***
В тёмной спальне едва ли что можно было разобрать с задёрнутыми шторами, но этого и не нужно было, Хартман двигался по памяти на ощупь, будучи ведущим для Стефана, даже не смотря на то, что тот с внезапно из ниоткуда взявшейся уверенностью опёрся коленом в кровать, нависнув над Аллесбергом, довольно рассевшимся на краю, и, держась за его широкие плечи, как за дополнительную опору, целовал его, так, словно сам вожделел этого долго. Куртку он сбросил на пол в коридоре рядом с чёрным пальто хозяина квартиры, оставшись в тонком шерстяном свитере, который едва мог спасать от холода. Хартман лёгким движением подцепил его очки, которые со лба сползли обратно на конопатую переносицу, и стащил их прочь совсем, дотянувшись до ближайшей тумбочки, где они не могли бы пострадать. — А ну отдай обратно, — Кёлер жалобно потянулся за ними, Хартман остановил его. — Они тебе не нужны. — Я чувствую себя некомфортно без них, — неуверенно промямлил Стефан, чуть дрогнув, будто бы ему вдруг стало страшно. Он в полумраке-то едва мог что разобрать, а тут ещё и с его зрением... Снятие очков при ком-то значило для него абсолютное доверие к человеку. Но разве он не доверяет другу? — Просто доверься, глаза нам не нужны. Стефан рвано фыркнул и насупился, но Аллесберг поспешил его переключить, с лёгким прикусыванием сминая его губы, на что в ответ получал неконтролируемые вздрагивания и тихие судорожные вдохи. Кёлер снова закрыл глаза, как и сказал ему Хартман, и так действительно было лучше. Всё словно обострялось разом до каждой волосяной луковички и становилось ещё чувствительнее, и это кружило Стефану голову, и, если он ещё до этого мог что-то прервать, то в таком положении его мозг не впускал посторонние мысли и сосредоточился на том, от чего теперь, вероятно, не сможет оторваться. — Поверить не могу, ты реально согласился, — выдыхает Аллесберг и как-то неловко усмехается, ведь вот то, о чём он грезил, действительно происходит, и он на самом деле сильно волнуется, хоть и умеет это скрывать. — Заткнись, пока я не передумал, — тихо прошипел Стефан ради приличия, зная, что подло лжёт даже себе, он остановиться уже не сможет ни под каким предлогом. Ему бы стоило быть честнее, и тогда всё станет ещё проще, но ему почему-то страшно излишне становиться честным. Хартман довольно ухмыляется, очередной раз забирая того в поцелуй, всё менее и менее скромный, желающий отхватить как можно больше за раз. Он проникал языком меж чужих губ, сладостно обводя внутри чужую полость, и Кёлер резко потерялся в этой уверенности, заробев, и тогда Хартман подумал о том, целовался ли тот вообще хоть раз? Было ли у него хоть раз это, была ли у него девушка, о которой он упорно умолчал?.. Хартман бы узнал первым, и это точно, и тогда был бы в отчаянии и ярости, ведь Стефан его, его и ничей больше, так было всегда и добровольно, ведь тот терпеть не может людей, и когда-то давно Аллесбергу единственному удалось завоевать доверие запуганного паренька из университета, Кёлер изменился с тех пор и стал грубым недотрогой, но по-прежнему был только со своим другом. Иного Хартман бы просто не вынес. И властвовать сейчас с чужими и такими давно желанными губами, искусанными в нервной привычке, обветренными и шершавыми, чёрт, это было незабываемо. Он теперь только его. Аллесберг собрал в кулак подол серого свитера на Стефане и уверенно потянул за него на себя, усаживая того себе на колени. Стефан, такой маленький рядом с ним, выглядел взволнованным, как крошечный рыжий котёнок, оттого вызывал у Хартмана только колкое и горячее чувство нежности, что он хочет накрепко прижимать его к себе и защищать от всех бед внешнего враждебного мира, коего тот боится и ненавидит. Кёлер и так всё это время его вытаскивал из переделок, но разве сам не нуждается в элементарной человеческой потребности? Ласке, тепле, любви. Ему этого никто не давал, но Хартман хочет это ему подарить от себя, просто так. Просто за то, что дорог. Взволнованные глаза Стефана были отчётливо разборчивы в темноте, и Аллесберг молча ему кивает, после чего задирает свитер вверх и стягивает его прочь, и тут же, больше не собираясь церемониться, всё ещё движимый приличным количеством выпитого алкоголя, вцепляется зубами в чужую шею, плечи, усеянными веснушками не меньше, чем щёки. Веснушки массивной кучей расстилались по рукам до самых кистей и уходили до низа лопаток, и Хартман должен был признать, что никогда не видел обнажённое тело Стефана ниже шеи, только участок предплечий, не закрываемых хирургичкой. Пигменты у некоторых высыпали только к весне, а у него это было постоянно, и Аллесберга это покоряло до глубины души, что, даже если бы у его слов не было более глубокого посыла, всё равно без зазрения назвал бы аккуратное круглое веснушчатое лицо Кёлера милым. Хартман не расчитывал силы, и от того Стефан громко вскрикивал, едва сдерживая слёзную пелену от боли. Пальцы с силой судорожно сжали плечи, и только тогда Аллесберг сдал обороты и понял, что перебарщивает. — Извини, — тот едва виновато хмыкнул и аккуратно подтянул Стефана к себе ближе, прижав, и тогда, к своему удивлению, услышал тихий стон на грани мольбы и почувствовал чужой затвердевший бугор в паху, упиравшийся сквозь плотную ткань джинсов ему в живот. — Хм, а я и не знал, что тебя возбуждает боль, — Хартман довольно усмехнулся, заглянув тому в глаза, даже с какой-то лёгкой издёвкой. Кёлер поёрзал бёдрами у него на коленях, намерено прижимаясь ближе и пытаясь почувствовать то же и у него, а иначе он просто сгорит от стыда. — Да замолчи ты, хватит медлить! — Стефан жалобно взвыл, но спокойствию Аллесберга можно было позавидовать, тот лишь довольно ухмыльнулся, желая ещё услышать его мольбы, что игриво подзадоривали и очень доставляли Хартману, он решил использовать издёвку ещё немного. Он ласково касается губами шеи, оставив поверх укушенного места слабый поцелуй, и шумно выдыхает, опаляя горячим дыханием мягкую кожу, снова и снова, пока не заставляет из уст Кёлера снова вырваться тихий стон, и тогда Стефан не выдерживает, раздражённо толкая от себя Аллесберга, заставив его рухнуть спиной на кровать. — Ты допрыгался, бесишь, — скалится он, хмуря брови и возвышаясь над тем, стоя на коленях, меж которыми зажал его торс. Стефан падает вперёд на руки, и, резкими движениями расстёгивая мелкие пластиковые пуговки, обнажает из-под рубашки грудь Хартмана, после чего с кипящей яростью вгрызается в его плечо зубами, что тот от неожиданности даже вскрикивает, и потом внезапно начинает смеяться, чем ещё больше выводит из себя хмурого Стефана-тучку, что усиленно оставлял на нём отпечатки собственных зубов. Аллесберг, смеясь, рукой едва его отдирает от своей кожи и приподнимается на локтях. — Любишь кусаться? — лёгкая и простодушная усмешка уже долго не сходит с его губ. — А нечего злить меня, — фыркает тот и пытается перевести дух. Даже своей ворчливостью ему не пронять Хартмана, ведь тот видел в нём лишь очаровательный комок с периодической наигранной злостью, и, особенно сейчас, он не мог воспринимать это всерьёз. Стефану в конце-концов приходится признать самому себе, что и сам не может сказать, что зол по-настоящему. Просто каждое действие Хартмана заводило его всё больше и больше, что терпеть все эти дразнящие ласки было настоящей пыткой. Аллесберг примирительно потёрся о курносый нос Стефана и мягко поцеловал его в губы без излишней страсти. Тот тихо вздохнул и снова прикрыл глаза на несколько мгновений, признавая, что зря разнервничался. — Не медли, прошу, — на выдохе прошептал он в губы Хартману, после чего последовал ведомый тем более уверенный и глубокий поцелуй.***
Аллесберг с лёгкой ухмылкой зажал меж зубов презерватив, который достал из-под матраса, в упаковке (подготовленный особо был, с его-то личной жизнью), без особой осторожности двигаясь двумя пальцами внутри Стефана, пока тот, в порядке вещей, пытался улизнуть от них прочь и избавиться от неестественного дискомфорта, недовольно шипя и выгибая спину, чем вызывал у Хартмана какое-то хищное довольство, что только больше увлекало его этим процессом, и Кёлеру всё равно некуда было от него деться, и всё, что оставалось, это тихо по-собачьи поскуливать и подгребать под себя подушку, крепко сминая её в руках, словно единственное, за что он мог держаться. Вопреки дискомфорту затвердевший изнывающий член вовсю сочился естественной смазкой и пачкал ею простынь под собой, пока Хартман напрягающе молчал, раздвигая тугое кольцо мышц уже тремя пальцами и переодически тихо усмехаясь, пока слушал, как раскрасневшийся Стефан тихо постанывает, чем вызывает у Аллесберга сладкую истому в нетерпении начать уже самому. Кёлер не мог его видеть, будучи спиной к тому, но чётко видел в своей голове это наглое и довольное лицо. — Это лишь пальцы, Стефа, что же ты так извёлся? — в голосе Хартмана прозвучала даже какая-то ласка наравне с прежней издевательской самодовольной усмешкой. Под пальцами он нащупал слабый бугорок и надавил чуть сильнее, от чего Кёлер, не удержавшись, простонал громче и сильнее выгнул спину, после чего смущённо спрятал лицо в подушку перед собой. — Это... Так смущает... — промямлил он, жмуря глаза от рефлекторно неконтролируемо накатывающих слёз. — Ты задеваешь предстательную. — Я знаю, у меня в дипломе «отлично» по анатомии, — Аллесберг громко усмехается, и Стефан что-то пропищал в ответ, злясь на собственное слишком сильно заставляющее краснеть положение. — Мой дед, помнится, предлагал стать мне проктологом, однако этого не произошло... — Ты... Придурок... Заткнись, я тебе сейчас... — Кёлер, озлобленно шипя, пытался выдавливать из себя слова, но непроизвольно вырывающиеся стоны создавали сложности для этого. — Что ты там говоришь? — простодушно перебив того, Аллесберг расплылся в улыбке и пальцами свободной руки обхватил его судорожно пульсирующий член, дразняще проводя указательным пальцем вдоль головки возле влажной дырочки уретры, и Стефана, кажется, от этого окончательно накрыло. — Больной ублюдок ты... — сквозь стон прохныкал Кёлер, пронзительно ощущая движение чужих пальцев по своему органу, после чего, внезапно даже для самого себя, кончил Хартману в руку и с громким выдохом обмяк. — Вот как? Мы так не договаривались, — Аллесберг покачал головой, отпуская Стефанов член и глядя в полумраке на свою испачканную семенем ладонь. — Ты сам виноват, — хрипло выдавил из себя Стефан и ещё раз облегчённо выдохнул, когда Хартман плавно вынул из него пальцы. Но надолго расслабиться не придётся, и он это понял, когда услышал, как шумно рвётся упаковка презерватива и тихо звенит пряжка ремня на брюках, и через несколько мгновений место пальцев заполнил во многом, а в особенности в размере, превосходящий их член Аллесберга, и Стефан выгнул шею, простонав на грани крика и, чуть не захлебнувшись воздухом и закашлявшись. — Не думаю, что тебе составит огромного труда кончить ещё раз, — абсолютно спокойно произнёс Хартман сквозь звонкие шлепки, пальцами с силой вжимаясь в чужие бёдра и почти полностью вдалбливаясь в Стефана, особо не церемонясь. — Не так сильно, больно же! — проскулил Кёлер, стискивая зубы. — Извини, совсем не могу себя сдерживать, — горячо выдохнул Аллесберг, но всё же чуть замедлил движения бёдрами. Сквозь пульсирующую боль и распирающее изнутри чувство Стефан почувствовал, что его плоть вновь затвердела, хотя разрядка была совсем недавно. Хартман, похоже, оказался прав. Щёки ужасно горели, словно его лицо находится прямо перед открытым пламенем, и вдыхать в жаре становилось всё труднее и труднее, плотный воздух спирал лёгкие, и сейчас было бы очень хорошо открыть окно, да только кто этим займётся?.. Кёлер уткнулся носом в подушку, заглушая стоны, и оттуда сдавленно скулил, как его резко и грубо схватили за рыжую копну волос на затылке и оттянули назад. В тот же момент Хартман всем своим весом прижал его к кровати и уже снова ускорился, входя глубже до самых бёдер и, судя по внезапно вырвавшемуся с уст Стефана стона, он снова задел точку простаты. — Не сдерживайся, — промурлыкал на ухо тому Хартман и, за волосы чуть отведя его голову в сторону, припал губами к шее, пытаясь оставить на ней — на самом видном месте — тёмные синяки. Ему хотелось, чтобы Кёлер был только его. Он грезил об этом. Стефану было ужасно неловко от собственных неконтролируемых стонов, но теперь, когда Аллесберг крепко схватил его за волосы, оторвав от подушки, сдерживать их было нечем, а поэтому невозможно. И, когда чужие зубы снова вонзаются в нежную кожу шеи, он почти срывается на крик, то ли болезненный, то ли предвещающий то, что у него скоро вновь будет разрядка, ведь пусть даже это было больно, это ощущение колко отзывалось в паху, и Стефан сам себе неохотно признаётся, что Харман был прав, и боль его всё-таки возбуждает. Такая уж точно, ведь это так-то не было неприятно. Дышать будучи придавленным грудью Аллесберга было ещё труднее, и Кёлер уже буквально задыхался в тумане собственных опьянённых не хуже алкоголя мыслей и горячего воздуха. И тут он почувствовал, что его руку, что всё ещё крепко сжимала подушку, ласково сжала чужая большая и сухая ладонь, отпустив кудрявую копну волос. Стефан дрогнул, почувствовав, как в груди разливается какое-то горячее щекотливое чувство нежности, он выгнул шею и тут же напоролся макушкой на голову Хармана, что трепетно забрался носом в его пламенные волосы, глубоко вдыхая. — Х-Харман, я... — дрожащим голосом пролепетал Стефан, но так ничего и не сказал, не зная даже сам, что пытался сказать. Вместо этого по всему телу пробежала горячая волна, и он второй раз излился на простынь, на какие-то мгновения внутри сжав Аллесберга, от чего он развязно и глубоко через силу толкнулся ещё пару раз и кончил следом за ним, глухо прорычав. И в следующие моменты Кёлер словил облегчение, когда Харман вышел из него. Он лежал так какой-то время в забвении, пока его дыхание не выровнялось и не прояснился рассудок, с чем пришло осознание содеянного. И тут стало как-то тревожно. Аллесберг отвлёк его, влажными салфетками из ящика устраняя последствия их страстей. Стефан перекатился на спину, отпустив наконец несчастную мятую подушку, и сел на кровати с отрешённым видом, стесняясь тому даже взглянуть в глаза. Харман легко усмехнулся, потрепал его по голове и подтащил к себе, опрокидывая на кровать и обвивая руками, и Стефан недовольно пискнул, пытаясь выкрутиться оттуда. — Да пусти же ты меня, — прохрипел он, но Аллесберг крепче стиснул его в руках и слабо поцеловал в лоб, чем и усмирил непокорного. — Спокойной ночи, — прошептал он, закутал обоих в одеяло и закрыл глаза как ни в чём не бывало. А Кёлеру не хотелось молчать сейчас, особенно когда уже всё произошло. Его мучал тот же вопрос — что будет с ними? Только в разы сильнее, чем до этого. Что у Хартмана в голове теперь? Он действительно хочет, чтобы между ними стало что-то более дружбы, или он предпочтёт забыть всё, как и всех других девушек, с которыми был лишь несколько ночей? Но ведь сказал, что хотел, чтобы на месте их всех был Кёлер... Стефан понурился, ведь ему был необходим, как кислород, ответ на этот вопрос, ведь он не мог быть таким, как Хартман, не мог устроить интрижку на одну ночь, и поэтому его беспокоило то, что будет потом. Но всё ещё пьяный Хартман уже тихо засопел у него над ухом, и Кёлеру пришлось поддаться собственной усталости, провалившись в сон.***
Утром солнечный свет ударил по глазам, и Стефан распахнул их, с ужасом обнаружив, что уже, пусть и не сильно, но проспал работу. Аллесберга уже не было, и когда Стефан обнаружил на тумбочке рядом с кроватью ключи от его квартиры, он понял, что тот уже давно уехал в больницу. Тихо рыча себе под нос от досады, он поднялся с кровати, нервно разгребая руками бережно сложенный на краю свёрток одежды. В зеркале в ванной он обнаружил цветущую кучку синяков прямо на шее, то место, что не скроешь воротом. Стыдно смотреть с этим кому-то в глаза на работе, но сделать уже ничего не мог. Чёртов Аллесберг... Для большей уверенности он позже заглянул на кухню, и ничего, кроме оставленного завтрака, там не обнаружил. К еде он не стал притрагиваться и, забрав ключи, быстро двинулся на работу, боясь, что получит от своего наставника старшего анестезиолога Генриха по щам. Дорога по заснеженной улице пешком заняла минут двадцать, Кёлер первым делом спешил разыскать Хартмана, как бы не хотелось смотреть ему в глаза. Почему он не разбудил его, когда собирался уходить, разве так сложно? Нужно было отдать этому болвану ключи и спокойно уйти работать. Близкий Стефану ординатор сказал, что Аллесберг в ординаторской, и поэтому он, не раздумывая, отправился туда, но замер в дверях, как только их распахнул, застав Хартмана обжимающимся с той самой девушкой, что вчера вечером так усиленно он пытался затащить к себе домой и на место которой попал Стефан. Аллесберг оторвался от своего занятия и как ни в чём не бывало улыбнулся тому, пока у Кёлера внутри что-то с треском болезненно рушилось, и наползало осознание того, какую же ошибку совершил Стефан. Не Хартман, он уж точно не жалел, а Стефан. — Забери свои ключи, — он привычно нахмурился, делая вид, что ему совершенно всё равно, и метнул звенящую связку из кармана в Аллесберга, после чего развернулся и показательно хлопнул дверью, удалившись прочь. Было больно. Было обидно. А ведь Стефану от слов Хартмана действительно стало казаться, что он ему нравится. Теперь Стефан не мог отрицать то же у себя, оттого и было ужасно обидно. Почти до слёз. Он ведь верил Аллесбергу, всегда верил и доверял, так что, это всё было зря? Стефан не хотел, если уж и не будет чего-то большего после этого, чтобы их дружба, строившаяся десяток лет, начала медленно рушиться из-за одной ночи, но от такой подлости она верно пошатнулась. — Стефа! — голос Хармана где-то сзади его окликнул, приближаясь. — Я объясню, подожди... Аллесберг затормозил в метре от него, Кёлер хмуро обернулся и взглянул на того. Он теперь даже и не пытался скрыть, как ему досадно до глубины души от этой ситуации. Взгляд Хартмана непроизвольно падал на собственную работу на шее Кёлера, чем он был до сих пор доволен. — Чего ты мне собираешься объяснять? — Стефану не сильно хотелось слушать какие-то объяснения и оправдания. — Честно, ты ведь и не собирался использовать меня больше, чем на одну ночь, да? Ты ведь только любовные интрижки умеешь строить, у тебя вообще есть надёжные чувства? — Ну... Посмотри... Я трезв и ещё раз признаю, что давно об этом мечтал... — И всё заканчиваешь сразу же. Браво, Аллесберг, — фыркнул Кёлер, всплеснув руками. — О чём я думал, когда поверил пьяному бабнику Аллесбергу, который всегда выезжает только на своей харизме? — Извини. Значит лучше между нами ничего не будет. Я не тот, кто нужен тебе, я не хочу делать тебе больно, — Хартман виновато вздыхает и делает робкий шаг ему навстречу, чуть ближе, но Стефан упорно этого избегает и отходит назад. — И ты даже не спросил, чего хочу я. А я ведь почти тебе поверил, придурок, — дрогнув, вполголоса произнёс он, и Аллесберг успел заметить, как его глаза влажно блеснули. Стефан быстро отворачивается. — Конечно проще всего забыть, особенно тебе. С этими словами он уходит прочь по коридору, но Хартман почему-то рванул за ним. — Погоди!.. — Отстань от меня, меня в операционной ждут, — не останавливаясь и не оборачиваясь, отозвался Стефан, и Аллесберг только тогда останавливается и молча смотрит ему в след, пока тот не скрывается за углом.***
— Стефан, не спать! АД и пульс падает! — вялого ординатора расталкивает старший анестезиолог. Кёлер на протяжении всего дня угнетён и не может собраться с мыслями, но работать приходилось так и так. Стоило услышать слово «атропин», как он метнулся в другой конец операционной в поисках шприца и препарата. Он дрожащей рукой схватился за катетер, но до того, как он воткнул внутрь иглу, кардиограф прекратил писк и истерично заверещал. Фактор риска этого пациента — сердечная недостаточность, и из-за этого анестезиологам особенно тщательно и продуманно приходится подбирать глубину наркоза. Шаг влево, шаг вправо — и всё закончится ужасно. — У нас асистолия, — монотонным голосом оповестила медсестра и потянулась за дефибриллятором. С остановкой сердца в операционной начинается суматоха. Она не паническая, но все действительно начинают больше нервничать и бегать. — Атропин живо, Стефан! — анестезиолог снова стал подгонять своего ассистента, пока Кёлер изрядно расстерялся перед ним. Такого с ним не бывало. — Да что ты возишься-то?! — старший уже не выдержал и отобрал у того шприц. Все прекрасно знают, что тяжёлые эмоциональные переживания сильно влияют на работу, но разве у Стефана о них кто-то знал? Да даже Стефан не считал их столь серьёзными, чтобы не подпускать его в операционную. Но, оказавшись в ней, он начинал понимать, что собственные мысли его просто съедают изнутри и не дают нормально сосредоточиться. Разряд, массаж сердца, разряд, ещё атропин, разряд... Кёлер суетился, как мог, едва справляясь с дрожью в руках, пока ещё и поверх его волнения подпинывал старший анестезиолог. И что он теперь мог сделать со своей паникой? И пациента всё-таки не спасли. Медсестра констатировала время смерти — 16:08. — Да что такое с тобой? — анестезиолог озлобленно сорвал с себя маску и обернулся на бледного Кёлера. «Я разбит», — хотел бы произнести тот, но лишь молчал, чувствуя, что не может говорить из-за вставшего поперёк горла тяжёлого кома. Вместо всего он молча вышел из операционной, бросая по пути на пол резиновые перчатки, маску и шапочку. Он ускорял шаг по коридору, заставляя каждого своим видом оборачиваться ему вслед, но было настолько всё равно, что даже на отклики он не обращал внимания. Пациент умер у него на столе. И винил он себя, свою медлительность, дрожащие руки, в конце-концов, чёртового Аллесберга, из-за которого он в таком состоянии. Стефан вызывает лифт до самого последнего этажа, держась изо всех сил, но уже едва справлялся с эмоциями. Хартман с изумлением обнаруживает за раскрывшимися дверями лифта Кёлера, но тот пролетает мимо, случайно налетев плечом на того, и, кажется, вообще не поняв, кто перед ним был. Быстрым шагом он удалялся к аварийной лестнице на крышу, и Аллесбергу хотелось рвануть за ним, да только его ждали в операционной, созвав трансплантологов для того, чтобы проверить того погибшего пациента на наличие хороших донорских органов. Зимой темнеет рано. На крыше Стефана встречает сильный снегопад, мороз и огни города, устилающие подножье больницы. Он без сил падает в снег на колени на краю крыши. Он бы без труда и раздумий нырнул бы вниз, но внутри было что-то тяжелее, чем это желание, оно бы легко утянуло своим весом его к земле, но из-за него тяжелее было просто сдвинуться с места. Кёлер не чувствовал холода, не ощущал падающих на него снежных хлопьев, что таяли на волосах, лице и плечах, это чувство заменила тяжёлое разочарование, обида, чёрное и липкое смятение. В глазах отражались мириады огней, словно рыжие веснушки на его щеках, по которым уже, не сдерживаясь, текли слёзы, будто сами по себе, и почти сразу высыхали на пронизывающем ветру. А потом... Потом он понял, что это не имеет смысла. Что Аллесберг — нескончаемый мудак, который не стоит каких-то переживаний, что в его работе кто-то так или иначе умирает, что отношения, кажется, вовсе не его. Стефан истерично заливается смехом, падая в снег на спину, и смеётся, пока не чувствует, что ему было холодно, и что вместо этого чувствует тепло от смеха. И жить можно продолжать, забыв о каком-то одном, пусть и самом худшем его дне. Но чувства не уходят так просто. И Аллесберг никогда так и не узнает, что в тот день самый близкий ему человек чуть не ушёл из жизни.