*
Среди прочих зверей милее всех Диртамену медведи. Алларос повторяет слова сказителя одними губами, беззвучно; слова, затверженные с детства, и нет нужды слышать, чтобы их разобрать. Он уже произнёс их вчера - когда старший охотник дал ему дозволение выйти одному в лес и доказать, что он достоин зваться одним из них. Когда же он принесёт свою добычу - не жирного зайца, не пугливого оленя, а хищника, сражённого хитростью и сноровкой - тогда Хранительница достанет костяные иглы, и юность закончится для них обоих. Маханон знает, какие символы брат будет носить. Они решили это давно. Можно ли это вообще назвать решением - для них, отмеченных божественными близнецами ещё при рождении. - Так нечестно, - ёрзает Алларос тем же вечером на старой вытертой шкуре в углу аравеля. Горсть оперённых стрел высится рядом. Рука у него тверда, очинка безукоризненна, и только их количество выдаёт охватившее его волнение. - Я должен выйти против зверя, а тебе лишь нужно сказать Хранительнице, кого ты выбрал. - Что толку было бы в неравном бою? - Маханон протягивает руку, и лёгкий ветерок сдувает с глаз Аллароса упавшую прядь. Тот ухмыляется: - И верно. Ты бы и к медведю в спячке незамеченным не подобрался. В его голосе беззлобная насмешка, и Маханон улыбается без малейшей обиды. Оба они знают, что он держит своё испытание всякий раз, как смыкает веки. - К медведю, - задумчиво повторяет Алларос. - Вот что, Махи. Раз охота тебе не по чину, я добуду это подношение за тебя. - Хранитель Тайн почитает медведей за преданность и силу духа, - помедлив, говорит Маханон. - Живыми. - Отдать жизнь - это ли не истинная преданность? - Ты мне тоже милее живым. Однажды осенью один из учеников набредает случайно на берлогу. Отец – один из тех, кто приносит останки на погребальный костёр. Таким бледным Маханон видит его впервые. Алларос пренебрежительно фыркает и, сдвинув в сторону работу, вытягивается вольготно на шкуре: - С чего бы мне умирать? - Одного самомнения недостаточно, чтобы одолеть медведя. - Я справлялся с шемленами. Они похуже любого зверя. Он уже рисует в своём воображении, как возвращается с триумфом в лагерь и небрежно рассказывает старшим, где забрать тушу. Нет такой магии, что стёрла бы эту картину. Перед глазами у Маханона дым, а в нос бьёт едкий чад и горечь жжёных костей. Алларос чует его страх волчьим своим нюхом и на порядок мягче убеждает: - Разве я давал когда-нибудь повод в меня не верить? Не смей сомневаться, Махи. Сомнения убивают удачу. Может, и так. Может, лучшее, что ему стоит сделать - провести ночь у лика Андруил, моля её наградить дерзкого сына за смелость. А может - облечься в чёрные перья и смешаться с такими же птицами в лесу, чтобы вмешаться в тот миг, когда - если - отвернутся Творцы. Негоже мешать таинству, и желанного звания Алларос не получит. Но получит возможность попробовать вновь. У мёртвых же нет вторых шансов. Он почти решается утром. Смотрит в утреннюю дымку над лесом, где растворился несколько минут назад Алларос - посерьёзневший, сосредоточенный, с остро заточенными ножами на поясе и туго забитым колчаном за спиной. Поводит плавно плечом, чувствуя, как вплавляется в мышцы колдовство, как тянет их судорожно предчувствие изменения... ..чтобы ощутить, как ложится на него сильная ладонь. Щёки вспыхивают краской, словно его застигли за воровством. - Илотар говорил, - степенно произносит Хранительница, - что в эту дюжину лет у него не было ученика лучше. Я могу сказать то же о тебе, da'len. Творцы щедро одарили вас обоих, и, если на то будет их воля, вы поведёте однажды клан, разделив с ним это благословение. Похвала журчит, сильнее разжигая огонь на лице. За благодушными словами кроется предостережение, и утешение, и приказ, ослушаться которого невозможно. Если на то будет их воля. - Если не будет? - глухо спрашивает Маханон. Творцы раздают дары - но как с ними поступить, смертные решают сами. Хранительница мягко берёт его под локоть, отворачивая от чащи: - Тогда останется лишь твоя. Он возвращается. С демоновым медведем. Не в сумке, конечно. К ручью за ним отправляются охотники - без Аллароса, потому что у него помяты рёбра, и Лани ахает над ними, путая в волнении жесты и слова. - Как есть недоучка, - шипит Алларос - и закатывает раздражённо глаза, когда у пришедшей на помощь матери вздрагивают руки. - Фен'Харел побери, что за блажь у вас, женщин! Обошлось же! - Поговори у меня, - сулит мать. Неубедительно совсем: слишком явственно слышно в голосе облегчение. Маханон терпеливо ждёт, пока Алларос вырвется из удушающе заботливых рук. По сравнению с первой половиной дня это не ожидание вовсе. Спутанный чёрный хвост наконец лохматится под пальцами. - Так нечестно, - тихо шепчет Маханон. - Посвящение проходить нам обоим, а ты был там… один. - Брось, Махи, я уже вдоволь наслушался причитаний. Не начинай хотя бы ты. Разве это первая моя охота, чтобы так трястись? Речи Аллароса резки, как обычно. Резки обычно и руки, но сейчас сжимают плечи мягко, будто это Маханон, а не он повредил в глупой стычке кости. Маханон тоже не изменяет привычке: сидит прямо, не позволяет спине согнуться даже малую толику, и Алларос сам кладёт голову ему на плечо. Его глаз так не видно, но их хитрый и насмешливый блеск выдаёт голос. - Того требовали Творцы, тебе ли не знать. - Творцы не требовали от тебя врукопашную биться с медведем. Они мудры и справедливы, нечего приписывать им свою… Глупость. Дерзость. Отчаянную любовь к бахвальству, как будто он не знает, что Маханон - последний, кому нужно доказывать что-то ценой своей жизни!.. - Эй, ну я же не сумасшедший - на медведя идти с ножом. Я бил в глаз. Издалека. - У тебя ребро треснуло, - напоминает Маханон. Алларос не моргнув глазом отрезает: - Упал. Попадись он под лапу медведю, одним ребром бы не обошлось. Но в в сказку про падение не поверил бы и младенец. Неисправим. Жив. Это главное сейчас. - Как скажешь, - зыбко улыбается Маханон, отстраняясь. - Только не падай больше до обряда. Хранительница не сможет откладывать его вечно. Медведя приносят в самое сердце лагеря, где Алларос, как и положено, сам его свежует. Первая шкура, добытая в качестве настоящего охотника: её преподносят обычно наставнику или старшему охотнику в благодарность за переданное мастерство. Аллароса обучал отец, и Маханон беззвучно вздыхает: в их аравеле не нужны больше будут лучины. Их вполне заменит сияющее самодовольством лицо брата. Я справился. Как и обещал. Держит Алларос и другое обещание. Высушенная, вымоченная и выдубленная, шкура всё ещё огромна: даже свёрнутая в рулон, достаёт ему до лба. Заслоняет глаза, и кажется, когда он втаскивает её в аравель, что он вот-вот споткнëтся о порог. Не спотыкается. Он разворачивает её перед Маханоном одним движением. Мех накрывает пальцы ног, холодит и щекочет; он густой, почти чёрный, блестит теплом свежего жира. Здесь, в ласковом солнце северных гор, оно кажется лишним – но лишь до той поры, когда океан покажет свой дурной осенний нрав. - Хороша, - признаёт Маханон. - Можно выстелить от стены до стены. Только… Сотрëтся так быстрее, жалко. - Она твоя, - пожимает плечами Алларос. - Где хочешь, там и стели. Хоть у порога. - Она принадлежит отцу, - возражает Маханон. - То по обычаю. Но добыл я её для тебя. - Для меня. - Для кого же ещё. Улыбка на его губах нарочито невинна. Брату не впервой отворачиваться от обычаев; не впервые его разум уступает желаниям куда более дерзким, чем этот маленький проступок. О нём вряд ли догадается даже отец, а если и так – не пожалеет простой шкуры любимому сыну. Все пожитки в их доме общие. У них двоих общее – почти всё. - За меня, - поправляет неумолимо Маханон. - Так ты тогда сказал. Это общий наш дар, и отцу мы вручим его вместе. - Упрямее тебя только марчанские бараны, - закатывает глаза Алларос. Но не спорит больше. Смертные видят поступки, а Творцам ведомо намерение. Даже суровые боги народа отца - даже они, много более жестокие, отпустили свою дочь в чужой клан, узрев в её сердце чистую и искреннюю любовь. Брат опрометчив, но в неискренности его не упрекнуть. Пусть имена Творцов редко звучат в его молитвах - Маханон дозовётся за них обоих так же, как Алларос принимает за них двоих бой. Их общий путь предопределëн, осталось лишь… Не сбиться.*
Его не догнать, не остановить, не образумить. Голос разума в нём всё чаще заглушает голос сердца, а почтения и осторожности он не слышит больше вовсе. Они - в противовес, врождённым их умением уравновешивать друг друга - всё чаще звучат теперь из уст Маханона. В насмешку - ведь Маханона оттого он не слышит тоже. Древний храм шепчет глухо сотнями давно угасших голосов. Слов не разобрать: ни ему, благословлëнному Хранителем Тайн, ни Морриган, ведающей сокровенное знание - но всё же чужой по крови. Но она пытается. Внемлет, чувствует, предостерегает… Алларос обрывает её, не дослушав и до половины. - Люди гибнут, пока вы здесь развлекаетесь древними загадками! - по-волчьи яростно скалится он. - Его нужно догнать! Сейчас! И сбрасывает руку Маханона, руку Инквизитора, руку брата, чтобы спрыгнуть в тëмную расщелину вслед за Самсоном. Мрак плещется внизу водной гладью. Плещется под рëбрами, горький и злой, а колени каменеют, словно Маханону снова жалкая дюжина вëсен. Маханон ещё не коснулся его - а уже ощущает удар такой же хлëсткий и резкий, как тогда. Прежде, чем он находит в себе силы сорваться в полëт, за Алларосом следует Кассандра.