.
Он привычно взял со стола старую книжку с задачами и вместо того, чтобы усесться напротив, сел рядом, обдавая все той же порцией терпкого одеколона и сигарет. Но чувствовалось что-то еще — мятное, свежее, щекотавшее гортань. Плечо его оказалось теплым, не таким, каким мужчина казался мне изначально (потому что я и правда считала, что по венам у него растекалась жидкая ртуть вместо крови). Хотелось бежать, но двинуться с места у меня не вышло даже при всех моих жалких попытках: ощущение было невесомым, стягивающим лодыжки и запястья невидимой нитью и привязывая меня к школьному стулу.
Вечер медленно ложился на город. Кабинет стал еще ярче и меня начало мутить. Мистер Андерсон через плечо заглянул в мой листок и, перехватив костлявыми пальцами ручку вместе с моей рукой, вывел правильный ответ прежде, чем я успела хоть что-то написать. Меня будто обдало холодом, приморозившим все мысли к подкорке черепной коробки. Тишина показалась нагнетающей, а сердце, стук которого был предательски громким, забилось чаще.
Я повернула голову, встретившись с равнодушным взглядом учителя и потерялась. А его моя реакция только развеселила — черти в зрачках смеялись, сверкая широкими улыбками. Дрожь прошлась по телу оглушительной волной, вызвав еще большее ощущение холода. Край глаз учителя опустился ниже моей шеи и плавно скользнул по груди, к которой плотно прилегала водолазка.
Хотелось машинально закрыться, но он не задержался дольше положенного, вновь вернувшись к моему лицу. Щеки загорелись, и я опустила голову.
Ловкие пальцы, переместившись с ручки, окольцевали подбородок, заставив меня поднять взгляд и вновь упереться в глаза-колодцы учителя. Дышать стало еще труднее.
— Ты в курсе почему образуется химическая связь? Электронные оболочки, содержащие восемь внешних электронов, два из которых находятся на s-орбитали, а шесть — на р-орбиталях, обладают повышенной устойчивостью. Они соответствуют некоторым инертным газам, которые ты должна уже знать. Более устойчивым является атом гелия, содержащий всего два электрона. Атомы же всех других элементов стремятся приблизить свою электронную конфигурацию к электронной конфигурации ближайшего инертного газа. Это возможно сделать двумя путями — отдавая или присоединяя электроны внешнего уровня.
Дрожь усилилась.
— Каждый элемент в большей или меньшей степени обладает способностью притягивать электроны, которая численно характеризуется значением электроотрицательности. Соответственно, чем больше электроотрицательность элемента, тем сильнее он притягивает электроны и тем сильнее выражены его окислительные свойства. Есть в этом свое очарование, не так ли?
Я до боли закусила край губы, чувствуя, как мужские подушечки пальцев с легкостью очерчивают контур тех. Мне было страшно и, вместе с тем, ново: мистер Андерсон был похож на безумца, из-за которого кровь в моих жилах стыла. Все постыдные мысли на этот счет, казалось, выступили на лицо, обнажая мою пугливость. Раздражение в отношении учителя исчезло, но зато поселило более серьезное чувство, от которого становилось хуже — оцепенение. Он гипнотизировал меня, завораживал, но не позволял себе пойти дальше. Мне казалось, что я сейчас похожа на мышь, загнанную в угол — вот-вот мышеловка захлопнется у меня на хвосте, навсегда оставив в чертогах кабинета химии.
Улыбка его была спокойной, доброй, разрезающей пелену волнения, хитрой. Я задыхалась; вдыхала через рот свежий, но больно ударяющий по легким, воздух. Смотрела на него, не моргая и не могла пошевелиться — даже мысли у меня в голове застыли в том же расположении. Двигался только взгляд, прикованный к мистеру Андерсону.
— В этот раз, я думаю, прибегать к разрешению проблем в кабинете директора не имеет нужды, — он говорил легко и непринужденно, будто вещал о погоде. — Не думаю, что такое могло быть специально, тем более с вашей стороны, мисс Брайнс. Я прав?
Сил, чтобы промычать хоть что-нибудь у меня не нашлось. Я покорно кивнула, боясь шелохнуться. Но мужчина меня отпустил, беспринципно вернувшись к проверке тетрадей. Лицо, несмотря на царивший в помещении холод, горело пуще горелки.
— Хорошо. Сделаем вид, что я ничего не видел.
— Почему? — сорвалось с губ прежде, чем я успела переосмыслить сказанное. С трудом верилось в то, что он так просто сумеет забыть о моем проступке — уж слишком хорошо за эти пару недель я его изучила. Густая бровь, будто в насмешку, потянулась вверх вместе с его уголками губ, дрогнувших в ухмылке. Кажется, не стоило мне задавать таких глупых вопросов.
— Давайте мыслить логически, милая Кэтрин. Во-первых, я не монстр, коим вы меня наверняка посчитали еще с самой нашей первой встречи — не делайте вид, что впервые об этом слышите, вас слишком легко прочитать. Во-вторых, уверен, что подобное действо с вашей стороны вряд ли совершается регулярно: я услышал кашель еще до того, как подойти к вам, соответственно, курить вы пробовали впервые. Вы действительно думаете, что я побегу к директору и начну жаловаться ему на то, что ученики пробуют табак? Это несерьезно и глупо. Но я и правда удивлен, что застал там именно вас. Увы, но вы не производите впечатления эдакой оторвы, коей является ваша подруга. Потому я считаю, что можно закрыть глаза на ваши попытки казаться взрослее.
Кровь неосознанно прилила к щекам. Взгляд мистера Андерсона, его спокойный и ровный голос, слова, что так просто были произнесены вслух выбивали из привычного равновесия. И совсем не потому что они были правдой — отнюдь. Он слишком хорошо меня видел, читал, как открытую книгу, и сей факт буквально злил и одновременно с этим печалил. Я никогда не хотела казаться такой простой, какой меня все время считали, но… и сложной я тоже никогда не была. Типичная серая масса, очередная ученица, что учится для того, чтобы учиться и проживать свою школьную жизнь. Никаких бунтарств, никаких нарушений правил, все до неприятного просто и обыденно.
И именно по этой причине его слова, в подтексте которых я слышала легкую насмешку над собой, били точно в цель. И даже ответить ему — при всем желании, при всей этой гадкой ситуации и тому, что я чувствовала — было нечего. Оставалось лишь отвести свой взгляд — опять, будто нарочно избегая его прямоты — и опустить голову, все еще чувствуя озноб снаружи, но резкую смену температуры внутри.
— Но знаете, — он нарушил тишину через пару долгих секунд, — это весьма забавно. Я имею в виду то, что вы пытаетесь казаться такой правильной, тихой и хорошей. Иногда людям нужно казаться теми, кем они не являются. Не думаете?
— Простите?
— Думаю, мы поговорим об этом в следующий раз. На сегодня, пожалуй, закончим наше занятие. Вы можете быть свободны, мисс Брайнс.
Подняться с места удалось проще, чем представлялось: создавалось ощущение, будто одним только своим присутствием рядом мистер Андерсон так просто, без лишних усилий, высосал из меня абсолютно все силы и мысли. Шаги гулко бились в такт моего охваченного эмоциями сердца и оно никак не приходило в норму. Я пообещала себе более не появляться в стенах этого кабинета и в поле зрения мужчины, думая, что таким образом смогу дать ему понять, что он на самом деле ошибается, что меня совершенно не волнуют его слова.
Что он, несмотря на все эти глупые стычки между нами, тоже меня совсем не волнует.
Но настала новая учебная неделя. И новые часы по чертовой химии, пропустить которую было чревато последствиями. Только мне, почему-то, было на это плевать — всплывающий в воспоминаниях образ мистера Андерсона так или иначе начинал приобретать совершенно другое значение, от которого тошнить меня начинало уже от себя самой.
.
На самом деле, прогуливать его уроки казалось самым занимательным делом за всю мою не такую уж долгую жизнь: конечно, совесть вечно стыдила меня за такое своенравное поведение, но просыпающийся адреналин сметал стыд подчистую. Может, потому что я никогда себе такого не позволяла и теперь — в этой свободе, неправильности и отсутствию какого-либо напряжения — было донельзя хорошо, может, просто потому что мне хотелось так думать. Ответить было сложно.
Мои нелепые попытки избегать мистера Андерсона в коридорах наверняка его только смешили: сливаться со стенкой я явно не умела, а делать вид, что я его совсем не замечаю не получалось — поддернутый насмешкой взгляд встречался со мной раньше, чем волнение успевало достигнуть горла. Но удивляло далеко не это, удивляло то, что он еще ни разу не поймал меня в одиночестве, не вызвал на разговор и не высказал свое мнение о всей этой ситуации, явно выжидая наилучший момент.
Лучшего момента, похоже, не находилось, ведь я специально проводила как можно больше времени с Кортни на переменах, в библиотеке посреди его уроков и при первой же возможности сбегала домой. Кортни за это прозвала меня неуловимым гонщиком, явно не понимая подобного поведения с моей стороны. Но ей не обязательно было обо всем знать — уж лучше держать всех в неведении, чем растрепать о своей неприязни и однажды — а слухами школа полнится довольно быстро — все-таки наткнуться на проблемы с учителем. Их, по правде говоря, и так с головой хватало.
А время, несмотря на это затейливое противостояние, шло далеко вперед — декабрь выдался морозным. В вагоне пахло сыростью и другими неприятными запахами, что смешивались между собой. Добираться до школы стало весьма затруднительно, и чаще всего мне приходилось пользоваться именно услугами метро, потому как автобусы заносило на столь скользкой дороге.
Утром народу было достаточно: люди заполняли вагон каждую станцию, периодически друг друга сменяя. Шапку с головы пришлось снять, потому что темные пряди волос липли к щекам, лбу и шее, вызывая не самые приятные ощущения. Дышать было нечем: воздух был спертым, но обжигающим, отчего пришлось потянуть за бегунок куртки и обнажить грудь, укрытую под натиском свитера.
Я дышала через рот, пытаясь стерпеть ужаснейшую давку, которая буквально терзала мое бедное тело из стороны в сторону. В очередной раз, когда поезд двинулся по назначенному маршруту, я полетела в бок, носом впечатавшись в чью-то куртку.
Запах был знакомым. До того, что меня невольно затрясло, стоило только поднять голову и оказаться в плену нелюбимых мною глаз, чуткий взгляд которых я избегала, как ошпаренная. На меня будто вылили ушат холодной воды, отчего пришлось ущипнуть себя за руку — реальность не могла быть настолько жестокой.
Судьба явно была на меня разгневана.
Мистер Андерсон непринужденно улыбнулся. Я попыталась сделать хотя бы малейший шажок назад, но увесистая рука учителя с легкостью зацепилась за мою талию и прижала сильнее к груди, подавляя хоть какие-нибудь попытки к бегству. Жар разлился по телу с еще большей скоростью, обжигая не только щеки, но и кончики ушей, что не укрылось от внимания мужчины.
— Какая неожиданная встреча, мисс Брайнс. Давно не видел вас в стенах своего кабинета.
— Здравствуйте, — хрипло поздоровалась, стараясь сохранить остатки хотя бы какого-то самообладания. Давалось это весьма тяжело, с учетом, что близость учителя вышибала любые мысли из моей головы, поселяя звенящую пустоту и перекати-поле, как в дурацких фильмах про ковбоев. Не хватало только револьвера, пуля которого должна была попасть в мой облепленный потом висок — это было бы более безболезненно, чем находиться с ним друг на против друга.
Нестерпимо хотелось отпрянуть в сторону, выскочив на ближайшей остановке, но хватка у мистера Андерсона была сильной. Я на дрожащих от эмоций ногах стояла возле него, все также ощущая едкую смесь запахов и тот же жар, которым горели теперь мы оба.
— Так что, мисс Брайнс, каковы будут ваши оправдания? — поинтересовался он с едва различимой усмешкой. Я напряглась, не зная, что ответить. С губ сорвалось только:
— А ваши?
Это было похоже на игру: моральная давка со стороны учителя, приводящая меня в ужас и оцепенение. Он подобной реплики явно не ожидал, но было видно, что та ему, безусловно, понравилась.
— Интересный прием — метание стрелок. Мне казалось, что мы ведем вполне взрослый и конструктивный диалог, а не играем в детские подначки.
Мне хотелось смеяться. Уголки непроизвольно поползли вверх, заставив учителя выгнуть светлую бровь. Господи, да он просто шут гороховый! Может, он просто играет на моих отнюдь не железных нервах?
Эти вопросы я задавала себе чаще, чем окуналась в воспоминания. История того дня вышибала из легких воздух, а из головы — мысли, поселяя странное царапающее чувство в районе живота и паха. Это было волнительно, и я, если бы была чуть поумнее, сумела бы пресечь все поползновения сознания в сторону мистера Андерсона. Однако шибко умной я не была, тем более в восемнадцать лет, когда мозг девочек занят любовью, свиданиями и прочей ересью, в которую окунаются подростки. А такие вот волнения вызывали не просто подскок эстрогена в крови, они навевали панику и безысходность, тем более от не столь веселых мыслей об учителе.
Потому что вертеться вокруг одного воспоминания мозг норовил постоянно: во время мытья посуды, заставляя меня краснеть, по пути в школу, на уроках и особенно перед сном. Я была в ловушке и не знала, в какой именно: своих желаний или все-таки мистера Андерсона, который с легкостью проник ко мне в голову и поселился там?
Я уверенно заглянула в эти — господи, до чего же они смеялись надо мной! — глаза и закусила внутреннюю часть щеки, стараясь не отводить взгляда. Тягаться с ним было глупо и по-детски, но это был единственный способ перестать бежать. И бояться, если уж на то пошло.
— Идите к черту, — сквозь зубы процедила я, ощутив, как забился мышечный орган, достигая горла. Взгляд мужчины потемнел, но остался все таким же веселым. А его пальцы тем временем впились в ткань моей куртки сильнее. Новый толчок вновь заставил меня полететь прямо на мужчину, остро ощутив всю его большую — по сравнению с моей — фигуру.
В этом зазеркалье, милая Алиса, прятаться тебе негде, — застучало у меня в висках. К горлу подкатил ком.
— Как грубо с вашей стороны, юная леди. Я всего лишь поинтересовался пропусками, а вы меня послали.
Ненавижу.
— Ах, точно, отсутствие манер. Как я мог забыть!
Я сжала кулаки, превозмогая чувство дикой ярости и, одновременно с тем, животного страха. Мистер Андерсон пугал, выводил на эмоции и занимал, казалось, весь вагон своей громадностью, делая меня букашкой.
— Осторожно, Кэтрин, — его губы обожгли мочку, оказавшись непроизвольно близко, — ваши острые зубки в таком положении — губительны.
Внутри меня все похолодело и через секунду зажглось с новой силой. Дышать стало нечем; я ухватилась сухими губами за последний глоток воздуха и носом почувствовала, какая мягкая щека у мистера Андерсона — тонко уловимый аромат геля после бритья резко заполнил ноздри.
— Мы не в школе, чтобы я вас любезностями одаривала, — буквально выплюнула в лицо ему я, не понимая, откуда во мне собралось столько смелости. Впрочем, реакция его не заставила себя долго ждать — улыбка, походя больше на оскал, потянулась от одного края губ до другого. Мурашки невольно забегали вдоль позвоночника.
— Что ж, хотя бы в этом вы правы, Кэтрин.
Пальцы его второй руки скользнули между нами, проходя по ткани куртки. Краснеть, казалось, было больше некуда — сил не было даже на то, чтобы отпрянуть в сторону. Я задержала дыхание, стоило им приблизиться к штанам и ловко зацепиться за пуговицу. Перед глазами начало плыть: его дергающийся кадык раздвоился, черные пятна заплясали танго. Кожа стала влажной; испарина облепила не только виски, но и спину, заставляя ткань одежды липнуть к разгоряченным позвонкам.
— Пожалуй, стоит начать учить вас манерам.
Звук бегунка слился с оглашением остановки. Я закусила со всей силы губу, стоило ему только коснуться белья. Хотелось взвыть — ощущения были настолько приятными, что, если бы учитель не держал меня другой рукой, я бы рухнула на пол.
Подушечка с легкостью очертила клитор — ткань стала влажной. Поднимать взгляд я не стала, боясь видеть его лицо, однако чувствовала, что его эта ситуация будоражила. Не так, как меня — про свои чувства говорить было сложно, тем более вжимаясь спиной в двери, но было хорошо.
И стыдно. До жгучей красноты лица, до предательских слез, которые полились бы, если бы я не была одурманена пальцами мистера Андерсона. Это было неправильно. Но это было хорошо.
Очень хорошо.
Вагон остановился. Руки мужчины неожиданно разжались, и я, улучив момент, выскочила вслед за огромной толпой, оказавшись на улице — морозный воздух игриво проник под влажную одежду и начал морозить открытые участки кожи. Прежде, чем двери захлопнулись, я успела уловить широкую улыбку учителя и чувство собственного проигрыша.
Все вокруг, казалось, смеялось надо мной — прохожие, возвышающиеся небоскребы, кружащиеся вокруг снежинки, даже блятский воздух. А я, вглядываясь в хмурое серое небо, чувствовала предательскую дрожь во всем теле — достигнуть разрядки так и не вышло. Мысль об этом стала до того противной, что я резко залепила себе пощечину, пытаясь таким образом очнуться от этого кошмара.
Что за игру он вел? И почему эта игра начинала волновать?
Но отвечать мне никто не спешил.
.
В этот раз в его кабинете было жарко. До того, что горло у меня совсем пересохло, иссушив всю полость рта и даже губы. Стул был неудобным и жестким, а атмосфера — тягучей и нервирующей. Мистера Андерсона в кабинете не было и дышать, казалось, было на порядок легче.
Как вести себя я не знала, тем более после случившегося сегодня инцидента. Я не собиралась приходить (хотя врать себе не стоит, это не такая уж и разумная затея), однако совесть раздирала меня изнутри, как дикая кошка, что пытается вырваться наружу.
Долго уговаривать себя не пришлось. Я решила, что раз и навсегда разберусь с этими грязными играми, устав ото всего, что происходило за время появления мистера Андерсона в стенах нашей школы.
Но он, похоже, так не думал. Точнее сказать — не собирался ставить окончательную точку. Об этом свидетельствовали его ключи, закрывшие кабинет, и уверенная походка, с которой он надвигался ко мне. Я поспешила спрыгнуть со стула и попятиться назад, но уперлась в холодную стену. Вот мышеловка и захлопнулась.
Положение навевало тот же страх, что и Полу Шелдону, угодившему в ловушку Энни Уилкс*. Только мои ноги, в отличие от его, поломаны не были.
— Я вас пугаю, мисс Брайнс? — спокойно произнес учитель, остановившись в нескольких шагах от меня. Я набрала полную грудь воздуха, собираясь сознаться, однако этого не потребовалось — мистер Андерсон покачал головой, оперившись рукой об стоящую близь парту. — Не стоит, я всего лишь хочу поговорить.
— Зачем тогда закрыли кабинет?
Улыбка его показалась такой хищной и пугающей, что я сжала со всей силы зубы, стараясь не закричать, и зажмурилась.
— Хороший вопрос. Так вы хотя бы никуда не сбежите. И смотрите мне в глаза, когда я с вами разговариваю.
Глаз я так и не открыла — страх был сильнее пытавшего меня интереса. Я слышала, как он за секунду преодолел расстояние и, остановившись возле меня, зацепился жесткими пальцами за мой подбородок, сжав щеки. Я задрожала, чувствуя, что вот-вот рухну на пол от переизбытка эмоций.
— Не стоит злить меня, милая Кэтрин, ибо гнев мой вам не понравится.
Его дыхание было горячим, близким и волнующим. Сердце мое, подобно загнанному в ловушку зверьку, металось по грудной клетке, как бешенное, заставляя задыхаться — страх смешивался с паникой и, что было странно, возбуждением. Мне сразу же вспомнились его пальцы в районе живота и щеки зардели. Послышалось довольное хмыканье, и я приоткрыла глаза, встретившись с безумным взглядом мистера Андерсона — он потемнел, превращаясь в один большой колодец, в котором была гнетущая тьма. В нем отражалась и я сама: с растрепанными волосами, с расширенными от потока воздуха ноздрями, покрасневшим лицом и полным подчинением.
Разум мой не хотел быть здесь, пытаясь вразумить, а тело, будто став кукольным — потяни за веревочку и с легкостью поднимешь чужую руку — не двигалось, дав волю учителю делать все, что ему могло заблагорассудиться.
— Уже лучше, — он улыбнулся, приблизившись. — Ваша покорность впечатляет. Вот что значит способная ученица.
— Мистер Андерсон, пожалуйста…
— Кэтрин, вы так плохо обо мне думаете? Я не собираюсь делать с вами что-то плохое. Я, может, и хотел бы, честное слово, еще там, в вагоне. Однако… пока вы сами меня не попросите, я к вам не притронусь. Тем более не в стенах учебного учреждения, когда мы с вами находимся в статусе учителя и учащегося. Тем более, что сейчас совсем не подходящее время для того, чтобы выяснять отношения и теряться в собственных ощущениях. Я вижу, как вы дрожите, и это явно не вызвано холодом.
Выдохнуть с облегчением не получилось. Мистер Андресон оказался донельзя близко, опалив кожу горячим дыханием.
— Но позвольте мне дать вам пищу для размышлений.
Я снова зажмурилась.
— Думаете, я вас поцелую?
Сердце гулко забилось в груди, передавая сигнал рупором прямиком в виски.
— Вы совершенно правы.
Его губы накрыли мои настолько неожиданно, что весь воздух стал каким-то до жути кислым. Но я не поморщилась и даже не отпрянула, ощущая тепло на своих сухих и шершавых губах. Поцелуй казался легким, как глоток кислорода, будоражащим сознание и переходящий из невинного во что-то другое — оно туманило сознание и заставляло поддаваться мистеру Андерсону навстречу. Язык не сразу оказался в моем рту, пытаясь проникнуть сквозь сжатые зубы. Он давал мне время привыкнуть, и я им пользовалась, сдавшись уже через каких-то жалких пятнадцать секунд.
Влажно, вкусно и горько — привкус табака и мятных драже ласкал мой язык, заставляя рецепторы дрожать вместе с телом. Мурашки забегали по спине от затылка до пят, заставляя волосы вставать дыбом. Одной рукой я зацепилась за его ладонь, чувствуя, насколько она была горячей, а другой позволила себе коснуться его мягких — точно шелк — волос, путаясь меж длинных и непослушных прядей.
Стон вырвался непроизвольно. Отсутствие кислорода выжигало легкие и мне ничего не оставалось, как отстраниться, попытавшись отдышаться. Сердце стало биться еще сильнее, чем прежде.
Мгновение оказалось слишком быстрым. И не то, что бы мне было мало — я и сама не знала, мало ли, — но хотелось снова ощутить это странное, потаенное во мне чувство, от которого кружилась голова. Язык прошелся по слегка влажным губам, а взгляд — по отошедшему от меня учителю, спина которого показалась мне прежде, чем щелкнул дверной замок.
Он давал мне выбор, которого на самом деле не было. И умом я это прекрасно понимала.
Но вместо того, чтобы остаться, я вышла, перед этим встретившись с собственным отражением взглядом. Во мне от старой меня не осталось ничего, кроме оболочки.
Потому что внутри будто что-то надломилось и норовило вот-вот сломаться.
.
— Он тот еще кретин, — с жаром произнесла Кортни, переодетая в смешную пижаму с мишками. Ночевки у подруги всегда проходили в компании спрятанной под матрас бутылки вина, с запахом её цветочных духов, которыми мы обрызгивали комнату после того, как курили через приоткрытое окно, и чувством полного расслабления. Мне не хотелось двигаться, думать, разговаривать, но Кортни упорно пыталась завести со мной диалог, болтая о том, что приходило ей первым в голову.
Мысли о мистере Андерсоне заклубились на задворках сознания, подкидывая мне картинки произошедшего и заставляя вновь краснеть. Кортни, заметив мою весьма неоднозначную реакцию, нахмурилась, оторвавшись наконец от телефона.
Разглашать ей свои непонятно какие отношения с учителем я не решалась. И совсем не потому что боялась, причина была в другом — мои самые невеселые мысли о всей этой ситуации. Расскажи я обо всем Кортни — обреку себя на презрение. За последние недели, — а их было достаточно, ведь приближающееся Рождество должно было навевать настроение праздника — все в моей голове смешалось. И ответить на вопрос: «А что ты чувствуешь к нему?» было весьма затруднительно, с учетом, что чувствовала я себя, скорее, червяком, что попался на крючок.
Вот так просто. Раз — и ты уже не можешь ничего с этим делать. Даже рассказать некому, потому что страшно.
— Ты в последнее время такая странная. Что-то произошло?
— Нет, — не моргнув глазом, соврала я, перекатываясь на бок. На секунду показалось, что я слишком уж переусердствовала с этой напускной ленивостью и безразличием, но Кортни приняла все за чистую монету, наверняка теплясь в придуманных ею иллюзиях.
Мне теплиться было негде. Оставалось только мириться со своими грязными демонами, от которых начинала болеть голова.
Я думала. Много думала, на самом деле. Порой казалось, что мозг сопротивлялся этому скверному процессу, но я продолжала, даже несмотря на мигрень и истощение. Мыслей было много и все они были настолько колючими — как иголки кактуса, который одиноко стоит на подоконнике и, кажется, засыхает, — что я грязла в боли все больше. Складывалось ощущение, будто я захлебывалась чем-то, причем при попытке вдохнуть хотя бы немного спасающего кислорода, легкие резко сжимались и выталкивали все лишнее наружу.
Что делать? Что мне, черт возьми, делать? — орала на свое подсознание я, пытаясь придумать хоть что-нибудь, но ничего, только пустота, сжирающая мой организм, подобно паразиту. При этой ассоциации сразу же вспоминалось высказывание учителя и меня бросало в резкий холод. Зябко, противно. Не столько от него, сколько от самой себя.
Потому что желание ломало кости. Оно пульсировало под кожей, скользило по языку, оно душило меня во время сна и заставляло тонуть. Я искала спасательный круг — тщетно. Его не было.
Было только это желание и «решение за тобой». Но я не могла решать. Хотела бы, конечно, но не могла.
Потому что мистер Андерсон решил все за меня. А мне оставалось снова шагнуть в очередную медвежью ловушку и почувствовать боль в области лодыжки.
Как же жалко.
Телефон завибрировал. Я потянулась к нему и на секунду испугалась, вглядываясь в мигавшее на экране сообщение в почте.
«Как поживаете, мисс Брайнс?»
Легок на помине. Почта моя оказалась у мистера Андерсона неспроста — многим, кто учился его предмету, пришлось поделиться ею, чтобы скидывать примеры курсовой работы ему как научному руководителю. Не знаю, кто решил поставить мистера Андерсона таковым, но это было нечестно.
Будто специально.
Я не знала, что ответить. Экран погас, а Кортни, вновь устремившая на меня взгляд, плюхнулась рядом.
— Кто решил тебя отвлечь в выходной?
— Мистер Андерсон, — решила сказать правду, во избежание каких-либо вопросов со стороны подруги. Та сморщила нос, услыхав о нелюбимом учителе и улеглась на спину, устремив взгляд в потолок — тот, благодаря гирлянде, отливал желтым.
— Скорей бы уже Рождество, чтобы не видеть эту физиономию! Господи, Кэтти, мне так стыдно за то, что ты отдуваешься за меня. Я не знаю, как загладить свою вину.
— Все хорошо, Кортни. Дополнительные дали мне хотя бы какое-то понимание.
Понимание, что я крупно влипла, — пронеслось красной строкой в голове.
— Ищешь во всем свои плюсы? Эх, мне бы твой оптимизм.
Я улыбнулась. Пальцы вновь коснулись дисплея.
«Относительно»
Ответ пришел спустя пару секунд, заставив меня закусить губу.
«Все еще боитесь такого злого меня? Что-то я не заметил Вашего испуга тогда в метро и в кабинете, мисс Брайнс. Скорее, кое-что другое»
«Не думаю, что Вы правы»
«А я думаю, что Вы мне лжете.»
Я подавилась воздухом. Вот же… черт! Даже подходящих слов не находилось, чтобы хоть как-то описать собравшие внутри меня чувства наряду с комом, подкатившем к горлу. Он снова слишком точно бил в цель и мне снова нечего было ему на это ответить.
«В любом случае, я понимаю, милая Кэтрин — не так уж и просто впервые открывать свои потаенные «хочу». Уверен, Вы в смятении. Если честно, я тоже немного удивлен тому, что чувствую по отношению к Вам. Давайте поговорим. Лично. И желательно не в стенах школы.»
«Зачем? Думаете, что я на это соглашусь?»
«Думаю, что наши «хочу» вполне совпадают. Если все же надумаете перенести этот диалог в реальное время, то запишите мой адрес…»
.
Это безрассудство! Что ты творишь, Кэтрин?— ругалась сама на себя я, все же слишком легко сдавшись и проиграв в этой позорной игре между мной и учителем. Если бы кто-то сказал мне, что я вот так просто решу поставить все точки над «и» и в конечном окажусь один на один с ним, я бы и правда рассмеялась этому человеку в лицо — неудачная и совсем несмешная шутка.
Вот только шуткой это больше не казалось. Совсем.
Квартира мистера Андерсона находилась на третьем этаже, откуда открывался вид на движущийся рой машин — перекресток между Четвертой и Пятой авеню. Тяжелые шторы, уходившие в серый и собравшие неплохой слой пыли, пропускали тонкие полоски тусклого света; в комнате стояло минимальное количество мебели, вкупе с самим интерьером, кажущимся простым, но слегка мрачным, или это казалось из-за холодного света, что струился из торшера возле кровати — не знаю. На улице потихоньку темнело — балконная дверь была раскрыта на микропроветривание, и я обхватила себя руками, чувствуя, как потоки ветра легко соскользнули по ногам. Те, несмотря на зимнее время года, были обтянуты капроном, а на мне самой сидело черное вельветовое платье.
Мистер Андерсон выглядел до жути непривычно без очков, в своей безразмерной футболке черного цвета и светлых шортах. Он пятерней прошелся по светлым волосам, подталкивая меня ближе к дивану, а сам скрылся в другой комнате, судя по всему, кухне. Послышался легкий звон стекла, тихое ругательство и стук холодильной дверцы.
Я пыталась привыкнуть к обстановке, но та, как назло, не вселяла никакого успокоения. Голые стены, покрытые бледно-серой краской, на которых обычно висят хоть какие-нибудь фото; одиноко стоящий на журнальном столе ноутбук; мягкий диван и позади него кровать, заправленная красным покрывалом — единственная яркая вещь в этой комнате. Небольшой балкон, где я сразу же заметила пепельницу на подоконнике, возле которой валялась зажигалка и портсигар. Только этот выглядел куда новее и привлекательнее.
Пришлось усесться на диван — стоять было холодно и неудобно.
Он появился в комнате с двумя стаканами, бутылкой бренди и темнотой, что продолжала кружиться возле его фигуры. Я сжала подол платья, закусив внутреннюю часть щеки и снова попыталась успокоиться. Сердце, словно мяч-попрыгун, рикошетило по всей грудной клетке, как ненормальное. Что я здесь делаю? И почему, черт возьми, так легко на это пошла?
Вопросов становилось все больше, равно, как и роя жалящих сознание мыслей. Вариации этой встречи заканчивались одинаково — на позади стоящей кровати, со сжигающим меня стыдом и болью в области бедер. Одна сторона — та, которая отвечала за совесть — орала, материла и слезно просила бежать. Другая, которую я никогда не могла понять, и которая управляла мной без особых усилий, шептала «останься, это должно случиться. Тебе понравится». Я её безоговорочно слушала, пока совесть задыхалась в слезах и попытках до меня достучаться.
Но тщетно — стук в висках заглушал все, даже мотор жужжащих под окном машин.
— Я хочу, чтобы в стенах этой квартиры мы были собой, — он откупорил крышку бутылки и с легкостью плеснул в стакан коричневатую жидкость, что пахла слишком горько. — Здесь я — Оливер. А ты — Кэтрин. Без фамилий, без обращений на «вы». И без страха.
— Я не боюсь.
— Ты дрожишь. И это навряд ли от холода, милая Кэтрин.
Я подняла взгляд, принимая в руки напиток. Тот переливался в свете холодной лампочки не золотом, а серебром, скользя по краям стекла так легко и плавно, что мне на секунду захотелось поменяться с ним местами.
— Возможно, — пискнула я, не смея поднять глаз. — Но я здесь. И бояться — глупо.
— Разумно. Но давай успокоимся и выпьем — поверь, алкоголь лучший помощник в подобных вопросах. Тебе станет лучше. И мне тоже.
Мистер Андресон улыбнулся — такую улыбку мне приходилось видеть впервые и это, если честно, немного пугало.
Называть его в своей голове Оливером было сложнее, чем могло бы показаться. Он придвинулся ближе, чокнувшись со мной, а после залпом выпил содержимое стакана. Я последовала его примеру и ощутила, как зажгло гортань — бренди, подобно яду, обжигал стенки и скользил по пищеводу, заставляя тот гореть. Я сморщилась, как только горькие капельки защипали губы и незаметно для себя ощутила легкое головокружение.
Оливер положил руку на обивку дивана и, оперившись на нее головой, прикрыл глаза. Мы сидели в абсолютном молчании, пока по моим венам растекался алкоголь и туманил сознание. Оно через каких-то несколько минут начало плыть и холод комнаты сменился резкой теплотой в животе.
— На самом деле я и не думал, что ты действительно придешь, — тихо произнес Оливер, выдохнув. — Посчитал, что для тебя это слишком. Да и для меня, признаться честно, это тоже слишком. Слишком на меня непохоже.
— Думаю… это вполне взаимное ощущение, — пискнула в ответ я, взглядом уперевшись в свои руки. Было сложно заставить себя смотреть в сторону Оливера, было до непривычного странно вот так просто говорить с ним, не чувствуя привычного напряжения. Будто чертов бренди в один миг рассеял все, что мучало меня на протяжении долго времени. — Я… не уверена, что это вообще правильно, начиная с нашего знакомства и заканчивая… этой встречей.
— Но ты все равно пришла, — уголком губ усмехнулся он. — Милая Кэтрин, обманывать себя порой губительная затея. Таким образом можно навсегда убежать от собственных страхов и прикрыть весьма печальные последствия радужными иллюзиями. Для твоего юного возраста это вполне нормальная практика, распространенная и временами нужная для того, чтобы не брать на себя какую-либо ответственность. Но ты, сколько бы я не наблюдал, все время бежишь. И не только от последствий, но и от себя в первую очередь, все еще оставаясь маленьким неприметным ребенком. Взрослые и серьезные решения требуют рациональных действий, а не импульсивности. А ты, беря в расчет наши последние встречи, жаждешь быть взрослой, но отчаянно этого боишься. Как и, впрочем, себя самой.
— Вы ошибаетесь, — слишком резко сказала я, вернув взгляд на его лицо. Оливер на секунду наклонился ближе, обдав меня легким ароматом алкоголя и мускусом, запах которого подчистую заполнил меня внутри. Приятно.
— Хочешь, я докажу?
Я ничего ему не ответила. Этого и не требовалось.
Он беспрепятственно коснулся моих губ. И пускай это было вполне ожидаемо, пускай я и понимала, что и правда боюсь не сколько его, а сколько себя, я поддалась вперед, обхватывая пальцами его шею — холодную, покрытую мурашками, но дрогнувшую под подушечками моих пальцев. Мужская рука соскользнула на колено, сжав его настолько, что жар от ладони я чувствовала даже сквозь ткань колготок.
Воздуха стало резко не хватать, но я продолжала повторять за ним, все больше расслабляя губы; в награду за это вторая его рука огладила сначала волосы, а затем перешла на затылок. Видимо, чтобы я точно не смогла отстраниться и сбежать.
А бежать нужно было. Потому что останавливаться он не намеревался. Это чувствовалось в его уверенных движениях, это вычерчивал его язык, заскользивший сначала по щеке, а затем и по шее. Я закрыла глаза, чувствуя, с какой силой начала вздыматься грудная клетка и насколько сильно горела кожа — особенно там, где были его пальцы и язык. Все смешалось, закружилось, заплясало. Голова была легкая, но мутная, будто кто-то спецом ворошил песчаное дно.
Губы стали сухими, как и полость рта. Руки сжались сильнее, когда его пальцы очертили кожу бедра и с легкостью развели мои ноги в стороны, проникнув под капрон, а дальше — под ткань белья. Мир в одно мгновение сузился; все мои мысли закружились возле того самого места, желая большего. Они перебивали друг друга, потом сливались в одно и снова становились разными отголосками — я закусила край губы.
Оливер, сместив вторую руку, потянул за бегунок, что находился в районе спины, и оголил участок кожи. Ветер скользнул по позвонкам. Я вздрогнула от контраста — внутри меня было жарко, а снаружи — холодно.
— Вот видишь, — шепнул он, остановив дорожку поцелуев у места за ухом, — я же говорил, что алкоголь расслабляет. Ты уже мокрая, хотя я даже ничего такого не сделал. Темпераментность, Кэтрин — вот что влечет к тебе. А еще покорность. У меня голова кругом, когда ты такая.
Я ахнула, когда подушечка соскользнула к влагалищу, очерчивая вход.
— Покорная, правильная. Я хочу разрушить это.
Он вошел — медленно, с вяжущим ощущением рези и влагой — естественной смазки было так много, что даже капрон намок, что уж было говорить про мое несчастное белье. Я зажмурилась, выгнувшись в спине и почувствовала, как он задвигался. Плавно, растягивая удовольствие, но при этом осторожно, будто стараясь огладить стенки шершавой подушечкой пальца.
Воздух из меня будто выбили. Кислород стал резать горло, ноздри, все внутри. Я до боли закусила губу. Голова закружилась еще больше.
Это не было похоже реальность — все, казалось, стало неважным. Сознание отчаянно пыталось ухватиться за трезвость, но не получилось: чем глубже проникал в меня палец, тем быстрее та от меня ускользала. Спина уперлась в обивку дивана — стало прохладно. Платье спало с плеч и открывало вид на ключицы и часть груди. Оливер довольным взглядом оглядел мое лицо и, стянув с себя футболку, переместился, оказавшись между моих ног.
И легко — будто тянул большим и указательным пальцем за нитку — сдернул с меня ткань платья. Я осталась в белье и колготках, раскрасневшаяся, со сбивчивым дыханием и мольбой в глазах. Я это чувствовала, а он — видел.
Об этом кричала его кривая усмешка.
Также легко вслед за платьем полетели и колготки. Я покрылась мурашками, машинально обняв себя за плечи. Оливер поднялся, закрыл балконную дверь и, вернувшись, поднял меня на ноги. Я не сопротивлялась, даже не боялась — такое ощущение, что действовала просто по наитию, не думая ни о чем.
Стены двоились; в комнате стало темно. Тишину разрезали мое сбитое хриплое дыхание и стук сердца, которое разрывалось в груди от переизбытка эмоций. Стены резко перетекли в потолок, а мое положение стало горизонтальным — я поняла это только после того, как лопатки коснулись пушистой ткани пледа, а руки Оливера — моих бедер.
Он навис надо мной. Все такой же большой — будто занимающий все пространство комнаты, — с взъерошенными волосами, распухшими губами и безумием, танцующим напополам с желанием. Оливер хотел, вожделел этой мыслью, сдерживался и не мог насытиться тем действом, что разворачивалось прямо сейчас. Я четко поняла это, когда наши взгляды встретились и толика алкоголя на миг рассеялась.
Мы были друг перед другом. Лицом к лицу. Со сбившимся дыханием, горящей кожей, возбужденные. Мне казалось, что это все нереально, ведь в жизни подобное редко случается. Учителя не затевают свои игры с ученицами, ничего в них не ломают, не кладут на свою постель и не продолжают вторгаться в их лоно пальцами. У учителей другие заботы, и в них не входит интимная связь с подчиненными.
Я забыла о главном правиле: здесь мы не учитель/ученица, здесь мы Оливер/Кэтрин.
Почему я позволяла ему это? Хороший вопрос. Очень хороший, правда. Только ответ мне не нравился. Он казался пугающим, смешным и до боли абсурдным.
Нет, я в него не влюбилась. Но я его желала; в этом не было никаких сомнений. Сделать это с ним или с кем-то другим — это в любом случае сыграть в русскую рулетку, где в одном из конов тебе обязательно попадется пуля.
Интересно, когда это произойдет? Сегодня? После зимних каникул?
А ты разве не поняла? — заговорило со мной сознание. —
Она уже тебе выпала. Еще до того, как Оливер поймал тебя в свою мышеловку, деточка.
Тяжело. Дышать было тяжело, практически невозможно. Сдерживаться — тем более, особенно в стонах, которые срывались с губ также просто, как какая-нибудь незаурядная шутка. Господи, как же было хорошо.
— Потерпи.
Его шепот заставлял кожу плавиться. Я всего лишь на секунду открыла глаза, которые сжимала до неприятной боли, оценивая открывшуюся взору картину: Оливер, с легкостью избавившийся от лишней одежды и очерчивающий головкой влажные половые губы. Наверное, если бы я была трезвой, то навряд ли бы смогла смотреть на это дольше секунды, ощущая жгучий стыд и панику. Однако трезвой я не была, поэтому чувства притупились.
Даже боль, когда он только засунул головку, показалась далекой. Перед глазами мелькали яркие краски, подобно калейдоскопу — запомнить их было крайне сложно. Я схватилась за его плечи руками — как за спасательный круг, — пальцами вдавливаясь в кожу — он пах настолько вкусно, что передать словами симфонию этих запахов было сложнее, чем заучить тему про химические связи.
От этой мысли мне захотелось рассмеяться, но вместо этого я улыбнулась, что наверняка показалось измученно и жалко, ведь от режущей боли — пускай не такой и сильной — слезы обжигали глазницы своей влагой.
Это было так далеко, но и при этом — близко. Наш с ним первый секс. Отдающий бренди, пахнущий его кожей и раздирающий меня на части.
.
— Останешься? — вопрос, казалось бы, простой, но я так и не повернулась в сторону Оливера, курящего уже по счету третью сигарету за этот вечер. — Или снова собираешься сбежать, как и всегда?
Я чувствовала себя какой-то грязной, особенно после повторной ночи, проведенной в стенах этой квартиры. Второй раз был другим: живым, насыщенным, приятным. Первый отдавал болью, скорее, фантомной, нежели физической. В нем что-то изменилось, понять бы только что: то ли взгляд, то ли выражение лица.
Но он не хотел меня отпускать. В этот раз уж точно.
— А если нет? — изогнула бровь я, будто бы перебарывая свою неуверенность и страх. Но голос выдавал с потрохами — дрожал, как осиновый лист на сильном ветру. Я и сама дрожала, непонятно от чего: от холода или собственных ощущений?
Неделя выдалась долгой и волнующей, особенно на его уроках, на которых я пыталась запрятать свои воспоминания и старалась не краснеть, стоило мне встретиться с ним взглядом. Он, в отличие от меня, оставался невозмутимым, словно ничего не было. Верить в это было бы легче, если бы я умела закрывать свою память на замок. Желательно на тот, взломать который было невозможно.
Что сподвигло меня оказаться здесь во второй раз? Не знаю. Наверное, все то же желание, в котором я боялась себе сознаться. Впрочем, оно было оправдано: второй раз в моей жизни оказался настолько живым и красочным, что я до сих пор не могла поверить в то, что сумела сделать это с Оливером.
С тем, кто в учебные часы заставлял меня зазубривать орбитали и ковалентные связи.
— Рано или поздно нужно встретиться с проблемой лицом к лицу. А убегать — довольно скверная привычка, Кэтрин.
Я ничего не ответила, продолжая натягивать на себя вещи. Его сигарета клубилась подобно крышке фортепьяно, которую поджег артист посреди сцены, окутывая пространство серой комнаты дымкой. Спиной я чувствовала его взгляд, представляла, как он сжимает меж большим и указательным пальцем фильтр и ухмыляется. Грязно, будто снова одержал победу над бедной девочкой, что запуталась в своих чувствах и мыслях.
Я обернулась только на выходе, когда его фигура поднялась с кровати и приблизилась ко мне — укутанный в плед, с грязными волосами, легкой щетиной и двумя зрачками-колодцами, в которых я снова видела свое до боли жалкое отражение, что было готово вот-вот расплакаться. Пальцы осторожно ухватились за подбородок, заставляя поддаться чуть ближе и оказаться во власти мужских рук — холодных, крепких, сжавших талию. В этот раз он точно не даст мне так просто уйти.
— Почему ты до сих пор меня боишься? — шепнул он, проходясь носом по моей щеке. Ласка его отдалась приятной дрожью. Оливер был похож на ребенка, что требовал сладости вопреки недовольству матери, сменяя свою обиду нежностью, способной подкупить материнское сердце. Но меня подкупить было сложно, с учетом, что непривычная ласка теперь казалась мне наигранной.
Я не боялась. Я просто не верила.
— Не боюсь.
— Докажи, — игриво прошептал он, губами обхватив мочку. Я шумно выдохнула, ощутив тепло в районе уха. И снова ловушка Оливера Андерсона захлопнулась, а я так и не успела поджать хвост, оказавшись в оковах его рук и губ. — Тебе всего лишь нужно остаться. Не думай, что я расстроюсь, если ты уйдешь, но глубоко в душе я знаю, что ты хочешь.
Рука его оказалась на моем теле, очерчивая линию бедер. Пальцы ухватились за ягодицы и в следующий момент Оливер подтолкнул меня вперед, заставив упереться спиной об холодную стену. Я ахнула, не в силах пошевелиться — действия с его стороны заставляли меня полноправно подчиняться.
Это был момент, когда во мне что-то окончательно рухнуло, поломалось. Как те старые шкатулки с мелодией внутри: они играют, пока ты открываешь крышку, но в один прекрасный день ты тянешься к ней, а механизм ломается и она навсегда замолкает. Я чувствовала себя подобно ей, стоя возле него, ощущая горячее дыхание, тепло и запах, но внутри меня было больно. Безбожно больно.
Стало плохо; глаза защипало и слезы брызнули на щеки, скатываясь по коже вниз. Оливер отодвинулся, оглядывая мое лицо и нахмурился, ожидая совершенно другой реакции. Испуга в нем не было, скорее, принятие того факта, что он слишком переусердствовал в своем желании овладевать.
А я — в том, чтобы слепо следовать.
— Посмотри: ты плачешь, а я всего лишь притронулся к тебе, ни на что при этом не намекая. Настолько сильно тебе плохо рядом?
Я всхлипнула, помотав головой. Волоски мазанули по коже и некоторые из них прилипли к щекам. Оливер покачал головой, утерев одну из дорожек.
— Хорошо, тогда давай сделаем тебе горячего кофе и наберем ванну. Любишь пену?
Кивок. Его лицо не такое темное, как прежде. Сердце предательски сжалось, когда он с легкостью накинул на меня плед, под которым был сам, и повел в ванную. А потом провел со мной целый час там, периодически подливая горячую воду и рассказывая о своем детстве.
Таким я его видела впервые.
.
Рождество пролетело также незаметно, как каникулы. Я исправно виделась с Кортни, посещала супермаркеты с родителями, навещала бабушку, живущую в соседнем штате, пыталась выучить слова, которые нам задали на испанском. А еще тайно встречалась с Оливером, правда, реже, чем думалось.
Больше всего мы, конечно, переписывались, пока было удобно. И уже не по почте.
В тот день солнце было таким теплым и ярким, что мне казалось, будто оно сумеет растопить лед или хотя бы его кромку. Только сугробы вокруг и мороз, покалывающий щеки, твердили об обратном.
Мы встретились в его квартире в третий раз; до этого нам удавалось пару раз погулять по национальному парку, посидеть в кофейне и даже посетить музей, что было крайне удивительно со стороны Оливера. Он, насколько я могла его узнать, не любил публичные места и всегда старался держаться от них подальше. Но тогда весь день казался мне каким-то чудным: и погода, и наши с ним переплетенные пальцы по дороге из метро, и даже то, какой светлой стала его квартира, все время окутанная полумраком.
Через два дня должны были начаться учебные будни. Снова предметы, зубрежка, школьные мероприятия и он. Не могу сказать, что ждала этого с безумным нетерпением, однако по школе я действительно скучала. По той атмосфере, по любимым предметам (особенно по исторической литературе) и по дням, наполненным событиями, а не пустыми часами за компьютером или в кругу чипсов и телевизора.
Хотелось увидеть Оливера снова строгим, в своей странной одежде и с очками на переносице, которые придавали ему особый шарм.
Тот день мы провели беззаботно, валяясь в кровати и переговариваясь. В этих разговорах не было ничего важного, потому что обычно мы обсуждали не самые интересные вещи — те обычно никогда не касались нас или наших жизней. Да и знали мы друг о друге не так и много.
Я видела его глаза совершенно другими: живыми, темными, буквально пылающими чем-то. Сам Оливер выглядел чересчур спокойным и безмятежным, и меня должно было это насторожить. Но я не придала этому никакого значения.
В свете ломаных лучей его лицо казалось красивым; если бы я умела рисовать, то непременно бы перенесла его на лист бумаги, потому что солнечные зайчики на его коже пытались догнать друг друга, а сам он смотрел в потолок, явно о чем-то задумавшись — картина казалась довольно причудливой, но прекрасной. Отвлекать его не хотелось, однако рука машинально потянулась к его лицу, очерчивая прямой нос, спускаясь на губы и переходя на подбородок.
Оливер повернулся. И, улыбнувшись краешком губ, придвинулся ближе, впившись в мои — потрескавшиеся и сухие — губы. И я поняла, что вот сейчас нужно сделать это.
Поверить. Перестать убегать от себя и собственных чувств. Слишком неправильно было отрицать ожидаемое.
И я поверила, позволив ему оказаться не надо мной, как бывало обычно, а подо мной — в этот раз вести хотелось мне самой. Его язык был влажным, скользящим по коже, цепляющимся за горошины сосков, за мурашки, что выступали на шее. Руки помогали освобождаться от одежды, очерчивали контуры и изгибы, проникали внутрь и еще долго терзали лоно.
А он сам, впиваясь в меня пальцами, поддавался в такт моих движений тазом. Неумелых, иногда сбивающихся с ритма, но продолжающих подниматься и опускаться на пульсирующий член.
Было лучше, чем хорошо. До громких стонов, обжигающего кожу воздуха, до головокружения. Наш третий раз, когда мы были ближе, чем когда-либо.
Мне показалось, что в этот раз все ушло. Страх, доля смущения, моя орущая матом совесть. Осталось не только желание, но и что-то другое — более серьезное и правильное в этой ситуации. Я думала, что так и должно быть. Только пахло плохо, навевая тревожные чувства, которые я проигнорировала.
Наступил понедельник. И мистер Оливер Андерсон исчез.
Вот так просто. Будто его никогда и не существовало, будто я сама его себе придумала, устав от обыденности и скучной жизни. Он ушел без слов, оставив только горькое послевкусие и терзающие меня чувства по отношению к нему самому, что было абсурдно и иронично. Но это было.
Как там говорят? Первые чувства всегда оставляют болезненный след? Что ж, получите и распишитесь.
Шкатулка, которая должна была снова сыграть свою мелодию, наконец замолчала.
