nevermore

      Джейкоб, мой мальчик, не смотри так потерянно, — потому что Максвелл Рот за один этот взгляд отчаянно цепляется, за один этот взгляд способен без сожалений взорвать целый Лондон. Он же умер еще тогда, когда впервые заглянул в глаза этому юноше, в общем-то, не думая, что всё ещё способен на тёплые чувства к кому-либо, настолько осточертело всё и перестало иметь хоть какое-то значение. Убийства, подрывная деятельность, беспричинная жестокость и даже театр, обожаемый им театр, уже давно не находят отклика в зачерствевшем сердце — но, посмотрите-ка, роковая встреча с неудержимым Джейкобом Фраем рушит все барьеры, разбивает изумруды вокруг зрачков, оставляя огромную чёрную пропасть за собой, словно бы в душе начала зиять дыра, чтобы Джейкобу было легче раздавить в ладони его сердце. Максвелл чувствует, как оно бьётся. И прямо сейчас, лёжа навзничь на лопатках перед нависшим над ним Фраем, думает лишь о том, как бешено оно бьётся — впервые за долгое время Максвелл Рот чувствует себя живым, в свои, вероятно, последние минуты жизни. Они оба знают, что так и должно быть. Максвелл сам сделал всё для того, чтобы финал его пьесы был именно такой.       Джейкоб Фрай, я прощаю тебя.       Максвелл Рот просто устал. По-человечески устал, ведь он обыкновенный, хоть и незаурядный, человек, давно переставший получать удовольствие от жизни. Когда перед тобой открыт весь мир, становится трудно жить и ещё труднее — удивляться. Потому что, в конечном счёте, не имеет значения, сколь много ты добился, если всё это не с кем разделить. Джейкоб Фрай может получить сегодня всё и потерять самое главное, и ещё он может остановить его безумие. Только он — и никто больше, потому что это безумие, сочащееся через дыру, словно бы от взрыва сердечного клапана, разрастающуюся все больше, вырывается по его, Джейкоба, и только его вине. Джейкоб Фрай может [и должен] забрать жизнь старика Рота — Максвеллу не жалко. Он отдаст её ассассину, ему не жалко, потому что, по сути, отдать он хочет даже гораздо больше; но, к сожалению, сейчас уже слишком поздно что-то менять, поезд ушел, а кто-то из вас трусливо сошел на предыдущей остановке.        Одно неправильное движение — и ты труп. Максвелл ещё может все изменить, переписать конец этой пьесы. Он же может и хочет этого, он видит то же самое в глазах мальчишки. Джейкоб не хочет убивать Рота. Он хочет понять его. Не ломай жизнь Джейкобу Фраю, Максвелл, он только начинает жить. Старик умирает, юноша остаётся жить — честный, вроде бы, обмен; но где-то в глубине души ещё теплится надежда, что для них может быть второй шанс. Максвеллу, вообще, кажется, что в плане — простите, сценарии — у него обнаружился жёсткий изъян, иначе почему Джейкоб Фрай медлит, всё ещё не пытаясь использовать оружие? Максвелл улыбается во весь рот, и в этой улыбке нет ничего такого, что можно было бы выдать за агрессию или опасность, он, кажется, счастлив, несмотря на то, что жить осталось считанные минуты. Страшнее и глупее было бы умереть в одиночестве.       Смотри, Джейкоб.Смотри на меня. Никакая тонкая психология не подсказывает Максвеллу, что чувствует его убийца — он просто знает, видит в отражении его зрачков. Брошенный ребёнок, которому так не хватало отцовской любви и материнской ласки, который не знает, ни черта не знает о чувствах, но лучше всех осведомлен — за исключением, пожалуй, Максвелла Рота, — куда бить и ранить, чтобы не задеть артерию; он, кажется напуган, и Максвеллу тоже стоило бы бояться, если он окончательно из ума не выжил. Лет через двадцать или тридцать, думает главарь Висельников, у того будет свой Джейкоб Фрай, которому он не оставит иного выбора, кроме этого, единственно верного — вот, что бывает, когда пути отцов и детей расходятся. Максвелл откуда-то знает это (хотя никогда не был родителем), может потому, что они даже слишком, до неприличия похожи. Оба — две стороны одной монеты. Немолодой, худощавый, изуродованный шрамами преступник с хриплым до боли в перепонках голосом, и красивый молодой человек, лучший из лучших, который, однако, не знал, что чувства так легко способны сбить с начертанного пути. Быть может, он будет ненавидеть Максвелла Рота много лет за то, что тот оставил его, разбитого и вновь одинокого, на произвол судьбы и в тени сестрицы; будет корить за то, что тамплиер сотворил с его нутром, за столь короткий промежуток времени став больше, чем друг и наставник — несмотря на всё, Максвелл ещё считает Джейкоба своим другом, а потому вверяет тому свою жизнь. Ассассин не поймёт этого сейчас, как не поймёт и через пять лет, задаваясь одним вопросом — почему?       Этот праздник затеян только ради тебя, Джейкоб! Смотри в эти холодные глаза, полыхающие огнем лишь для одного тебя, и запомни их. Запомни этот взгляд, когда ты сдаёшься единственному любимому_дорогому человеку, добровольно признаёшь поражение. Кто любит тебя так сильно, что должен убить. Однажды ты поймёшь, кто должен жить, а кто умирать, и обязательно сделаешь выбор. Когда-нибудь, а сейчас…       Не вини себя, Джейкоб, ты был обязан это сделать, ради спасения Лондона, королевы, своей сестры и светлого будущего. Твою душу уже не спасти, Максвелл заберёт её с собой в ад и, если потребуется, переживёт адские муки за тебя. Максвеллу не страшно умирать, вопреки всему тому, что говорят и чувствуют люди, находящиеся при смерти. Ему страшно не сделать то единственное, ради чего стоило затевать эту смертельную игру. Зачем тебе это, Рот? Как будто на свете мало таких же отчаянных, неудержимых и амбициозных мальчиков, как будто нельзя, с такими-то деньгами, обратиться к наёмникам, чтобы взорвать проклятую фабрику. Увы, но на свете нет второго Джейкоба Фрая — его Джейкоба Фрая.       Джейкоб, разве тебе не нравится это представление? Давай же, загляни в глаза его (своим) демонам. Ты сможешь прочитать на дне этих зелёных глаз (в декорациях всепоглощающего пожара глаза Максвелла Рота — зёленое пламя), зелёный, вообще-то, считается цветом жизни — и ответь на свой вопрос. Он у тебя в голове, ты ведь понимаешь, как думает Максвелл Рот, как живёт, что для него всё это значит.       Джейкоб всё знает, но не хочет думать — Джейкоб всегда считает себя умнее и редко прислушивается, но сейчас, кажется, тот момент, когда повзрослеть, все-таки, придётся. Максвелл Рот не сводит взгляда с ореховых глаз Джейкоба — удивительно мягких и добрых, идущих в разрез с представлением об их обладателе, и хочет увидеть, как Фрай находит ответ, а уж последнее действо будет за Максвеллом, Джейкоб, дорогой, позволь ему это сделать. Без него не будет финала, развязки, логической и потрошащей сознание.       Не спеши, Джейкоб. Больше чувствуй. Рука мучителя на его пояснице. Театр, как поэзия, должен вызывать чувства. Лидеру Грачей уже не избежать зрительного контакта, если он хочет знать правду. Ореховый теперь похож на золотой, и изумруд разбивается о золото.       Акт первый, сцена первая: Максвелл кричит, он в ярости. Как же Фрай ещё не можешь понять, что они связаны? Прими себя, Джейкоб, он этого и хочет. Признайся в своих желаниях и в том, что ты есть, что собой представляешь. Смотри, Джейкоб, с какой страстью и артистизмом Максвелл жестикулирует, объясняя то, что лежит на поверхности. Как ребёнок, право слово, всё-то разжёвывать приходится, а времени так ничтожно мало.       — Зачем что? Не задумываясь, свернул шею маленькому ворону? Порубил на кусочки, так называемых, невинных? Внёс свой посильный вклад в хаос вокруг? — Нервные, взволнованные шаги по пустой белой комнате. Наверное, это небеса, но Максвелл не знает, почему видит именно этот цвет. Джейкоб знает ответ, но всё ещё ждёт пояснений, будто это — последняя возможность услышать голос Рота.       Ну что, принципы пошатнулись? Ладонь, укрытая перчаткой, движется вверх, и Максвелл проклинает себя, что не успел её снять — никогда не снимал, скрывая тюремные наколки, по которым легко считать его биографию, по которой он вообще не достоин сидеть за одним столом с господами вроде Старрика, но бархат скрывает неравенство; ладонь доходит до запястья и сжимает его, ощущая под рукавом металлический наруч.       Акт первый, сцена вторая: Максвелл смеётся, улыбка, напоминающая больше оскал, разрезает его лицо, делая в какой-то степени отвратительным. Давай же, Джейкоб, посмотри, какой Максвелл Рот омерзительный, сумасшедший, безумный, он сжигает театр потому, что может, потому, что он для него не стоит ровным счётом ничего, Джейкоб для него куда дороже. Джейкоб — бесценный. Смех Максвелла напоминает крик падальщиков или ворон, и этот смех он мог слышать много раз, и предпоследний, когда наблюдал, как Рот сбегает с крыши, бессердечно оставляя горящую фабрику с детьми внутри, реальными, живыми детьми. Что же Джейкоб не наносит удар, почему не убивает садиста ещё тогда, чего же Джейкобу стоит перепрыгнуть крыши и свернуть ублюдку его тонкую шею одними сильными руками ассасина? Всё было бы куда проще и легче, не зашло бы так далеко, катастрофы можно было избежать. Максвелл Рот — чудовище, заслуживающее смерти, а не любви, так что Джейкоб должен ненавидеть его, бояться или желать уничтожить, а не любить. От этого смеха не избавиться, он как навязчивая мелодия в голове, как паразит, цепляется за слабую клетку и прогрессирует, захватывает все нутро подобно смертельной болезни — и нет от этого спасения. Почему так смеётся Максвелл Рот? Почему Джейкобу Фраю не противно?       — По той же причине, почему я делаю всё.— Ровным тоном произносит Висельник, неожиданно посерьёзнев к финалу своего монолога. Он никогда не врал Фраю, ни о себе, ни о своих чувствах, взять хотя бы тот комплимент про птицу и её трагичную кончину (примерно так разбилось сердце Максвелла), а тот видел всё — и не противостоял этому. Почему?       Ответ в твоих глазах, а в твоих глазах — Максвелл Рот. Он подаётся вперёд, обхватывая лицо Джейкоба свободной рукой, другой всё ещё держась за запястье молодого человека — и целует. Целует прямо в губы отчаянно, со всей страстностью, присущей либо фанатику, либо влюблённому. Где-то вдали падает кусок деревянной крыши и слышится крик последних посетителей, отчаянно ищущих выход. Тебе, Джейкоб, тоже пора, если ты, конечно, не хочешь остаться.       — Почему нет? — хрипит Максвелл Рот в голове Джейкоба и вновь заливается глухим, гаркающим смехом, сбегая прочь из белой комнаты прямиком на свет, исчезая, подобно призраку, оставляя Джейкоба Фрая наедине с безумием, от которого он должен был его освободить.       Они уже давно не играют в игры. Возможно, это никогда игрой и не было, иначе не было бы всех этих чертовски сложных выборов и окончательно спутавшихся мыслей, потому что в игре всё гораздо проще, в игре есть сценарий, а здесь его уже нет — всё катится к чёрту, и выбор должен быть сделан сейчас. Взгляд у Джейкоба не то растерянный, но точно ошарашенный, а рука Максвелла Рота всё так же на его запястье у своей шеи, и Максвелл снова искривляет губы в своей отвратительной улыбке. Время вышло, дорогой друг. Что за ночь! Сюжет для легенды.       — *Quoth the Raven… «Nevermore.» — впервые за всё время не скажет — прокаркает Рот прежде, чем резко нажать на наруч под одеждой и выпустить скрытый клинок ассассина. Они оба знают анатомию (хорошие убийцы ведь всегда знают анатомию), и у Фрая, кажется, самая быстрая реакция во всем Лондоне. И так не вовремя проносится странная мысль: «Вороны ведь когда-то были белыми».       Убийцам сожаления не положены — это Джейкоб Фрай хорошо усвоил, и до сих пор его не беспокоили такие дешёвые сантименты.       Финал: кто-то умереть должен, чьё-то сердце разбиться — закон драмы, но рука со скрытым клинком у Джейкоба Фрая не дрожит и секунда ощущается целой вечностью. Но даже ее мало, чертовски мало для рокового_решительного «никогда», для согласия отдать сухощавое тело на растерзание пламени. На огонь списать, конечно, легче всего. С него ведь все начинается, им и заканчивается — ну, там, большой взрыв, сожжение мостов и прочее. Только Лондонский мост горит, но не падает: лезвие клинка, царапая кожу, входит в гнилую доску.       Джейкоб раскатисто смеётся в унисон дьяволу, полагая, что сойти с ума не такая уж душная перспектива.

«And I guarantee you’ll never see the ending coming!»