Сломанный

      Удар. Треск. Звон. Брызги воды. Я перевожу взгляд с подрагивающей опухшей руки на разбившуюся вдребезги чашку.       Чай тёмными струями растекается по широким щелям каменного пола, а осколки тускнеют как от налёта ржавчины. Это уже вторая по счёту разбитая мной чашка, хотя достаточно было и первой.       Я чувствую терпкий привкус обиды на языке, замещающий сладость согревавшего чая. В сердце неприятно покалывает, а дыхание сбивается, рывками даются короткие вдохи и выдохи. Неужто вот так просто разбилось моё самообладание?       Я смотрю на высыхающие струи и не могу отличить их от запёкшейся крови, что несколько часов назад едва отлипала от кожи и ручьями стекала с меня в душе. Белые осколки, словно перья распотрошённой птицы, тонут в багровой луже. У меня пересыхает во рту, я вспоминаю птичий щебет, доносившийся из солнечных туннелей, ведущих наружу из подземелий. В ушах стучит кровь. Мы лежим на дне глубокого сенота и молча наблюдаем, как эти птицы без умолку кричат в синем небе.       Я закрываю глаза, чтобы отвлечься, но даже за сомкнутыми веками болезненно яркими вспышками мелькают их лица. Их голоса. Как наяву я вижу тянущуюся ко мне руку Фарлана, открытые, застывшие глаза Изабель… Невозможно.       Зияющая дыра как от пушечного выстрела рвёт меня на куски. Беспощадно растёт, как растекающийся дёготь по полу. Она сохраняет мне жизнь, позволяя забыться, но в то же время пожирает меня изнутри словно паразит. Я почти забыл о ней за столько лет. Чёрт. А теперь они исчезают, смотрят на меня своими потерянными взглядами и падают в бездну.       Я открываю глаза и медленно, как в тумане, сдёргиваю шейный платок левой рукой и старательно собираю им крупные осколки. Правой подгребаю мелкие и пытаюсь завязать узел.       Надо склеить её. Она не моя.       Я концентрирую рассеянный, пробивающийся будто сквозь дымную пелену взгляд на осколках, когда где-то вдалеке гулко раздаётся грузный шаг.       – Леви! – различаю я знакомый низкий голос откуда-то сверху, и платок с осколками падает обратно на пол. Я непозволительно несобран. – Что случилось?       Я поднимаю глаза и натыкаюсь на несколько встревоженный взгляд Эрвина Смита. Того самого человека, затащившего меня в свой Разведкорпус. Живого мертвеца, избежавшего смерти только своим красноречием. Коварного ублюдка, играющего чужими жизнями, как деревянными солдатиками. По совместительству – последней надежды на спасение человечества.       Не знаю, может ли в принципе существовать удачное время для разговора с ним, но сейчас точно не оно.       – Всё в порядке, – немногословно отвечаю я и продолжаю торопливо собирать осколки.       – Что с твоей рукой? – он ставит металлическую кружку, с которой пришёл, на стол и присаживается рядом со мной возле лавки.       – Ушиб, – отзываюсь я.       – Рука опухла, – подмечает Эрвин.       Да, опухла. Она раскраснелась и почти онемела. Всё ноет ещё с экспедиции. Надо было раньше побеспокоиться об этом.       – Ты поэтому разбил чашку?       – Тч. Какой внимательный.       – Нужно перебинтовать руку, не то станет хуже, – не унимается он.       – Обойдусь.       Мне, наконец, удаётся собрать все осколки в платок, и я поспешно прячу их в карман, поднимаясь и не имея ни малейшего представления о том, как, да и, собственно, зачем буду склеивать их обратно. Ещё и с больной рукой.       Может ли этот вечер стать хуже?       – Так не пойдёт. Это приказ, – твёрдо заявляет Эрвин и, завидев мой начавший открываться от возмущения рот, добавляет: – И ты обязан его исполнить как нижестоящий по званию.       Может.       Звания, приказы, вся эта шелуха, которой они здесь прикрываются, чтобы заставить тебя исполнить свою прихоть. Но сейчас мне всё равно. Перебинтовать руку, очевидно, не такая плохая затея.       Я закатываю глаза и киваю.       Как скажешь, только оставь меня в покое.       – Как скажете, капитан, – соглашаюсь я и направляюсь к выходу.       Затылок начинает стягивать тупая, свербящая боль. Вот же, меня даже подташнивает. Буду считать, что это из-за Эрвина.       – Постой, – вновь раздаётся его голос.       – Что ещё? – я оборачиваюсь, чувствуя себя будто пропущенным через мясорубку.       – Как капитан, отдавший приказ, – я улавливаю в его интонациях свойственную высшему командованию бескомпромиссность, – я вынужден проконтролировать его исполнение.       – С какого это…       – Так как у меня есть все основания полагать, что ты его попросту проигнорируешь. Да и я не вижу у тебя ни бинтов, ни йода, – разъясняет дотошный Эрвин.       Я с плохо скрываемым раздражением смотрю на него. Меня одолевают два противоречивых желания: врезать Эрвину настолько сильно, насколько потребуется, чтобы закончить диалог, или упасть прямо здесь на их грязный пол и наконец-то выключить своё раскалённое добела сознание.       Оба варианта слишком категоричны. Так сказал бы Фарлан. Но его здесь больше нет.       – Скажи, Эрвин, согласно уставу, что будет, если я пошлю тебя нахер?       – Получишь дисциплинарное и будешь отрабатывать столько, сколько назначу, – без промедления отвечает он.       Он ожидал такой реакции. Будто меня волнует.       – Вот как. Выбираю этот вариант.       Многозначительно намекая на точку в диалоге, я резко разворачиваюсь и предпринимаю вторую попытку уйти. Однако Эрвин понимает мой намёк превратно. За доли секунды обогнав, он хватает меня за здоровую левую руку и тянет за собой в противоположное от спален направление.       – Что происходит?! – прикрикиваю я и пытаюсь вырвать руку.       Стоит отметить, хватка у него железная. Кажется, спорить уже бесполезно.       Кто бы мог подумать, что помимо непоколебимой веры в освобождение человечества Эрвин Смит отличается непоколебимым упрямством. Выгодная черта, что для капитана Разведкорпуса, что для ишака в разорённом хозяйстве.       – Идём в лазарет, – поясняет Эрвин из-за плеча. – Там сейчас никого, отбой уже был. Так что, я помогу тебе обработать руку.       Смерив его спину холодным взглядом, я обречённо вздыхаю и сдаюсь.       – Только в этот раз, – бросаю я в ответ и различаю в бликах ламп его странную ухмылку.       В приёмной лазарета действительно никого не оказывается, однако я точно знаю, что за стеной сладко похрапывает парочка раненных солдат, чудом дотянувших до окончания экспедиции. Изабель и Фарлану повезло куда меньше. Я всё ещё вижу их, падающих в бездонную пропасть, которая вскоре скроет их от меня насовсем.       Подмечая, что я так и остался стоять на пороге, Эрвин зажигает керосиновую лампу, оборачивается и тихо спрашивает:       – Вспоминаешь друзей?       Я бросаю на него остервенелый взгляд и поджимаю губы. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, но не ему лезть ко мне в душу, растравливая свежие раны.       От напряжения в висках застучал ускорившийся пульс. Я прикрываю глаза и понимаю, что не в состоянии сейчас даже спорить с ним.       – Всё ещё винишь себя в их смерти? – произносит он.       Я сжимаю кулаки, клокоча от возмущения, но чувствую, как костяшки пальцев предательски дрожат.       Не сегодня. Оставь меня в покое сегодня. Я не могу злиться… сейчас.       «Эй, братец! Клёво я сказанула, да?» – невпопад всплывает в памяти голос Изабель.       Что за чёрт…       «Знай я, что нам придётся встретиться с такой штукой – предпочёл бы остаться в подземной канаве!»       В канаве…       Я делаю глубокий вдох и выныриваю из воспоминаний.       – Или меня? – провокационно продолжает Эрвин, появившийся будто из ниоткуда в этой реальности. Или он всегда был здесь, а я постоянно выпадаю?       Я собираюсь с мыслями.       Да, он прав, я винил его вначале. И его, и Лобова, и титанов, и весь проклятый Подземный Город, из которого мы так мечтали выбраться, и Разведкорпус, выведший нас за стены. И себя.       Я даю слабину и горько усмехаюсь своим мыслям.       О каком выборе мне следует сожалеть? Не надо было оставлять их? Не надо было тащить их за собой в Разведку? Не надо было соглашаться на сделку? Не надо было привязываться к ним? Где именно я оступился?       – Нет, – честно отвечаю я и устало потираю глаза. – Просто дай мне проститься с ними.       Ничего теперь не исправить, кто бы ни был виноват. Убить Эрвина Смита, из-за которого мы попали сюда? Это не вернёт их. Убить всех титанов, что бродят за треклятыми стенами? Но хватит ли этого, чтобы заполнить мою пустоту? Сколько крови мне нужно пролить, чтобы не захлебнуться от отчаяния?       Они падают вниз. Я боюсь забыть их.       – Леви, – разрушает тишину Эрвин.       Я рассеянно перевожу на него взгляд, нутром ощущая свою неприкрытую уязвимость.       – Мы все теряли близких людей здесь, – серьёзно произносит он, но в его стальном голосе я отчётливо слышу скрежет сочувствия, – из-за трусливых, вцепившихся в свою власть аристократов, из-за своих неправильных поступков, из-за жадных до человечины титанов, от незнания… Но в наших силах придать их смертям смысл, не дать им бесследно исчезнуть! Мы, живые, в ответе перед мёртвыми.       В ответе…       – Ты не один! – говорит он уверенно и впивается в меня своим стеклянным взглядом. – Теперь ты часть Разведкорпуса. Наша миссия – проложить загнанным за каменные стены людям путь наружу! К бескрайним полям и к горящим звёздам.       Горящие звёзды зажигаются в кромешной темноте на самом-самом дне казавшейся бездонной пропасти. Вот где они все.       «Я знала многих, кто мечтал выкарабкаться наверх и кто умер, так ничего и не добившись, – звенит переливистый голос Изабель. – И для себя твёрдо решила: уж я-то обязательно выберусь»       Их мечты не должны исчезнуть вместе с ними. Они оставили их мне.       – Твоя сила поможет нам выяснить истину, позволит разрушить эти стены! Ни одна из этих смертей не была напрасной! Ты веришь мне?       Он стоит слишком близко ко мне, как тогда на поле битвы. Его глаза убеждённо светятся, в них колышутся тени. Впервые я замечаю, что они вовсе не стеклянные. Ясные синие, контрастнее, чем само небо, за справедливость под которым он так отчаянно бьётся. Я и не думал, что такие бывают.       Сердце мечется в клетке рёбер, я ничего не слышу вокруг, кроме его стука и голоса Эрвина. Верю я ему или нет? Имеют их смерти смысл или нет?       «Братец… он… он… в общем, он сильный!»       Сильный.       Я опускаю взгляд и обречённо киваю. Нет места сожалениям. Не дать же мне их надеждам пропасть зазря. Их смерти не бессмысленны.       Депрессия сменяется принятием.       В полной тишине Эрвин указывает мне на деревянный стул у окна, тонущий в свете луны. Сам, имея лишь приблизительные представления об устройстве приёмной лазарета, он нерасторопно ищет медикаменты в полумраке комнаты. Открывая каждую попавшуюся под руку дверцу, Эрвин успешно собирает набор первой помощи из бинтов, тряпок, ваты и йода и вываливает всё это на столешницу. Потом подходит к низкому, специально отведённому под лекарства холодильнику и выгребает оттуда квадратные кусочки льда, заворачивая их в серую ветошь, и возвращается ко мне. Я кладу болезненно ноющую руку на стол.       – И хотя прошло уже больше половины суток, всё равно сделаем тебе компресс. Должно остановить опухание, – он прикладывает к моей кисти лёд и, несильно надавливая, удерживает его кончиками пальцев.       Я чувствую резкий, смешивающийся с болью холод, однако остывающая рука действительно перестаёт пульсировать и ежесекундно напоминать о себе.       Эрвин украдкой смотрит то на меня, то в окно.       – И долго так? – спустя некоторое время, интересуюсь я.       – Около десяти минут, – сообщает он и бросает взгляд на настенные часы. Они показывают начало второго.       – Что ты забыл так поздно на кухне? – я решаю заполнить вынужденную десятиминутную паузу.       – Спустился заварить себе кофе, – с едва уловимым сожалением вздыхает Эрвин. – Изредка я позволяю себе такие излишки и потом растягиваю банку на несколько месяцев. Обычно я не пью кофе просто так.       – И что же сегодня за повод?       – Мне захотелось кофе, – бесхитростно отвечает Эрвин и почти бесшумно посмеивается, уголки моих губ непроизвольно приподнимаются. – Хочешь попробовать? – предлагает он.       – Я предпочитаю чай, – завуалировано признаюсь я, что никогда не пробовал кофе. – Не хотелось бы тратить твои драгоценные запасы попросту.       Он растягивает губы в печальной улыбке и задумчиво произносит, всматриваясь в темноту за пыльным окном:       – Не попросту. В честь павших товарищей.       – Кофе вместо вина? – улавливаю я.       – Он поразительно крепкий, – кивает Эрвин. – Правда, его не рекомендуют пить на ночь глядя. Потом не уснёшь.       – Я в любом случае не усну.       На какое-то время мы замолкаем.       – А что с чашкой? – спрашивает Эрвин, страдающий явной манией контроля.       – Хочу склеить её, – я нащупываю осколки в кармане. – Или выброшу. Всё равно клея нет.       – У меня есть, – откликается он. – Обработаем руку, и я помогу тебе.       Его спонтанная отзывчивость поражает меня весь вечер.       Эти десять минут становятся самыми спокойными и умиротворёнными с момента нашей ночёвки в замке, ещё за стеной. Тогда ночь тоже казалась бесконечно долгой и тихой. Словно песок в песочных часах, она рассыпается и проскальзывает сквозь пальцы. Когда время истекает, Эрвин убирает компресс и осторожно, но торопливо рисует йодом сетку по холодной кисти. Одни линии получаются жирнее других, но он не придаёт этому большого значения и поспешно скрывает их все под слоями бинтов.       – Постарайся не напрягать руку пару дней, хорошо? – произносит он, наугад возвращая медикаменты не на их первоначальные места.       – Ладно, – покладисто отвечаю я.       Рука ноет куда меньше.       В кабинете у Эрвина оказывается просторно и по-армейски скудно. Платяной шкаф стоит у двери, напротив – потрескивающий тлеющей древесиной камин, рабочий стол, заваленный весь сплошь и рядом важными бумагами, располагается у приоткрытого окна, из которого задувает приятной ночной прохладой. По центру комнаты ещё один стол, длинный с множеством криво расставленных стульев, прямо за ними – диван, широкий и мягкий на вид, пара тумб, а всё остальное пространство занимают стеллажи, заваленные книгами, свитками и папками.       Это напоминает мне наш бывший дом. Фарлан заставил весь шкаф книжками, которые насобирал ещё до нашей встречи, непомещающимися захламил стол. Они были разного содержания, среди них находился даже детский учебник по арифметике, который он ценой больших жертв раздобыл для Изабель. Она его жертв не оценила и все организованные занятия воспринимала в штыки, беспрестанно ноя, что ей скучно. Спустя всего пару занятий у меня разболелась голова от их криков, а у него расшатались нервы от её упрямства. Так, очень скоро Изабель завершила своё образование. С того момента он ни разу не упускал случая поддеть её за незнание даже базовой математики.       Также Фарлан время от времени чертил схемы УПМ, безустанно разбирая и собирая его и преследуя некие личные цели. Возможно, намеревался пустить устройство в массовое производство. Все свои неудавшиеся попытки он сохранял и забрасывал свитки с чертежами в ящик для моющих средств, поэтому вскоре он превратился в ящик для чертежей.       Я с горечью вспоминаю ту комнату.       Библиотека Эрвина кажется куда более обширной и последовательной. Ровные стопки книг выставлены в два ряда, высокие папки с личными делами и отчётами размещены отдельно от литературы, увесистые фолианты, не подходящие ни под художественную литературу, ни под рабочую, стоят на нижних полках и пылятся в связи с явно редким использованием. Пыль, впрочем, заметно тянется по всей библиотеке, за исключением рабочей части. Прибраться бы тут.       Эрвин присаживается возле тумбы у стола и спустя несколько мгновений выуживает оттуда банки с кофе и с клеем.       – Нам придётся спуститься обратно, – разочарованно признаёт он, – у меня здесь нет кипятка.       Я безынтересно киваю, не спуская глаз с библиотеки. Эрвин прослеживает за моим взглядом и великодушно разрешает посмотреть книги.       – Можешь подождать меня здесь, если обещаешь не воровать никакие документы, – предлагает он, беря банку с кофе в одну руку и металлическую кружку в другую. Свою уже с зёрнами он успешно забывает на кухне и теперь, наконец вспомнив о ней, торопится вниз.       – Обещаю, – произношу я и неспешно подхожу к стеллажам.       Входная дверь скрипит одновременно с дверцей книжного шкафа, и я едва ли замечаю, что Эрвин уже ушёл.       Я аккуратно касаюсь корочек книг, различаю гладкие и шершавые обложки, с интересом гадаю, что за ними. Откровенно говоря, за всю жизнь читал я мало, поэтому в восторг меня приводят все они без разбору. Некоторые я открываю, листаю, вчитываюсь в отрывочные предложения, рассматриваю прилагаемые иллюстрации, когда они есть, думаю, почему эти книги оказались здесь. Неужели все они проникнуты идеей освобождения человечества? О чём ещё может читать Эрвин Смит?       Стуком двери он вырывает меня из размышлений. В руках Эрвин держит две дымящиеся кружки. Он оставляет их на длинном столе, приносит туда же клей и подсвечник и сам садится, бодрый и готовый к работе.       Я опускаюсь рядом.       – Я думал, он темнее, – делюсь я наблюдениями, рассматривая светло-коричневую жижу в кружке.       – Он с молоком, – Эрвин нетерпеливо вертит перед собой кружку и сдувает горячий пар. – Так вкуснее.       Я не спорю с его предпочтениями и с вожделением жду, когда напиток остынет. Прохлада кабинета приятно отрезвляет, у меня практически проходит голова.       – Доставай чашку.       Я бережно раскладываю на впитавшем в себя влагу платке хрупкие осколки. Неровные, потёртые, блестящие на свету, я не могу отвести от них глаз. Выкинуть надо было эту чашку.       – Сейчас всё будет в порядке, – предупреждая мои мысли, произносит Эрвин.       Делая большой глоток кофе, он отвинчивает крышку жестяной банки и склоняется над платком с внимательностью ювелира.       Я отбрасываю ненужные переживания, решая, что на сегодня с меня хватит, и неспешно пригубляю напиток.       Кофе оказывается горьким и крепким, не отличающимся от чая только тем, что и им я обжигаю язык. Однако разогревающая теплота, растекающаяся по телу, и вправду возвращает к жизни.       Мы сидим всю ночь напролёт за работой, обсуждая Разведкорпус и его дальнейшие планы. Из этих разговоров я выхватываю немногое, не особо концентрируясь на бюрократических делах и политических свершениях, однако для себя подмечаю, что, несмотря на прагматичный ум, Эрвину Смиту не чужда сентиментальность. С осторожностью он сидит и клеит сломанную чашку, отмахиваясь от шуршащих на соседнем столе важных документов как от назойливых мух.       Жаль только, что склеить человека как чашку у него не получится. Я сломан. Но если бы я не был сломан, то был бы мёртв.