В пальто и штанах

      - Вишня! Вишня-я!       Закат маячил где-то между тоненьких стволов молодого березняка, лениво бросаясь теплыми клочками света в спину Гвидону. По ту сторону леса, у речки, собрался весь народ от мала до велика. Вишневский прекрасно знал, чем закончится сегодняшняя ночь – уже и не помнил, когда в последний раз обходилось. Четырнадцать Иван-Купал позади, и может от силы первые шесть по воспоминаниям – нормальные, человеческие, когда грубые отцовские руки, едва ли не сведенные судорогой от непривычности жеста, обнимали и под утро относили в дышащий свежестью дом. Сегодня – пятнадцатый, и ему страшно и склизко в коконе из душного марева, поднимающегося от болот. Гвидон не совсем невежда, он понимает, что его донимают и терзают и клонят к земле не какие-то сны обывательские, не дурман от отцовских отваров, а что-то внутри него самого, что растет и множится с тем, как растет само его тело. А поглядев на раздавшиеся за одну всего весну в ширину плечи и услыхав сломанный-переломанный голос, глупо было бы отрицать, что малек Вишневских уже почти подобрался к расцвету своих юных сил. И как бы ему хотелось, чтобы применять силы эти можно было разве что в колке дров и выгоне скота.       - Вишня, ну где ты? Ви-и-ишня-я!       Разной степени басовитости голоса раздавались, казалось, со всех сторон. Гвидон зажмурился и уткнулся в колени, одно из которых просвечивало сквозь сильно прохудившуюся холщу великоватых мальчишке штанов. Он знал, что во всей деревне молодежи под страхом порки запрещали шастать по болотам, и просил сам не зная у кого чтобы его приятели сегодня решили не нарушать запрет. В конце концов, реки медовухи и молодые девицы, подбирающие подолы чтобы прыгать через костер, чудились Вишневскому более дивным для них занятием, чем поиски его жалкой душонки по прóклятым местам. И вскоре выкрики действительно прекратились.       Солнечный диск, теперь уже кроваво-красный, наполовину ушел за горизонт. Кроны, камыш, сама вода пылали и исходили огненными всполохами, стоило ветру едва их коснуться. Гвидон поежился. Сейчас солнце совсем зайдет, деревенские в спешке заполонят берег у большого костра, чтобы – не приведи всевышний! – не остаться в темном лесу одним. Сам Вишневский никогда не боялся темноты, которая казалась ему естественной частью природы, но вот тьма в людях – от этого бежать надо как только краем глаза заметишь. Только в видениях была не чернота вовсе, не бесноватые духи и даже не злые люди.       Гвидон вообще из рук вон плохо помнил, что происходило каждый год в ночь на Купалу. Все, что из раза в раз ему оставалось на утро – влажный от росы мох под голой кожей, ослепляющие своей безбрежностью и величием мысли в пустой от всего остального голове, и тепло, ощутимое отчетливей чем любая другая в его жизни вещь тепло, прямо в солнечном сплетении. Самое близкое, что Вишневский испытывал, случилось только однажды, когда на него чуть не набросился бешеный и голодный медведь, и мать в горячечном порыве рванула его восьмилетнего на себя, прижимая так сильно, что в секунду стало нечем вдохнуть. Все остальные родительские касания имели исключительно воспитательный и болевой характер. Но у Гвидона как будто и не находилось резона злиться или обижаться. Ни один из них никогда не был счастлив, чтобы знать, как отдавать счастье другим.       Над головой пронзительно заныл коршун. Треск высоченного костра раздавался словно из другого мира, нескладно вторя набату в ушах. Маленький напуганный человек сжался нечеловечески и ждал чего-то, что его память не была еще ни разу в состоянии удержать. Звуки наползали, обвивали, лезли в глаза и рот, мешались с теряющими форму мыслями. Стрекот кузнечиков вытеснял согласные, вместо гласных – невнятный гул стекающей по небу темноты. Вишневский не помнил сознанием, чему его сущность подвергалась из года в год, но тело вопило, что происходящего в тот момент еще не испытывало. Он подумал, что всеобъемлюще и бесконечно то существование, где границы «себя» стираешь и дышишь так, как дышит вселенная. Только это была не мысль и не слова, а бытность состоянием. Гвидон поднял голову от колен, вскинулся, жадно уставился в чернильный свод, да так и растянулся в траве у берега, пригвожденный эйфорией без конца и края. Ему чудились вещи вне понимания, пóнятые и казалось навсегда уже понятные. Он был Альфой и Омегой – одной и той же точкой – и повторяющим самое себя бытием.       Он лежал так, парализованный, минуту или треть вечности, когда охват всего сущего разом сузился до одного присутствия, не физического, но находящего в той же преисполненности рядом с ним. Присутствие могло называться высокой нагой женщиной, с тоскливой улыбкой смотрящей на него сверху вниз – на том, что называемые людьми называли языком.       - Бедный мальчик, – уловил смысл Вишневский где-то в сладковатом на вкус эфире. Женщина не открывала рта и уже сидела рядом с ним на коленях, склонившись и бережно касаясь влажных волос. – Они с тобой играют.       Гвидону не нужно было прилагать усилий и говорить – его мысли существовали рядом с ее, ответы предвосхищали вопросы и накладывались в до боли понятную бессмыслицу.       - Они? – Ничего не весящая рука тянется к волосам незнакомки словно в ответ, словно и ей нужно утешение от него. – Но ты не одна из них?       - Они – деспоты, внушили вам, что называть их нужно богами. Они даруют единицам из вас Вúдение, благословляют, но это лишь капля среди знаний, которые они сами же отобрали у вашего вида. Они травят тебя обещаниями и жалкими крупицами света, чтобы ты прославлял их, но сами они незначительны, а значение имеет только сама Вселенная.       - А они – не Вселенная?       Женщина улыбнулась, теперь уже менее грустно. Она не ошиблась в том, кому решила помочь, ради кого могла накликать на себя и других беду.       - Они лишь ее часть, решившая, что имеет право очерчивать и охранять границы бытия. Ты ведь видишь сейчас, что я показываю тебе?       - Так... и есть? Когда нет никаких стен, каждый чувствует так?       Она не стала отвечать. Ответ всегда был в нем. Искорка истины.       - Не нужно им служить. Ниточка правды от тебя к бытию не порвется, этого даже они не могут. И я тебя не оставлю.       - А кто ты?       Видение женщины пошло мелкой рябью. Вишневский чувствовал, что в трещины подаренного ею спокойствия веет вполне однозначно трактуемым холодом.       - Вы зовете нас хтонью, боитесь встреч и ограждаете себя светом, – она насмешливо глянула в сторону гуляний и снопа искр, беснующихся высоко над кронами, – только и в свете тоже мы. Мы всегда рядом, в только границ вашего понимания перейти не можем, чтобы не умертвить.       - Так вот что это? – почти буднично перебил Гвидон. Холод уже сковал конечности и подступал к нутру, не позволяя себя игнорировать. Хтоническая сущность перед ним ощущалась воспоминанием, хоть он и понимал, что она еще рядом.       - Я могу к тебе явиться, потому что искра внутри тебя сильнее смертной плоти. Вы по-другому называете ее любовь. Если любви в тебе много, ты непобедим. Но ей нужно время, нужно дать разгореться как следует. Слушай, что она подсказывает, к чему тянется и от чего крепчает. Она сильнее даже лживых богов, когда пылает огнем. И их мнимые границы и смерть тоже ей ни по чем.       Он ощущал, что время утекало неумолимо. Удары изнутри грудной клетки становились все яростнее, но раздавались реже. Он уже понял все, почему она пришла и чем рисковала, но детское упрямство не давало ее просто отпустить, вот так, без коды.       - Как тебя зовут? – на предпоследнем дыхании, не видя уже ничего перед собой.       - Ты можешь называть...       - ...Наталья!       Мальчишка хрипло выкрикнул чье-то имя, с могильным холодом вырвавшееся из саднящих легких. Он снова очнулся в лесу, снова один. Только в этот раз одежда осталась на нем, и теплого комка в солнечном сплетении не ощущалось. Это утро седьмого июля было похоже на все предыдущие. Гвидон посмотрел в ясное синее небо и улыбнулся навстречу солнечным лучам. Разница была лишь в том, что ни в голове, ни в душе его больше не гнездилось никаких вопросов. Искра вспыхнула ярче, нетерпеливо толкая Вишневского в сторону лачуги деревенского маляра.