Monday 12:30
Самое страшное время на свете, ненавижу уроки математики. Зачем они вообще нужны? Человек, что придумал эту адскую науку, определенно был тираном… Возможно, даже абьюзером… Прямо как наш преподаватель по математике. Думаю, нет на свете человека ужаснее, чем он. Мистер Джонсон чуть ли не убивает нас на занятиях, и это вовсе не гипербола. Каждый день нас секут розгами, морально принижают, таскают за волосы… К слову, не только на уроках математики, но и практически на всех других. Если честно, я сильно жалею о том, что перевелся в данное учебное заведение. Кто меня потянул ляпнуть за ужином, что биохимическое направление мне неинтересно, и я хочу в гуманитарный? В той школе хотя бы учителя более адекватными были… Здесь я будто попавший на девятый круг ада грешник, хотя вроде, как я стараюсь не грешить… Ну, по крайней мере стараюсь. До звонка считанные секунды, ждать уже невтерпёж, хочется убежать отсюда поскорее, ибо дальше у нас литература… Боже мой, как же я обожаю литературу. Единственный предмет, которой ведет кто-то адекватный. Двадцатидвухлетний практикант из местного университета. Мечта всех школьниц, ну и меня в отдельности. Раздается долгожданный звон, неприятно бьющий по ушам, и нам великодушно позволяют покинуть кабинет, из которого мы буквально убегаем к заветной аудитории номер шестьдесят девять. В ней уже восседает за своим столом высокий, худощавый шатен, с бездонными голубыми глазами. Боже мой, я готов смотреть на него часами, готов посчитать каждую ресничку на его глазах… Он похож на бога… Нет, скорее на падшего ангела… Порой мне кажется, что я его придумал, что его выдуманный образ всего лишь хорошо прорисованный герой моего сна. Но потом я словно возвращаюсь в реальность и понимаю — нет, вот же он, сидит передо мной и наблюдает за каждым школьником из-под полуприкрытых век. Как же мне хочется, чтобы его взгляд был обращен только на меня, а не на измученные лица остальных… Стоит мне уловить недосягаемый цвет голубых глаз, как всё внутри переворачивается, а всему моему естеству приходит навязчивое желание взлететь и парить в воздухе, невозмутимо осматривая все окрестности и в особенности того, кто поселился и во снах и в мыслях. Иногда меня посещают предположения, что литература мне нравится только из-за этого прекрасного учителя, но нет, она стала нравиться еще больше, когда этот мужчина лишь появился в нашей школе, а до этого она помогала просто избавиться от одиночества. Что-то неведомое тянет меня к нему, я не могу понять что, просто внутренне ощущаю, что он какой-то другой, отличающийся от остальных, как и положено ангелу, спустившему с небес. Он добр абсолютно ко всем, не бьет нас розгами за любой неподобающий проступок, и это лишь продолжает возвышать его в моих глазах. Он дает мне изредка конфетки, отчего они кажутся еще вкуснее, я даже ненароком влюбился именно в эту фирму. Но больше всего мне нравится смотреть на его кроткую и мягкую улыбку. От этого я сам невольно улыбаюсь, любуясь своим предметом воздыхания. Он является лучшим для меня, и если даже кто-то решит скомпрометировать его, я в жизни не поверю этой правде, даже если мне предоставят доказательства. Меня так тянет к нему, я ничего не могу поделать и с каждым днем всё сильнее я испытываю желание сблизиться с ним, стать хотя бы друзьями, но в глубине души я осознаю, что желаю быть не просто друзьями… Но увы, даже если между нами завяжутся какие-то отношения, они обречены. По множеству причин… Хотя иногда я задумываюсь о том, каковы были бы эти самые «отношения». В такие моменты я будто погружаюсь в состояние окрыляющего счастья, ровно до тех пор, пока не вспомню, что все мои фантазии — это всего лишь фантазии, которым не суждено стать чем-то реальным. Осознание этого буквально разбивает мое сердце. В очередной раз я цепляюсь взглядом за расхаживающего по классу учителя, что с легкой и до безумия обворожительной улыбкой объясняет новую тему, но его слов я не слышу, лишь вижу его самого… Скорее всего, у каждого бывает или было такое, когда долго смотришь на человека, он будто начинает светиться, вот прямо как ангел? Наверное, я всё же слишком влюблен…***
Уже вечер, уроки закончились, а я брел по практически пустой школе к заветному кабинету литературы, в котором меня, вероятно, уже ждали. Сердце трепетало, ноги не слушались. Я старался отвлечься на песню, что играла в наушниках. Приятная мелодия увлекала, разливалась по телу, заставляя меня начать немного пританцовывать. Но даже эта песня напоминала мне о загадочном учителе. В голову заползали навязчивые мысли и мечты о том, а что, если бы мы были вместе? Картинки с нашими прогулками, объятиями, ссорами, примирениями, но это могло быть лишь в моей голове, в реальности же я обречен на невзаимность. Подходя к кабинету, я замер, не в силах постучать и попроситься войти, хотя горел желанием оказаться рядом с ним. Неважно, о чем он будет мне заливать, пусть только говорит… Довольно-таки неожиданно для меня, дверь отворилась, показывая мне мистера Хадсона. Слегка усталый вид, синяки под глазами, выраженная линия скул, растрепанные волосы, а в зрачках привычная холодность и бездна пустоты, как и полагалось учителю, хорошо относящемуся ко всем ребятам. Но, увидев меня, мужчина натянул улыбку и вскинул брови от удивления, явно не ожидая меня тут увидеть. — Оу… Здравствуй… У тебя какой-то вопрос? — шатен потер переносицу, направив на меня свой тяжелый взгляд. — Вы просили меня подойти к вам после уроков… — я опустил глаза вниз, смущенно сверля пол. — Ах, да, точно, извини, совсем замотался с проверкой сочинений… Твои одноклассники бездарны, — раздался негромкий хриплый смешок и меня жестом пригласили в аудиторию. — Знаешь, возможно, тебя напугает этот факт, но во время проверки сочинений я постоянно перечитываю твои, потому что у тебя прекрасный слог, будто бы книги читаю… Все твои сочинения я храню дома в отдельной папке… — эта информация вызвала волну бабочек в моем животе и румянец на щеках… Насколько же эти слова тронули меня… — Оу… Спасибо… — я присел за первую парту, ровно напротив учительского стола, за которым как раз-таки и сидел предмет моего воздыхания. — Желаешь кружку чая? — мужчина отпил чай из своей кружки, которую, к слову, я ему подарил на день учителя… Он ее хранил… Как мило… — Да, если можно, — я не до конца понимал, к чему он клонил, почему он просто заваривал мне чай? Почему не отчитывал? Так непривычно… Даже пощечину не получил от него… Ни единого раза. Но даже эта пощечина отозвалась бы на моем лице не гулким ударом, а разливающимся теплом в глубине души, ведь любые его прикосновения будоражали каждую частичку во мне. Небольшая белая кружка приземлилась рядом со мной. Аромат горячего чая ударил мне в нос, и я потянулся пальцами к кружке, чтобы сделать несколько сдержанных глотков. — Итак… Ной, я думаю, ты понимаешь, о чем мы с тобой сейчас поговорим… — мужчина сложил перед лицом руки в замок, взгляд его вмиг стал серьезным, пронзительным, а мне стало безумно стыдно за свое поведение. — Я не хочу делать тебе выговоров, я правда хотел бы дружить с тобой, ведь ты взаправду прекрасный человек и ученик, но… — недолгая пауза, из-за которой я сильнее обычного напрягся и сидел буквально на иголках, в предвкушении его последующих слов о моей безалаберности. — Мне кажется, ты сам не хочешь идти со мной на контакт. Ты не слушаешь на моих уроках, ты вечно где-то летаешь, игнорируешь любые просьбы что-либо выполнить или озвучить. У тебя что-то случилось? Или я тебе не нравлюсь как преподаватель? Какой же вы глупый, мистер Хадсон, хоть и старше меня на целый десяток… Если не могли даже заметить того, что нравились мне больше нормы, больше, нежели обыкновенный преподаватель, ведь именно по этой причине у меня не получалось сконцентрироваться на информации, поступающей из ваших уст цвета багряной калины, пока я залипал на них… Эти слова меня задели, и, признаюсь, скрыть кольнувшую в груди обиду сейчас казалось сверхспособностью. Боже, если бы он только знал, что я чувствовал, я ради дружбы с этим человеком готов на что угодно, мне больно, правда больно, больнее, чем отметины розг на моем теле… — Извините… — я не мог выдавить из себя ничего более, боясь не сдержать слез, поэтому закрыл лицо руками и тяжело выдохнул. Меня чуть ли не трясло, но я сжал зубы, чуть ли не до скрипа, чем, скорее всего, ввел в ступор учителя по литературе. Я ощущал, как темп биения моего сердца ускорялся с каждым ударом, плотину сейчас просто прорвало бы, и я не смог бы сдержать обычного проявления эмоций, копящихся во мне слишком долго. — Хей-хей, чего это ты?.. Всё ведь хорошо, — он чертовски напуган, очевидно, что он никогда прежде не сталкивался с чем-то подобным. Я попробовал поднять собственные глаза на него и мгновенно увидел ярко запечатлевшуюся на его лице растерянность, которая вогнала в ошеломление и меня. Но ошеломленность быстро, не успевая разрастись, сменилась чувством вины и мне сильнее захотелось разрыдаться, ведь я заставил сопереживать одного из дорогих мне людей. Мои руки непроизвольно начали дрожать, пока я опустил голову обратно, неожиданно всхлипывая. — П-простите, м-мистер Х-хадсон, я, пожалуй, пойду, не буду Вам мешать… — кое-как выговорив, я медленно поднялся, собираясь покинуть помещение, но сделать этого мне не позволила крепкая рука, схватившая за мое запястье, отчего я невольно пискнул, жмуря глаза. Услышав болезненный писк, хватка стала слабее, а бархатистый голос разрезал образовавшуюся неловкую тишину, которая между нами точно каменная стена. Она наносила раны похлеще острых слов. — Прости, Ноен, прости, я не хотел тебя обидеть… — тяжелый шепот огласил пустую комнату, и эти простые слова послужили своеобразным подорожником, ведь главное то, что Чейз не обижался на меня. «Боже, спасибо, спасибо!..» — я шмыгнул носом, чувствуя внутреннее облегчение и появляющуюся радость. Он резко притянул в свои объятия, стараясь поделиться той призрачной и малой долей поддержки, а мне и этого достаточно, сейчас я счастлив, что могу разделить тяжелую минуту с тем человеком, секунды радости с которым мог променять на месяца боли впоследствии. Я судорожно, будто он моя последняя надежда, хоть это и взаправду так, обнял его в ответ, утыкаясь влажным носом в грудь, пока из моей вырывались сиплые вдохи и всхлипы. Не знаю, с какого мига я настолько осмелел, чтобы вот так просто расплакаться перед объектом своих тайных мечтаний, но ныне эти мысли лишь мешали, поэтому я попытался их задвинуть в дальний ящик, чтобы насладиться поистине неописуемым моментом. Я вцепился ногтями в его мужественную спину, неосознанно вонзая, и продолжил мочить чужую рубашку, совершенно не стесняясь собственных действий. Чейз лишь вдохнул поглубже воздух от мимолетной боли, но ничего не сказал, даже не отстранился, а лишь погладил недвусмысленно по спине, стараясь приободрить. В это мгновение я ощущал небывалое спокойствие, дарующее мне его одеколоном. Я вдыхал этот ядреный аромат, собираясь увековечить на подкорке памяти, чтобы потом вспоминать это с глупейшей во всем мире улыбкой на лице. Бабочки кружились в животе, намереваясь вырваться из тисков, мешающим им свободно парить в пространстве, и именно в этот момент мне захотелось произнести такие важные для меня слова: «Я люблю тебя», хоть я никогда и не задумывался о собственном признании. Это открытие вырвало меня из окружающего мира, поэтому я снова впал в фантазии с человеком напротив меня, каюсь. Щелчок перед моим носом вывел из состояния помутнения, когда я постарался сфокусироваться на голубых глазах передо мной, что теперь казались еще более яркими. — И снова ты где-то паришь, Ноен, — эти слова, сказанные шепотом с какой-то показавшейся мне странной интонацией, раздались словно набатом по голове, и я невольно вновь съежился, весь сконфузился и опустил взгляд, пуская редкие слезинки на самотек. Я чувствовал, как они стекали по моей горящей румянцем щеке, скрываемой в свете последних лучей заходящего солнца, и не хотел признаваться себе в чем-то очень важном, но пока что не додуманном. Они капали на пол, который разверзался буквально под моими ногами — настолько я их не чувствовал из-за волнения и стыда, накрывающего с головой. Мне хотелось разрыдаться сильнее, ведь эта боль от невысказанных фраз, от неоконченных слов давила грузом на сердце, заставляя стучать его о ребра едва слышно. — П-простите, м-мистер Х-хадсон, я… я… постараюсь взять себя в руки, я… п-простите… — я не мог ничего из себя выговорить, будто бы проглотив язык, лишь силился отвести заплаканный взгляд в сторону, не желая предстать в неподобающем, как я считал, виде. От собственной беспомощности слезы текли чаще и быстрее, и я вытирал их лихорадочно рукавом толстовки, горя желанием провалиться под землю. Навязчивые мысли обуревали меня, поэтому я набрался храбрости и оттолкнул мужчину, в руки которого хотелось прыгнуть при любой последующей возможности. Мои ладони буквально чесались от того, насколько хотелось вернуться в успокаивающие душу объятия, но я не позволил слабости от кратковременной, поэтому такой желанной, близости одолеть меня. Я молча сверлил пол, развернувшись. Я правда собрался сделать первый шаг, чтобы покинуть здание школы, но мои ноги словно вросли в землю, отчего я не мог пошевелиться, не то, чтобы сделать лишнее движение. Дыхание сперло, горячие слезы хлестали из покрасневших глаз, пока я боролся с наступающей паникой. — Ты явно не в порядке, Ноен, — снова этот обеспокоенный тон, Чейз, прекрати, так я точно не сдержусь и сознаюсь тебе в том, в чем даже себе не могу признаться! Я опустил тяжелые, налившиеся как будто свинцом, веки, прикусив нижнюю губу, сжал кулаки. И почему я сейчас веду себя как побитая дворняга? Верно, ведь ко мне проявил заботу человек, с которым у нас ничего не могло получиться. Ну почему меня угораздило влюбиться именно в него, Господи, почему?! Подступающая истерика была совсем близко, я терялся в догадках и предположениях, в мыслях, в страданиях и чувствах. Разум отключился полностью, пока я вопил внутри себя: «Ноен, не смей плакать, ты же сильный парень, не сметь!» Даже розги не могли выявить такую реакцию или хоть каплю сожаления на лице, когда сейчас я буквально падал в бессознательном состоянии из-за какой-то колкой фразы, кинутой в мой адрес, и понятой совершенно не так, как задумывал передать ее смысл говорящий. Чейз приносил куда сильнейшую боль, точнее моя любовь к нему заставляла меня страдать настолько чудовищно и невыносимо. — Успокойся, тебе нужно отдохнуть. Можешь завтра не приходить в школу, я поговорю с учителями и предупрежу их, что тебе плохо, — он взял меня под локти, медленно посадив на учительский стул, пока я смотрел на все окружающее меня немигающими, безжизненными зрачками. Теперь всё казалось нереальным, каким-то отстраненным от меня, далеким, а оттого чужим. Я облизал пересохшие губы, пытаясь бороться со сводящим с ума отчаянием. — Вы и вправду так считаете, мистер Хадсон? — собственный низкий голос показался мне неестественно блеклым, и я по какой-то причине даже не удивился этому, не испугался, а лишь перевел болезненный взгляд серых глаз на учителя. — Не стоит мне пропускать занятия без отсутствия на то уважительных причин, как Вы считаете? — истошный смешок вырвался из моих уст, пока я с упоением разглядывал пущую растерянность, воцарившуюся на лице мужчины. Тот полностью был обескуражен моим поведением. Я специально наигранно фамильярничал с ним, чтобы повергнуть в состояние большей озадаченности, наслаждаясь его изменяющимися чертами лица. Но те, в отличие от моего ожидания, врезались в сознание своей отчетливо видневшейся серьезностью, хмуростью насупившихся бровей и холодностью, показавшейся мне такой чужой в этот миг, что невольно мне стало страшно и я задрожал похлеще кленового листочка на ветру. Что-то сломленное во мне когда-то вырывалось наружу именно сейчас, отбирая от меня любые возможности сблизиться с Чейзом. Я обнял себя за плечи, опустив голову. Никогда безмолвие не было таким до чертиков пугающим. Всё ожидал, когда он произнесет что-либо, я готовился к худшему, надеясь на лучшее. — Отдохни. Ты наговорил много лишнего, о чем завтра будешь жалеть. Я вызову тебе такси, чтобы ты благополучно добрался до дома, — это хладнокровие выбило меня из колеи, отчего я взбесился сильнее, сжимая кулаки до побеления костяшек. В отличие от моего рьяного желания всё высказать в лицо, не заботясь о последствиях, Чейз сдерживал свои эмоции внутри. По его потемневшему лицу можно было заметить, как он справлялся с глубинной злостью и растерянностью. Но больше всего меня раздражало не эта его способность держать чувства в узде, чтобы не натворить лишнего, а то, что он, сука, был прав, ведь я завтра явно проснусь и в моей голове проскользнет стыдливая мысль о том, что я хочу поменять учебное заведение, лишь бы не тыкать себя вновь и вновь в то дерьмо, в которое сам своими действиями загнал. Я буду жалеть, что наговорил своими двусмысленными фразами больше, чем требовалось. Мое промежуточное молчание наломало столько дров, сколько я в жизни не делал с помощью грубых и оскорбительных словечек. Как благородно с Вашей стороны, мистер Хадсон! хотелось крикнуть мне, но я лишь молчал, не желая поднять взгляд в сторону учителя. Мне было стыдно, больно и мерзко от осознания собственного положения, сыгравшего злую шутку. Я до сих пор находился под эмоциями, не осознавая в полной мере происходящего. Но Чейз был прав дважды: мне стоило отдохнуть и со свежими мыслями отпустить эту ситуацию. Спокойно поговорить я был бы не в силах, потому что любой намек, возвращающий меня в этот день, заставил бы меня болезненно заскулить и нырнуть головой в землю подобно страусу. — Не надо, я сам доберусь, — я отвел взгляд в сторону, произнеся наконец-то хоть что-то ожидавшему моего ответа Хадсону. Хорошее настроение, с которым я сюда шел, в пух и прах растворилось в вечерней суете. Я неловко поправил складки на одежде, вставая на негнущихся ногах. Все эти взаимодействия с одеждой показывали мою сконфуженность и желание замять ситуацию, покинув школу как можно скорее. Но Чейз будто хотел меня добить, не позволяя просто так выйти сухим из воды. — Это не обсуждается, — твердый и непоколебимый тон заставил меня осечься. Этот случай явно не тот, в котором нужно умиляться заботе со стороны любимого человека, но почему-то я почувствовал именно это. Мне захотелось извиниться за сказанные вольности, которые со стороны любого другого учителя могли бы быть прерваны поднятием розги вверх. Я сглотнул тяжелый ком в горле, борясь с гордыней. Такое простое слово «Прости» в другой день, когда я произносил его с необычайной легкостью, в нужный момент совершенно не лезло наружу, как я ни силился его выдавить из себя. Хотелось плакать от бессилия, ведь мне правда было жаль, и я ощущал всеми фибрами души, что Чейзу важно знать это, будто от этого могло бы зависеть дальнейшее его отношение ко мне, а я знал, что могло. Я с трудом улыбнулся на оказанную вежливость и направился на выход, не желая выслушивать что-либо. Всё, что бы ни сказал Хадсон теперь, не имело бы значения, когда я находился в отстраненном и подавленном состоянии. Думаю, тогда он и сам это прекрасно осознавал. Всё так же молча он смотрел мне вслед, пока я колебался перед внутренними терзаниями, теребя край толстовки. Я кротко взглянул на него, кивнув в качестве благодарности, решив для себя, что злость отчалила, не успев разгореться до пожара. Но следовало мне покинуть класс, как обуревавший меня гнев поднялся снова, и сдерживать теперь эмоции оказалось непосильной задачей. Я бегом направился в школьный туалет, вытирая по новой скатывающиеся слезы, прокручивая в мыслях раз за разом слова о том, что мне неинтересен Чейз и я его игнорирую, сам не позволяю ему подружиться со мной. Это ведь неправда, я уверен, что он сам это знал, ведь только слепой не увидит, как я пялился и готовился к предмету литературы, иногда пропуская другие, но всегда посещая его урок. Это полоснуло как нож по сердцу. Я схватился за него, закашлявшись от душивших меня слез и бега, из-за которого мои легкие горели изнутри. Я словно умирал и возрождался опять только для того, чтобы умереть вновь ради одного мгновения. Я скатился по грязной плитке туалета, подогнув колени и склонившись над локтями, не имея банальных сил включить музыку в наушниках и добить себя ею окончательно. Я безмолвно плакал от ярости и печали, которые метались и истязали морально мою душу, оставляя от нее короткие лоскутки. Я не знал, сколько времени я просидел таким образом, но, когда мне пришлось встать, за окном разливался поздний вечер, со своей особой атмосферой ночи. Чем чаще я прокручивал в голове произошедшее, тем сильнее хотелось забыться, лишь бы не вспоминать собственный позор. Я думал об этом всё больше и больше, отчего гнев подобрался совсем незаметно, не отпуская из своей хватки. Настолько незаметно, что последнее, что я помнил — это разбитое зеркало, в котором отражалось мое злое выражение лица, ощутимая боль в кровоточащих костяшках и побег в состоянии аффекта. Впервые я почувствовал себя тем самым грешником, наглым преступником. Но если в другое любое мгновение мне хотелось быть наказанным, чтобы не рефлексировать, ныне я желал лишь не быть пойманным, поэтому сбежал как последний трус, как и говорил Чейз, жалея обо всём, что произошло за сегодняшний насыщенный день…