never mind

Я никогда не думал, что доживу до конца ноября. Более того, я никогда не думал, что доживу до окончания школы. Но вот он я — уже четыре месяца свободный и почему-то до сих пор живой. Да-да, я живой, не смотрите на то, что я распластался по этому холодному выщербленному полу, словно не прибитый к распятию. Я живой, хоть и уставился пустыми глазами в потолок. В надежде, что он на меня обрушится. Я живой, хоть моя душа и витает где-то между цоколем и крышей — ей всё равно не сбежать, не вылететь в окно, не быть затянутой в вентиляцию или вытяжку, не выбраться на волю. А ей бы очень хотелось — душа устала от этого бренного, мнительного тела, устала кричать и просить о помощи, устала молить о снисхождении и тепле. Душа отчаялась. И потому одиноко скиталась по хрущевке, где я теперь снимаю квартиру. Хотя назвать это квартирой — очень смелое заявление, так комнатушечка с сан узлом и отдельным выходом на общую кухню. Так вот. О чем это я? Ах, да. Я живой, даже если, на первый взгляд, со стороны выглядит иначе. Недавно заходила хозяйка (конечно же, без стука) и до икоты перепугалась (хотелось бы сказать до смерти, но она пребывает в добром здравии). Говорит: «Ты че разлегся, голубчик, аки мертвый?», а я и отвечаю: — Матрас лень доставать было, — на том она и ушла, за каплями, причитая про странную молодежь. А про матрас ведь правда — комнатка настолько маленькая, что, если расстелить матрас, места на полу не останется, не считая того угла, где живет Валера. Мы с Валерой не дружим — не люблю я пауков — как только я с ним не боролся: и паутину его сметал, и щеткой его гонял, и вещи в угол кидал, одно только — выкинуть его в окно не могу, не на такую сырость и холодину, ну что я, изверг, что ли какой-нибудь?! Вот он до сих пор и квартирует со мной: паутину всегда, гад, за ночь новую сплетает, от щетки прячется между половиц, а вещи мои себе оставляет — боевые трофеи. Ну и фиг с ним, пусть живет себе, до весны. Всё равно, он тут раньше меня появился. А весной, возможно, и я съеду… В этой комнате есть ещё один жилец, помимо меня с Валерой. Это — Толик. Огромный и чуть горбатый, напоминающий мужской половой орган и, возможно, такой же старый, как этот памятник архитектуры, в котором мне повезло снимать жильё. Почему мне так кажется? Хозяйка говорила, что Толик здесь живет столько, сколько она себя помнит, а это вам не… Как это я до сих пор не сказал, кто такой Толик? Да разве непонятно! Это кактус! Да-да, тот самый, который все замечают в окне, радостно показывают пальцем и хихикают — люди отвратительно бестактны. Знаете, как ему больно? У него тоже ведь есть чувства, которые очень легко задеть. В следующий раз лучше покажите ему сердечко, а пальцем в себя тычьте, зверьё. Толик живёт на махоньком подоконнике, в керамическом горшке, который, как мне подсказывает мой ограниченный опыт садовода, давно ему мал (в чем сам Толик, конечно, не признается). Подоконник уже десятки раз отсыревший, раздувшийся, как труп, с такими же трупными пятнами облезшей краски и треснувший где-то снизу, находится прямо над батареей, которая изредка выдаёт нечто большее, чем один джоуль. Окно же, у которого этот самый подоконник располагается, было ещё более ветхое, латаное перелатанное, постоянно протекающее и запотевающее, при малейшем лучике солнечного света. Именно в связи с состоянием окна, Толика никогда не поливают. Не то, чтобы мне или хозяйке жалко стакан воды раз в неделю или две, нет, что вы, хоть каждый день! Просто в этом нет необходимости — ему вполне хватает воды из воздуха. Такой вот поглотитель влаги на минималках. Дешево. Сердито. По-русски. Так вот, возможно, Толик с Валерой и выглядят живее меня (Валера за счет того, что шевелиться, а Толик прямо дышит здоровьем, жаль только не цветёт), но я и правда жив. Иначе, кто бы вам всё это рассказал? А почему я не встаю с пола? Во-первых, как хочу, так свой законный выходной и провожу. А, во-вторых, ну вы видели этот вид из окна? Обглоданные осенью до гола ветки деревьев упираются в самое небо, вот-вот проткнут, и то ли что-то оттуда польётся, закапает, то ли кто выглянет осторожно — только краешком глаза посмотреть, а что это там происходит, а кто это нас побеспокоил, то ли ничего не произойдет, и всё, что тебе останется — это залезть на дерево, как Джек на бобовый стебель, к самой верхушке, качаясь на тонких прутиках, проткнувших небо, и тянуться-тянуться-тянуться, пока не дотянешься до прокола, не ухватишься рукой, уверенный, что ты или залезешь выше, или порвешь эту ткань, закрывающую небосвод, но первый порыв декабрьского ветра, пришедший раньше самого месяца, сдернет тебя, наглеца, с дерева, и ты полетишь вниз. Полёт будет секундный, если смотреть со стороны, но для тебя время замедлится, как будто ты падаешь на черную дыру, и вся твоя жизнь сузится до этого падения — вся твоя жизнь станет этим падением — бесконечно долгая и бесконечно быстрая одновременно — господи, мне уже девятнадцать лет, какой большой срок, но как мало я по сути прожил. А потом ты упадешь, и сломаешь шею, а вместе с ней и все свои мечты, желания, амбиции, будущее, всю свою жизнь, существовавшую только у тебя в голове. Сделай вдох. Рваный. Болезненный. Почувствуй его. Ты жив. Ты упал. Ты не упал. Твоя жизнь ещё не закончилась. Твоя жизнь уже закончилась. Твоя жизнь только-только началась. Каждый твой вдох — это начало твоей жизни. Каждый выдох — конец. Всё может закончиться в любой момент, так и не успев начаться. Ну что же, пора встать с пола (благо в этот раз не с сырой земли) и заварить себе чайку, Валера с Толиком давно уговаривают рассказать им про мой выпускной, а там, поверьте мне, есть что рассказывать.