Радуга над Мюнхеном

Антуан ненавидел себя, ненавидел собственную слабохарактерность и с каким-то тупым, но сжирающим его изнутри сожалением понимал, что если бы он не был таким, то сейчас всë было совершенно по-другому. Однако в жизни нет места сослагательному наклонению, особенно когда речь идëт о прошлом. А значит, стоит заняться будущим, которое, как известно, отчасти может стать плодом человеческих усилий. Поэтому следователь, под сильным и неизгладимым впечатлением от унизительного разговора с Робертом, предав недавно выбранную им инертную позицию «вооружëнного нейтралитета», принял решение ухватиться за свою последнюю зацепку, которая вспомнилась ему, когда Левандовски перевернул шахматную доску. И этой финальной, эфемерной соломинкой была бредовая книжонка с абсурдным содержанием и мягкой обложкой, которая должна была храниться где-то в библиотеке. «Перечëркнутая окружность: леденящие кровь истории». Что ж, благодаря одному психу в жизни Антуана Гризманна этих историй было вполне достаточно, и читать их не имело никакого смысла, кроме, конечно же, того, что на страницах, написанных каким-то идиотом, могла жить разгадка тайны или, по крайней мере, объяснение, что же такое человек-клетчатое пальто. Однако сколько Антуан ни пытался найти эту книгу, все его поиски были тщетны. И это начинало планомерно давить на нервы, а главное, напоминать одну очень простую истину: в своë время, Гризманн непросто так отказался от расследования. И сейчас, спустя получаса бесконечных и бессмысленных поисков, былая усталость опять стала проявляться, давая о себе знать, заполняя собой весь воспалëнный взвинченный мозг, и рождая раздражëнность и желание отступить, которое было сильным до слëз. Антуан отошëл от очередной перерытой им полки и безразличным, тупым взглядом сухих, красных от недосыпа и постоянного стресса глаз, невидящим и нефокусирующимся взглядом вперился в раскинувшийся перед ним стеллаж, коих было десятки. И внутри совершенно ожидаемо, но абсолютно невовремя раскинуло свои удушающие щупальцы чувство обречëнности. И в голове, вместе с пульсирующим стуком расширяющихся артерий, сотни раз проносилась одна и та же мысль, внушавшая отчаяние, ошибочно принимаемое за надежду: Антуан окончательно решил, что если сможет выжить, то сразу же возьмëт месячный отгул, и по обыкновению, в выходные поедет в родную Францию, к своему бывшему научному руководителю, с которым особенно сдружился в годы учëбы и который, в сущности, заменил ему отца. И тогда Антуан не будет жаловаться на то, что его заставляют пропалывать тыквы, не будет враждебно принимать многочисленные упрëки из-за своей причëски и с ностальгической улыбкой будет слушать заявления о том, что ему надо найти невесту и больше есть, так как он сильно похудел. И Антуан благословит каждую минуту, проведëнную в огороде или в дождливый вечер у камина, рассматривая старые, чëрно-белые фотографии из альбомов. Ведь ради того, чтобы хотя бы ещë раз увидеть яркое солнце предместья Парижа, лазурный берег моря и бесконечные виноградники и поля лаванды, чтобы ещë раз услышать шелест столетних каштанов, способных рассказать что угодно в умиротворëнный французский весенний полдень, теперь, Антуан может заплатить за это что угодно. А надо всего лишь выжить. Но почему-то, отныне это превратилось в непосильную задачу. Хотя, заслуживал ли Гризманн смерти? Да и можно ли еë вообще заслужить? Да, следователь был косвенно причастен к тому, что происходило в отеле, но разве на его руках была кровь? Разве он убивал? И Антуан почувствовал, как по его остывшим щекам медленно поползли обжигающие слëзы, и картинка перед глазами покрылась стойкой мутной пеленой, не дающей снова увидеть ровные ряды стеллажей и длинных столов читального зала, который, как и точно заметил в своë время Роберт, действительно напоминал собой склеп. Но не только вьющейся повсюду зловещей паутиной или оставленными посетителями картинами, напоминающими ремарковскую «Триумфальную арку» с еë «Интернасьоналем», где депортированные или умершие постояльцы оставляли портреты своих политических кумиров, не мертвенной тишиной и даже не торжественной пустотой, нет. Просто здесь умирали мечты. Здесь умирал сам Антуан. И он больше не мог держать себя в руках: ладони истерично дрожали, приходилось из последних сил прикусывать язык, чтобы не сорваться на крик. Ведь Антуан отчаянно, безумно хотел жить. Или просто не хотел так глупо погибать, среди ненавистных мюнхенских снегов, умирать, не оставив ничего, кроме того шума высоченных древних деревьев и тех картин, не имеющих ничего общего с убогой обстановкой вокруг. И непроизвольно, изо всей силы Гризманн со злостью ударил уже ненавистный ему стеллаж, после чего, то ли по злому року, то ли по какой-то глупой, мерзкой иронии судьбы, помимо ужасающей боли, книжная полка наградила его той заветной книгой, упавшей прямо перед Антуаном. Он стëр рукавом слëзы, не веря в столь счастливый поворот событий, который на самом деле был смертельным, и порывистым, выдающим крайнюю подавленность движением, следователь схватил тот абсурдный и лишëнный смысла и ценности, жалкий клочок надежды, мнимой и утопической, которую окончательно и бескомпромиссно хоронили безжалостные стены зачем-то созданной здесь библиотеки. Однако что-то внутри тревожным шëпотом подсказывало Антуану, что не стоит открывать книгу, как не стоило выходить из комнаты, чтобы не совершить ошибку. Но крик, который словно источали серые страницы из переработанной бумаги, был гораздо громче. И перечëркнутая окружность будто бы приглашала познать еë, предлагала купить билет в один конец на ржавое, скрипящее колесо обозрения, которое, когда в лëгких оседает шквалистый ветер, медленно, но невозвратно уничтожает тебя. И не в силах сопротивляться, нервно дрожащие пальцы зачарованно открыли первую страницу, не слушаясь своего хозяина, который почему-то не мог понять, что происходит, но ясно чувствовал, что снова запутался в искусно расставленных силках, в которых можно было лишь метаться. «ПОЗДРАВЛЯЮ, АНТУАН! ТЫ НАРУШИЛ КОНТРАКТ!», – кричали печально знакомые кривые буквы, смеявшиеся буквально над каждым, кто видел их. И Гризманн не мог сдержать удивления, вместо ожидаемого ключа к разгадке получив именно это. – «Ты обещал не вмешиваться в мои дела, однако всë равно пытаешься меня обмануть. Причëм таким глупым и самонадеянным способом, откровенно недооценивая меня. Если бы ты только знал, как меня это разочаровало! Я был гораздо лучшего мнения о твоей изобретательности, хотя, давай без лирических отступлений. В наказание за твои поступки, я решил придумать одну очень интересную игру, но давай условимся заранее: вся кровь теперь на твоих руках, ведь я не планировал никого убивать, пока, конечно же, ты не начал ставить мне палки в колëса и нарушать условия договора! Впрочем, можно было заранее догадаться, что ты не воспринял мои предупреждения всерьëз и так и не понял, что моя задача сеять смерть и лишать жизни тех, кто заслуживает того, и сопротивляться не имеет смысла, а главное, Антуанчик, твои попытки помешать мне ведут лишь к новым смертям. Поэтому, дорогой, любезно предупреждаю тебя, что сегодня ночью я планирую убить двух человек. Спаси их, если сможешь. Или до конца своих дней помни, что допустил смерть, в сущности, детей, ни в чëм невиновных, по твоим меркам. Сладких снов!». Антуан с ужасом выронил книгу, которая с каким-то глухим, насмешливым грохотом упала на пыльный пол, и закрыл лицо руками, не в силах поверить, что всë, что он прочитал, было правдой, а происходящее не было дурным и откровенно сумасшедшим сном после тяжëлого дня. Однако всë это действительно было реальностью, и споры, как и малейшие промедления, не имели смысла. Нужно было незамедлительно действовать, пока не стало поздно. Ведь последний шанс, каким бы он ни был, никогда, ни в коем случае нельзя упускать, что бы ни случилось. Однако что-то внутри едко подсказывало, что всë уже давно было предрешено, и в чужой колоде карт был джокер, беспощадный кукловод, использовавший Гризманна как глупую марионетку. И этим серым кардиналом был вовсе не автор письма. Но кто?

***

Роберт отчëтливо чувствовал необходимость извиниться перед Марко и понимал, что, вроде бы, должен был чувствовать себя виноватым. Но почему-то подходящие слова, крутившиеся на языке, застревали в горле, а избитые дежурные фразы были совершенно лишними. Однако ничто из этого, по большей части, не было уместным и, тем более, нужным. Ведь Ройс, на самом деле, не нуждался в извинениях, прекрасно зная, что Роберту, конечно же, было ничуть не стыдно. Да и к тому же, разве могут что-то исправить простые пустые слова, когда всë, что было дорого и могло ранить, уже нанесло свои увечья? И теперь Марко лишь банально хотел сгореть вместе с тлеющей сигаретой, и не было никакой обиды, трагедии и предательства. Была лишь суровая, угрюмая норма, привычка, обыденность. Ничего сверхъестественного, только то, что когда-то должно случаться. Поэтому Роберт, уже даже не подбирая тексты сбивчивых просьб простить его, сосредоточенно рассматривал незнакомую комнату, в которой оказался совершенно случайно и о существовании которой раньше не подозревал. Однако помещение не внушало никакого доверия и вообще не напоминало жилое, нагоняя странное и двоякое чувство едва ощутимого беспокойства. Ведь здесь не было окон, и всё закономерно поглотила загадочная темнота, способная лишь разрушать, даже саму себя, и создавалось стойкое впечатление, словно вокруг царствовали сырость и холод. И даже танцующее капризное пламя зажигалки не разбавляло сгустившийся мрак. Стены комнаты были задрапированы тёмно-багровой складчатой тканью, и буквально повсюду висели второсортные картины, почти на каждой из которых, были изображены сцены человеческих жертвоприношений, судов инквизиции, пыток, казни или охоты. Особенно Роберту впечатался, буквально въелся в память привязанный к столбу человек, которого пожирали языки жадного всеуничтожающего пламени, и миниатюра, изображающая гору черепов с пустыми глазницами, которые валялись у подножия разрушенной башни, чьи колокола, однако, фантомно продолжали звонить в совершенно пустой и безлюдной выжженной пустыни. Но на этом экспонаты столь неоднозначного и экстраординарного музея не заканчивались: комнатка доверху была заставлена уродливыми полуразваленными статуями и охотничьими трофеями: рогами оленей, головами кабанов и разными шкурами животных. Одним словом, всем своим естеством это место бесповоротно внушало какое-то отвращение и целый коктейль явно не самых приятных эмоций. – Роберт, ты же ненавидишь меня, правда? – внезапно спросил тихим, приглушëнным и сиплым голосом Марко, который, словно всë это время бессмысленно, но упорно ковырявший замок штопором, наконец смог открыть ранее заблокированную для него дверь, впервые взглянув в лицо жестокой правде. И Роберт резко повернулся, встретившись взглядом с наполненными слезами и блестящими глазами Марко, которые он, казалось бы, уже видел до этого, в тот день, когда... «Щуплый и бледный отец, как обычно сжимающий в руках швабру и пытающийся поправить сползавшие и уже сто раз переклеенные очки с поломанными дужками и разбитыми линзами, совершенно безразлично пнул прижавшуюся к его ноге маленькую и однозначно несчастную собаку, с грязной спутавшейся шерстью. Та же в ответ лишь тоскливо и тихо взвизгнула, бросив на стоявшего чуть поодаль и пересыпающего корм Роберта своими грустными глазами, наполненными немым страданием. – Хоум-ран! Раннер возвращается на третью базу! – раздался хриплый голос спортивного комментатора, доносящийся из старомодного радиоприëмника, стоявшего рядом с плитой, и Роб равнодушно взглянул в грязное окно, за которым тëплой волной разливался май. А тем временем, в соседней комнате мать в очередной раз разговаривала с новым клиентом, вылезая из кожи вон, чтобы продать оставшегося щенка-переростка. Роберт искренне ненавидел свою жизнь и заворожëнно считал дни, когда же наконец сможет полноправно уйти из дома, окончательно сбежав от того ада, в котором родился и в котором, наверное, ему и предстояло сгнить. Но он понимал, что больше не может терпеть, и всë же, ему было некуда идти, из-за чего оставалось лишь упиваться одним и тем же вопросом, по большей части бессмысленным, тупым и наполненным переизбытком жалости к себе: «Заслужил ли я такого?». И вряд ли ответ был бы положительным. Ведь родителей же не выбирают, верно? А Роберту не повезло родиться в семье «заводчиков» или, проще говоря, тех людей, о существовании которых остальные знают ничтожно мало, если не вообще ничего, – это неудачники, которые занимаются племенным разведением собак. Которые платят своей жизнью за простое желание других тискать комки шерсти. И Роберт был не первой и не последней жертвой конвейера, бездушного механизма, в котором не было ни успешных, ни счастливых. Хотя, как с годами понял сам Левандовски, это было только меньшей из зол. Ведь постоянно кормить собак, пересаживая их из клетки в клетку, мыть полы и просто наблюдать за всей ущербностью и убожеством собственной жизни, ничто, по сравнению с теми минутами, когда ты испытываешь физическую и моральную боль одновременно. А они были постоянными. Ведь с самого рождения Роберт был фактически лишëн нормальной жизни, в которой так нуждаемся все мы: он не знал, что такое в тишине прийти домой после долгого и тяжëлого дня, встретив там не осточертевшие и ненавистные обязанности, а готовый ужин и любящую семью; не знал, каково это, просыпаться не под лай собак и не спотыкаться об них, плетясь до ванны, каково это, приглашать друзей в гости. Впрочем, последних у Роберта и не было, ведь действительно, кто захочет дружить с отбросом общества? И этого он искренне не понимал, так как по сути, ничем не отличался от остальных, не был уродом и инвалидом или непрошибаемым идиотом. Но все почему-то упорно избегали его, начиная с начальной школы, и даже не отличали от дерьма и предмета мебели, словно его не существовало, из-за чего одиночество постепенно превратилось в образ жизни. Однако оно, не соответствуя логике событий, не сделало Роберта падким на мимолëтное дружелюбие: он совершенно озлобился и перестал отчаянно искать родственную душу или хотя бы человека, который не стал бы осуждать его, а выработал зыбкое мнение о собственной исключительности, которая объяснялась не тем, что парень родился таким, а горьким фактом, что его выделили, обособили от остальных, превратив в посмешище. И вскоре, подобные рассуждения перешли в болезненную убеждëнность в каком-то превосходстве над всеми людьми вокруг, и утешая себя подобным образом, жить одному стало гораздо легче, так как появилась причина, модель, согласно которой не окружающие не хотели общаться с Робертом, а он с ними, потому что те были жалкими и ничтожными животными. Однако это самовнушение не работало, когда парень возвращался домой. Ведь там он был даже не поехавшей крышей невидимкой, считавшей себя непризнанным гением, а объектом всеобщей ненависти: и тридцати четвероногих тварей, которые, по мнению Роберта, сломали ему жизнь, и родителей, которые во всëм винили собственного сына и в чëм-то были правы, кроме основополагающего: нельзя сваливать всю вину на ребëнка. А это было самым простым и логичным, из-за чего располневшая после тяжëлых родов мать, лишившаяся карьеры, престижной работы, всех своих знакомых, красоты и, главное, здоровья, которое было навсегда подорвано, мучаясь от постоянных болей, беззаветно ненавидела Роберта и собственного мужа, который даже не был биологическим отцом еë ребëнка, давшегося ей за такую высокую цену. Так что, наверное, не стоит долго искать причин, почему же Роберт получал побои чаще, чем еду. Тем временем, громко хлопнула входная дверь, заставившая собак заливисто и истерично залаять, и на кухню торопливо вернулась покрасневшая то ли от волнения, то ли от радости мать, сжимающая в руках пачку мятых купюр, которые вскоре убрала в пустую сахарницу, стоявшую на полке. – Наверняка перекупщики. – брезгливо сказала она, на что Роберт лишь спрятал взгляд в пол, сдерживая крутившееся на языке едкое замечание, что те, в отличие от неë, хотя бы зарабатывают и не живут в дерьме. – А вы что здесь стоите, бездари? – обратившись к мужу и сыну, спросила она, мгновенно повысив голос. – И разве я тебе не говорила, дебил, что здесь нельзя пересыпать корм! – мать с силой ударила Роберта по шее, на что отец лишь нервно поправил сползавшие очки, а по всему телу расползлась колкая боль, из-за чего необратимо начало щипать глаза и нос. – Неужели без криков вам ничего непонятно! Катитесь отсюда, дегенераты! Вам ещë Микки хоронить, вы не забыли, а? Вдогонку Роберт получил ещë несколько ударов по ногам, которые мгновенно отозвались всë той же ноющей болью, но парень промолчал, в который раз пообещав себе, что если он немного потерпит, то всë это однажды закончится, однако на самом деле, сам он давно потерял веру в это. И если его мать была убеждена, что оба ненавистных ей человека, представленные в виде мужа и сына, не помнили про их неприятную обязанность, то Роберт не мог об этом забыть. Как и весь этот день в целом, даже после стольких лет. Да, конечно, Роб практически не помнил самого Микки: тот умер ещë щенком, от почечной недостаточности, как и его брат Шерман, купленный в семью каких-то мажоров, и ничем не выделялся: был тихим, до одури обычным, и обладал, разве что, приятной серо-чëрной шерстью, напоминающей дым. Однако то, как он умирал и его похороны навсегда врезались в детскую память. Роберт даже сейчас мог закрыть глаза и снова увидеть тот момент: как он сидит у себя в комнате, которую всю свою жизнь делил с родителями, сжимая в руках раскраску и не в силах выдавить из себя слëзы, пока рядом находится бледный и болезненный человек, вроде бы считающийся его отцом, и сосредоточенным взглядом серьëзных тусклых глаз смотрит куда-то пустоту, в то время как на балконе, мать неразборчиво кричит что-то, прося Микки дышать и не умирать. И трудно поверить, что это было в то же утро, когда она с видимым удовольствием избивала собственного сына и с недовольным лицом убирала деньги в ту самую сахарницу, размышляя о перекупщиках. Последний же раз Роберт видел Микки в лесу, и это он помнил необычайно отчëтливо, до мелчайших подробностей, не имевших никакого смысла: например, что в тот момент, несмотря на относительно спокойное и солнечное утро, внезапно похолодало, и в потемневшем небе, затянутом свинцовыми тучами, появилась вспышка молнии разрезавшая непроглядный туман, в котором потонул город, и именно тогда Роберт увидел блуждающие неаккуратные ряды покосившихся, заросших могил домашних животных, кладбище которых не имело никакого отношения к кинговскому и было необычайно убогим. А тем временем, небо, в котором проплыл одинокий красный воздушный шарик, разломившись на несколько частей, жалостливо всхлипнуло, и раскат грома нарушил мëртвую всепоглощающую тишину, пока ветер закономерно усилился до состояния урагана: теперь он непросто трепал верхушки необъятно высоких фиолетовых деревьев, а яростно валил их на землю, разрушая машины и жилые массивы. И пока автомобилисты, с криками и бранью, переставляли свой транспорт подальше от леса, Роберт вместе со своим номинальным отцом копал будущую могилу Микки, который словно игрушка лежал в коробке из-под любимых маминых туфель, привезëнных когда-то из ныне несуществующей Югославии. И его труп уже остыл. – Пап, почему ты не уходишь? – внезапно вырвалось у Роберта, когда лопата с неприятным лязгом зацепилась за камень, а в голове парня родилась эта банальная мысль. – Тебя же здесь никто не держит! А ты ещë можешь создать новую, твою семью, а не воспитывать чужого подкидыша и терпеть женщину, которая не имеет ничего общего с той, которую ты, наверное, любил. Зачем ты терпишь всë это? Зачем хоронишь самого себя? – воскликнул он, и в глазах отца сверкнула сталь. – Заткнись. – ледяным, как ветер, дрожащим голосом приказал мужчина, всегда выглядивший нелепым, но только не теперь. – Это не твоего ума дела, сопляк, и не надо провоцировать меня. Я не железный. – предупредил он и воткнул лопату в промëрзшую землю, родив в Роберте какой-то суеверный необоснованный страх. – Если бы ты только знал, как я тебя ненавижу, и сколько раз я боролся с желанием к чертям разрезать твоë лицо! – отец подошëл к парню и грозно взглянул на него, рассматривая ненавистные ему черты, в то время как сам Роберт боролся с непониманием и каким-то мерзким осознанием, что человек, которого он знал с рождения, был лишь ненормальным и одержимым. – Знаешь, Роб, ты так похож на эту тварь, которая сломала жизнь Кристи... Ты просто еë копия, и это невыносимо. Но я терпел все эти годы, терпел ради неë, ведь она не хотела избавляться от тебя. – подразумевая мать Роберта, продолжил он, пока шквалистый ветер усиливался, снося деревья вокруг, а окоченевший труп со стеклянными глазами валялся среди сгнившей листвы. – А ты хотел этого? – осознавая подоплëку неизвестной ему раннее ситуации, задал встречный вопрос Роберт, страх которого превратился в трудноконтролируемый ужас, и, наверное, если когда-либо психиатр спросил, что сломало парня, он бы не задумываясь ответил, что этот момент. Не сотни побоев, не тысячи оскорблений и даже не ежедневные унижения. А именно эти слова, после которых в нëм что-то надломилось, треснуло и вывернулось наизнанку, оставив внутри лишь пустоту, сводящую с ума и меняющую ощущение реальности, которой теперь больше не существовало. – Конечно! – рассмеявшись, крикнул мужчина, продолжая стоять напротив своего приëмного сына. – Так что будь благодарен, сучье отродье, что ты жив. Хотя, кого я обманываю, ты такой же подонок, как твой отец, и не знаешь таких чувств. Ты лишь ничтожество, Роберт. Ничтожество, заслуживающее только презрения. И ты предлагаешь мне бежать? Ты? – в его глазах внезапно загорелась ярость, и он со злостью, резким движением схватил Роберта за плечо, нарушив данную когда-то жене клятву, не трогать еë ребëнка, и наклонившись к чужому лицу, двусмысленно приблизился к нему, окончательно нарушая личные границы. – У детей хрупкие кости, так что веди себя сдержаннее и не напрашивайся. – Отпусти меня. – попросил парень, щуплый и из-за этого чувствительный к любым прикосновениям, особенно тем, которые были резкими. – Не надо прикасаться ко мне, ясно? – с нажимом добавил он, но к его сбивчивым просьбам остались глухи. – За что ты так ненавидишь меня? – внезапно спросил Роберт, охваченный смутными чувствами, название которым до сих пор не нашëл. – Разве я виноват в том, что родился? – Ты виноват в том, что так похож на него. – бескомпромиссно ответил мужчина, находящийся словно в помешательстве, и теперь их лица были в считанных сантиметрах друг от друга. – ОТОЙДИ! – сорвавшись на плач и чувствуя, как сердце застучало бешеным ритмом, крикнул Роберт, и это будто бы привело отца в себя, заставив снова вернуться к своей лопате и замолчать. И больше за весь вечер после столь немногословного диалога он не проронил ни звука, лишь изредка бросая неясные взгляды в сторону приëмного сына. Однако Роберт был уверен, что тот пересказал его матери этот случай в лесу, так как на следующий день парня избили до бессознательного состояния, а оставшийся месяц постоянно заставляли делать самую грязную работу, сократив количество еды в два раза, пропорционально увеличив число оскорблений. Впрочем, досталось и так называемому отцу: утром Роберт увидел на его лице порезы от стекла. И только потом, спустя несколько лет, когда ему исполнилось шестнадцать, а родители самоотверженно напились в честь его школьного выпускного, он частично понял, чего избежал в тот вечер и почему же отец не хотел уходить. Всë прояснилось, когда мужчина, перебравший с медицинским спиртом, начал приставать к нему. После чего, на следующий день, «идеальные» супруги не досчитались в их квартире сына и сахарницы. Сахарницы, в которой хранились все наличные сбережения». – Роберт, почему ты молчишь? – обеспокоенно спросил Марко, заставив его снова вернуться в настоящее, в котором не было никакого леса и трупа Микки. – Неужели тебе не надоело обманывать самого себя? – Ты ничего не знаешь о ненависти, идиот. – внезапно отрезал Роберт, захваченный собственными воспоминаниями. – Так что не стоит разбрасываться словами, значения которых не понимаешь. – он замолчал, пытаясь подобрать свою следующую фразу, но сознание резко отключилось, сигнализируя, что лучшее решение подскажет то, что все называли душой. И она заставила Роберта тепло прижать к себе Марко, словно маленького ребëнка, впервые обняв его. – Мне просто плохо без тебя, дурачок. – произнëс он, действительно сказав правду. – А всë остальное ведь уже неважно? – Сейчас да. Но всë дело в том, что на самом деле это и является главным. Однако у парней не было времени думать: из коридора раздался истеричный надрывный крик, и поднялся неописуемый гомон, режущий слух. – Пойдëм. – помогая Марко подняться на ноги, взяв его за руку, предложил Роберт, и оба вышли в людный коридор, в котором творилось настоящее столпотворение. – Где вы, мать вашу, были? – явно переживая, крикнул чем-то смертельно напуганный Ману, с которым столкнулись Ройс и Левандовски, и стоящий рядом Томас, словно извиняясь за своего друга, пожал плечами, заставив Роберта удивиться, как давно за последнее время он не встречался с этим дуэтом. – Вас уже ищут по всем этажам! – раздражëнно добавил Нойер и будто бы сразу остыл, внимательнее посмотрев на оказавшихся перед ним людей. – Марко, что у тебя с лицом? – Меня больше интересует, что здесь происходит. – абсолютно спокойным голосом ответил Ройс, который и вправду выглядел довольно потрëпанно с его вечными синяками и ссадинами, и поскольку не хотел говорить правду, быстро вжился в роль образцового старосты. – Из-за чего начался весь этот переполох? – невозмутимо спросил он, глядя на суетящихся людей вокруг. – Понятия не имею. – подал голос появившийся будто бы из воздуха Гвардиола, за километр сияющий собственной лысиной, и Роберт поистине впечатлился, что после стольких возлияний Пеп выглядил вполне трезвым в своей образцовой чистой жилетке. Ведь всë же, преподаватели на то и преподаватели, потому что хоть и бесполезны, всегда кажутся ответственными и неотразимыми. – Этот педик из прокуратуры сказал собраться всем факультетам в одном номере. Я так и не понял зачем, но против него не попрëшь. Вы бы видели, как он орал на меня, когда я спросил у него причину всего этого безобразия! – пожаловался Пеп, и Роберт теперь не сомневался, что тот ещë не до конца протрезвел. Однако он ухмыльнулся, впервые искренне согласившись с его словами: Антуан с его повадками и причëской действительно смахивал на типичного педика. – И о каких номерах шла речь? – полюбопытствовал Марко, и получив непоследовательный ответ от Ману, по-свойски попросил Роберта пересчитать своих болванов, пока он займëтся информированием остальных. И Левандовски согласно кивнул, пока Ройс остановил продефилировавшую возле него портье, которую, кажется, звали Анджелиной, и которая то ли встречалась, то ли просто спала с Нойером. – Вы не знаете, в отеле есть громкоговоритель? – обратился парень к ней, и девушка с обворожительной улыбкой посмотрела на него критическим, слишком взрослым оценивающим взглядом, словно косясь на него, как на мясо. И видимо, так как Марко еë вполне устроил, она сказала своë делано робкое «да», добавив невинное «в кабинете мистера Чеха». – Доведëте меня, пожалуйста? Боюсь, я умудрюсь заблудиться. – коротко, но привлекательно улыбнувшись в ответ, изображая учтивость, которая однозначно льстила всем избалованным девушкам, сообщил Ройс, и Анджелина с радостью проводила его к владениям управляющего, которые оказались на редкость чистыми и даже в какой-то степени впечатляющими своей упорядоченностью. Но Марко, среди всего этого великолепия, интересовал лишь громкоговоритель, покоившийся на столе, по всей видимости, для экстренных ситуаций. – Внимание, просьба подняться всех учащихся факультета гражданского права в номер 392. – практически мгновенно разобравшись с простой системой оповещения, начал Ройс, заметивший, что когда был спокоен, то обладал голосом прирождëнного диктора. – Учащихся факультета уголовного права в 393 и экономического – в 394. К персоналу отеля это также относится. Сохраняйте спокойствие, не берите с собой никаких вещей и, прошу, не устраивайте панику. Когда вы соберëтесь в полном составе, месье Гризманн объяснит причину беспокойства и проведëт инструктаж техники безопасности, так что не стоит заранее организовывать беспорядки. Спасибо. – Марко отключил связь и безразлично выдохнул, забыв о присутствии в кабинете Анджелины. – Вау. – прокомментировала она, как ребëнок забравшись на стол и скрестив ноги, сняв при этом громоздкие и неудобные туфли на каблуках. – Я бы до такого недодумалась. – добавила девушка, и Марко еле заставил себя не съязвить, заявив, что та, со своим уровнем IQ даже не поняла, что чтобы проверить исправность оружия, не стоит стрелять в саму себя. Однако вместо подобного едкого замечания, он лишь сдержанно поблагодарил еë, после чего Анджелина изящно спрыгнула на пол и встала напротив парня. – Знаешь, Марко, ты классный. – совершенно не в тему добавила она и кокетливо потянулась к чужим губам, рукой взъерошив рыжие волосы, на что изумлëнный и ошарашенный Ройс только отпрянул. – Мне всегда нравились такие, как ты. Вежливые бэд-бои со шрамами. Таких нечасто встретишь. – А как же Ману? – с каменным и ничего не выражающим побледневшим лицом, холодным голосом поинтересовался ничуть не впечатлëнный Марко, слышавший комплименты и похуже, и расценивший сказанные раннее слова как какой-то бред, при этом удивившись, с чего эта девчонка вообще взяла, что он, как она выразилась, «бэд-бой». – Нойер? Этот скупой ублюдок? – переспросила она, судорожно сглотнув и вернув свою прежнюю якобы привлекательную улыбку, которая уже вызывала рвоту и которую Роберт незамедлительно и однозначно, хоть и, справедливости ради стоит отметить, небезосновательно счëл бы «блядской», впрочем, как и весь внешний вид, манеры и, судя по словам, убеждения вышеназванной дамы. И это заставило вечно любивший острить внутренний голос Марко отметить, что на него вешались лишь подобные шлюхи и пидоры. И пусть данная мысль, наверное, должна была внушать несоизмеримую печаль, то Ройс отреагировал на неë безразлично, ведь в целом почему-то был идеально спокоен, как пульс у покойника. – Этот жмот мне и даром не нужен. – надув губы, заявила она, и эти слова не могли оставить Марко невозмутимым. – По всей видимости, как и мозг и совесть. – то ли вступаясь за Мануэля из-за простой негласной солидарности, то ли просто тяготившись данным глупым разговором, сказал он, и даже не оглядываясь на разочарованное и возмущëнное лицо Анджелины, всегда привыкшей получать своë, но не в этот раз, Марко вышел из кабинета, снова спустившись на заветный третий этаж, где ожидаемо столкнулся с Робертом. – Все на месте, босс. – предвосхищая логичный вопрос, отрапортовал Левандовски, и Ройс шуточно отсалютовал, словно они находились в коридоре прокуратуры. – Если тебя это интересует, Гризманн заявил, что тревога из-за всë того же психа. Не знаю, общаются ли они с помощью голубиной почты или используют спиритизм, но как выяснилось, этот мудак собирается сегодня ночью отправить двух человек в лучший мир, и наш Шерлок Холмс как-то об этом узнал. – на губах Роберта появилась странная дуговая усмешка, но он всë равно продолжил, не делая никаких лирических отступлений и пауз. – План действий простой: просто заперется в номерах, в то время как сам Антуан будет сидеть в вестибюле и отслеживать движение по отелю. Нам же надо просто тихо сидеть и ни в коем случае не выходить в корид. – Сомневаюсь, что это сможет помочь. – Марко как всегда выразил своë сомнение в методах следователя, но это, на самом деле, ни капли не заботило его: парень знал, что одной из двух жертв будет именно он, ведь так и не сумел ничего доказать и заслужить спасения. Да, незаметно и сам Ройс начал использовать столь глупую терминологию, пусть только и в собственных мыслях. А впереди, тем временем, была долгая и холодная ночь.