Расскажи мне о своей катастрофе

      Джордан угасает быстро.       От него уходит жена и забирает детей; Эмма выглядит по-настоящему напуганной.       Он сбрасывает в весе, истончается на глазах, почти неуловимый в складках бежевых простыней, такой же шёлково-гладкий, такой же бледно-молочный; она теряет его в полумраке спальной комнаты, наощупь ориентируясь во мгле; шторы задёрнуты плотно, свет не включается слишком долго; его лицо выделяется тусклым бежевым пятном, выцветшая картинка из старой-старой книги, и сам он рассыпается ветхими страницами, смешиваясь с комнатной пылью; дети смотрят непонятливо, и она больше не может слушать тихие вопросы в детской по ночам; она напугана, она практически его боится.       Она его не узнаёт.       Не находит, бесшумно тлеющего где-то на периферии сознания, не улавливает истощённое отражение в уголках глаз, пока обводит комнату взглядом, не различает в собственном доме собственного мужа, и поэтому уходит, забирая детей;       Он не говорит с ней несколько недель.       И иногда её схватывает мелкой дрожью, потому что порой - порой ей действительно кажется, что он ей привиделся.       Их дом становится похож на город-призрак: молчаливые комнаты, запылённые столешницы, тусклые лучи сквозь задёрнутые шторы; она не может оставаться здесь, её давит, и это так тяжело, а ещё -       А ещё он смотрит на неё, и его глаза, мёртвенно-бесцветные, едва различимые, заставляют её подбираться от какого-то внутреннего ужаса; и -       Он не видит её, замерший в своём безмолвном уголке тьмы, но она знает его достаточно, чтобы понять.       Она уходит в спешке, прижимая детей к себе ближе, и мёртвое молчание дома не нарушает даже шорох одежды; потому что она уходит -       Должна уйти -       Незаметно.       Он не говорит группе ничего, и они успевают записать альбом, а потом, на официальное празднование, Джордан не приходит, и они стоят там в своих чёрно-красных костюмах, и всё вроде почти гармонично;       Вот только Фиш должен стоять рядом, один из пяти, в своём чёрном-чёрном костюме, чтобы композиция дополнялась.       Оли звонит ему почти беспрерывно, скидывает по три сообщения за минуту, извиняюще улыбаясь репортёрам, и тихо-тихо шипит в голосовых, что придушит его лично.       Ему не отвечают ни в середине, ни под конец вечера; их всё ещё четверо, и это так неправильно, и вся его концепция костюмов, которую он с такой любовью и воодушевлением выстраивал, теперь не получается; он злится, ему почти обидно, и парни не трогают его (и, видимо, Фиша - их всегда оставляют разобраться сначала друг с другом, иначе случается катастрофа).       Через неделю он внезапно понимает, что не увидел от Джордана ни одной истории. Ни одного твита. Фиш даже не просмотрел голосовые.       Через неделю они начинают переживать всерьёз: Джордан не откликается в соцсетях, не отвечает на звонки и всё ещё не появляется на студии, и Эмма тоже молчит, а через три дня постоянных взволнованных звонков кидает их в чёрный список. Видимо, каждого из них.       Они не могут добраться до неё даже через телефон менеджера, и они собираются в студии, потерянные и ничего не понимающие, и даже обычно спокойный Ли не может перестать нервно хмурить брови;       А потом Оли звонят из диспансера; они почти бросаются к его телефону, сиротливо отброшенному на середину низкого столика, и холодный голос девушки-диспетчера безэмоционально сообщает, что Джордан Фиш, поступивший в сложном состоянии шесть дней назад, от госпитализации отказался, и они обязаны оповестить все доверенные лица о решении пациента, потому что теперь они снимают с себя всю ответственность под расписку самого пациента ввиду его вменяемого психического состояния, и;       Джордан рушится на их пороге на девятый день; рассыпается изнутри на их глазах, замерев в арочном проёме, бледный и исхудавший, кутающийся в один из своих бесконечных свитеров, хотя на улице отчётливо тепло, и вены у него заклеены пластырями из-за бесконечных капельниц;       Ему остаётся неделя, и он говорит об этом тихо, неуклюже перебирая пальцами платок с подозрительными красными разводами, перебирая-перебирая-перебирая оглушающе шуршащую накрахмаленную ткань в абсолютной тишине;       Они разваливаются следом за несколько минут, потерянные и ошарашенные, а потом Джордан начинает неловко извиняться за то, что заставил их нервничать - он так и говорит: 'Я не хотел доставлять неудобств, мне ужасно жаль, но теперь такого больше не будет, всё в порядке', - и здесь Оливер ломается окончательно, не смея поверить в то, что Джордан действительно извиняется - извиняется, блять, он извиняется - за свою болезнь.       Внутри Джордана розы. Прозаичные, банальнейшие розы, которые так сильно любил Оливер за их острые шипы и дурманящий аромат; которые буквально боготворил за их кричаще-очевидную, пошловатую романтичность; которые он набивал на своём теле; и Оливер точно знает, что он единственный из окружения Джордана с таким любимым цветком.       Когда он впивается в Джордана вопросительным взглядом, Фиш неловко улыбается ему, и Оливер тяжело сглатывает, отводя глаза.       Джордан болеет розами.       Джордан болеет любовью.       Джордан болеет им.       Извиняется за то, что умирает.

***

      Он сидит с ними на студии ещё три дня, молчаливая неподвижная статуэтка; сливается цветом кожи со стенами и ни разу - ни разу - не прикасается к своему синтезатору; это выбивает из колеи больше всего, и им хочется напугано жаться в углу: они видят это в глазах друг друга, в рваной походке Вегана, в бесконечной суетливости Ли, в напряжённой задумчивости Мэтта, в том, как Оли не поднимает ни разу глаз.       Он постоянно играл раньше; наигрывал мелодии, просто перебирал клавиши, и его голос, специфический, такой фишеровский, немного высоковатый и срывающийся, но от этого не менее красивый, заполнял студию собой, и иногда кто-нибудь из парней подключался к мелодии, бездумно прогоняя набор звуков, и Оли мог следить за этим часами, растворяясь в знакомой родной обстановке; здесь почти никогда не было тихо.       Он уходит на шестой день; его увозят, если точнее, и они молча плетутся по больничным коридорам, слушая монотонный голос врача. Джордану стало хуже ночью; он кашлял, кашлял и кашлял, захлёбываясь кровью, и тогда Оли, наконец, не выдержал, прерывая своё отстранённое игнорирование проблемы, и держал его поперёк груди одной рукой, судорожно сжимая неразгибающимися от страха пальцами тонкую майку; так много крови, и она стекала по раковине вниз, пока Джордан хрипел, мучительно согнувшись над белой керамикой, и бордовые разводы застывали уродливой картиной происходящего ужаса; Оли убирал ему волосы со взмокшего лба второй рукой, прижимаясь лбом к лопаткам, и ему было страшно.       Он уходит по-настоящему на восьмой день.       Оли не держит его за руку, как в фильмах и сказках, но зато исправно приезжает каждый день, и они долго сидят в молчании; Джордан смотрит на него нежно и ласково, и Оливеру хочется накричать на него, потому что он должен ненавидеть: он, Сайкс, фактически, убивает его собой.       Он говорит это Фишу, быстро и едва различимо выплёвывая горькие слова, путаясь в собственном шепелявящем акценте, чтобы в конце уткнуться ему лбом в плечо, отчаянно зажмуриваясь; ему плохо. Ему очень, очень плохо, никто вокруг не может вылечить Джордана, вырвать дурацкие корни, чтобы они не оплетали сосуды изнутри, разрастаясь уродливыми дикими садами по всему организму, не опоясывали каждый орган, бережно-безумно окружая нежные ткани шипами, чтобы однажды проткнуть всё и разом; ему очень страшно, и он не знает, ничего-ничего не знает, не понимает и просто хочет, чтобы всё это закончилось, и синие глаза смотрели на него с раздражением и укором, как и каждый раз, когда Оливер по сотне раз перезаписывал одну и ту же строчку, с почти что агрессией, когда снова просыпал репетиции, с чем угодно, но не так.       Не так ласково, почти беззащитно; он не хочет, ему не нравится, во что глаза Джордана превратила какая-то там глупая влюблённость. В него. И поэтому - поэтому, блять - ему так отчаянно плохо.       Но Джордану хуже.       У него взгляд мутный, всё тело покрыто испариной, он дрожит в едва заметном ознобе, неловко комкая пальцами сбитые простыни, и пытается ему улыбаться, поддерживающе и нежно, и от этого Оливеру хуже вдвойне и лучше одновременно, потому что, с одной стороны, Джордан на него не злится, не обижен, а, наоборот. Не ненавидит. Совершенно противоположно.       С другой стороны - Джордан его не ненавидит, он его совершенно, мать его, противоположно, и это;       Он уходит по-настоящему на восьмой день.       Оли идёт ко входу в дендрарий медленно, с трудом переставляя потяжелевшие в миг ноги; парни дали ему попрощаться одному, последнему, и он пробирается через плотно сомкнутые корни деревьев, растущие просто так, как получилось, старается наступать только на едва видную каменистую дорожку, поросшую травой и какими-то полевым цветами, сосредотачивается на этом, потому что иначе -       Иначе он просто повернёт обратно прямо сейчас, и больше не вернётся никогда.       Место красивое. Лозы обвиваются вокруг колонн, уходящих в широкий свод, и на каждом - к а ж д о м - метре распускаются бутоны, мириады цветов всех оттенков вместо звёзд на белизне каменного свода вместо неба, и это действительно завораживает своими масштабами; Оливеру кажется, что он не выберется отсюда никогда, застывший навеки в восхищении, и на его одежде такие же океаны местных гусениц сплетут свои коконы, чтобы потом вырваться крылатыми бабочками и разбавлять неподвижные бутоны шуршанием хрупких крыльев.       Вот только не выберется здесь не он.       Джордан выглядит красиво и ужасно одновременно: его тело сплошь покрыто отвращающими стеблями, и на некоторых шипах запеклась кровь; у него корни отходят прямо от сердца, расползаясь лучами в стороны, обхватывая тонкое бледное тело удушающими объятиями, и он смотрит пустыми глазами вверх; и, кажется, его глаза даже сейчас не стали тускнее.       Они светились мягкой искрой изнутри всегда; они горели нежностью и тихим обречённым счастьем в последние - самые последние - дни. Посеревшие, да, побледневшие, как и весь он сам, но всё ещё яркие, где-то там, глубоко, и иногда Оливер ловил эти искры, угасающие быстрее любой сверхновой, потому что порой его не удерживало более ничего от того, чтобы распасться, разлететься лепестками прямо там, на стуле возле больничной койки, где Джордан улыбался ему тускло, но всё ещё по-родному заботливо. Ничего более, кроме этих случайно загорающихся искорок.       Возле уголка губ распустился насыщенно-багровый бутон; Оливер помнит то, как он выползал на поверхность, бездушная смертельная красота; шипованный стебель проходит сквозь тонкие бескровные губы, оставляя после уродливые неаккуратные разрезы; у него трещины на веках, там, где они ещё не успели пробиться.       Джордан остаётся здесь.       Никто не знает, что становится с цветами и телом после; и почему тела не гниют, опоясанные вечно свежими бутонами; никто не хочет проверять, безопасно ли это. Их хоронят прямо в дендрариях, огромных, заполненных бутонами дендрариях, в специальных двориках, под широкими сводами, меж резных колонн всегда витает удушающий цветочный аромат, и в пышных кустах всевозможных оттенков иногда мелькают очертания рук и тусклые отблески мёртвых-мёртвых глаз.       Оливер приходит через неделю.       У его ног распустившийся бордовый куст, и он ранит руки шипами в попытках понять, действительно ли те похожи на кровь.       Он не любил Джордана тогда, и никто не мог с этим ничего поделать.       Иногда ему кажется, что сквозь бордовые розы отчётливо проглядываются два бездумно-синих проблеска.       Иногда ему кажется, что он сходит с ума, задыхаясь пыльцой.       Иногда ему кажется, было бы неплохо написать альбом, сидя здесь, одурманенным цветочным ароматом.       Он приносит с собой маленький блокнот и карандаш, он запечатлевает проскальзывающие нечёткие мысли.       Он не любил Джордана тогда, и Джордан не выжил без его любви; ему всегда везло в жизни, если честно - относительно хорошая семья, обычная ненавидимая школа, лучшие друзья, успешно пережитая наркозависимость, не менее успешная группа, чудесная жена; ему всегда так везло в жизни, и это никогда не должно было кончиться хорошо, и Оли думал, что именно на Джордане его везение закончилось,       Вот только не учёл одного, самого коварно-важного, самого отчаянно-отвратительного:       Карма - та ещё сука.       Оливер приносит с собой маленький блокнот и карандаш, но всё чаще вместо слов рисует неумело знакомые синие глаза и широкие брови в обрамлении анемонов.       Джордан до смешного нежно любил анемоны; они стояли у него на подоконнике в забавных милых чашечках, которые он использовал вместо горшочков.       Оли глухо откашливается; цветочный аромат всё чаще кажется гнилостным и устрашающим, и в самом начале он думал, что это его любимая аллергия пробудилась.       Оливер глухо откашливается, прикрывая рот тем самым платком, отстиранным и чисто-голубым теперь; это единственное, что он оставил себе от Джордана.       Оливер откашливается глухо.       Отнимает платок, небрежно встряхивая шелковистую ткань.       Два скромных лепестка падают ему на ладонь, насмешливо-синие.       Оливер рисует синие глаза Джордана в обрамлении синих анемонов.       Карма - сука.       Оливер откашливается глухо, и смотрит на небольшую табличку с именем Джордана, бордовую, в цвет розы.       Когда-то Джордан успокаивающе и в шутку пообещал, что они будут вместе всегда; когда Оливер ещё давился последствием своей привязанности к таблеткам и порошкам.       В метре стоит точно такая же табличка, сливаясь цветом с лепестками анемонов.       Оливер откашливается глухо. Чёртовы анемоны.