Я есть гнев

Я ЕСТЬ ГНЕВ — Что мой брат забрал у тебя сегодня? — спрашивает Хуайсан. Существо, которое раньше было Цзинь Гуаньяо, вжимается в стену. Звуки, что оно издает, перестали быть мольбами, даже когда у него еще оставался язык. То, что исходит из его рта сейчас, похоже на скуление маленькой собачки. Его голова дергается по-птичьи, словно его кидает между ужасом, который близость Хуайсана вызывает у него, и страхом неизвестности. Он как будто забывает, что его глаз давно нет, поворачивает к Хуайсану лицо, словно пытается посмотреть. Сперва Да-гэ отрезал ему веки, вспоминает Хуайсан. Потом, когда Цзинь Гуаньяо почти обезумел от невозможности закрыть глаза, от боли в пересыхающих глазных яблоках — забрать и его глаза было почти милосердием. — Покажи мне, — напоминает Хуайсан, и существо стонет, втягивает голову в плечи, поднимает культи рук, словно пытаясь закрыться. Но то, что осталось от его рук, не может защитить. Одну руку он потерял в храме Гуаньинь — это не было запланировано, но так получилось. Со второй рукой Да-гэ не торопился. Сперва пальцы — достаточно медленно, чтобы Цзинь Гуаньяо запомнил каждый из них, осознал, что происходит. Потом кисть. Потом по локоть. Все, что осталось в конце — короткий бесполезный обрубок. Вторую руку ему тоже пришлось укоротить, в целях симметрии. Тогда Цзинь Гуаньяо уже не мог просить о пощаде. Но еще мог плакать. — Почему ты боишься меня? — говорит Хуайсан. — Я просто хочу посмотреть. Разве я когда-нибудь трогал тебя? И это совершеннейшая правда. В тот момент, когда Да-гэ вернулся, месть перестала быть делом Хуайсана. Все дальнейшее было между Цзинь Гуаньяо и Да-гэ. И если кто-то полагал, что лютый мертвец, которому не дает упокоиться жажда мести — это страшно, то мало кто мог бы себе представить, насколько страшнее лютый мертвец, обладающий зачатками разума. Что ж, его Да-гэ никогда не будет прежним. Его благородство, его ум, его чувство справедливости — все ушло. То, что осталось — только изощренная жестокость и стремление разрушать. И в этом виноват Цзинь Гуаньяо. Так разве не справедливо, чтобы он заплатил той же монетой: чтобы он тоже никогда не стал прежним? По полу к нему ведет широкий кровавый след. Хуайсану трудно понять, откуда кровь, тело Цзинь Гуаньяо такое смешение свежих и заживающих ран, что определить новые на первый взгляд невозможно. Опять дисциплинарный кнут? Хуайсан думал, его брату надоело это занятие уже какое-то время назад, когда на коже Цзинь Гуаньяо стало трудно отыскать кусочек, который не пересекали бы шрамы. Ни один человек не смог бы пережить и половины тех ударов, что получил он — но их нанесение было растянуто почти на год, так что он успевал немного зажить прежде, чем получал следующую порцию. С его спины кожа была содрана почти полностью — Хуайсан даже думал, что там нечему будет срастаться. Или Да-гэ опять открыл его рану на животе? Иронично, что когда-то Цзинь Гуаньяо сам нанес ее себе, чтобы вызвать сочувствие у Лань Сиченя и заманить того в ловушку. Она давно должна была бы зажить, если бы Да-гэ время от времени не разрывал ее края. Хуайсан помнит, как Цзинь Гуаньяо бился и кричал в первый раз, когда Да-гэ погружал пальцы в его рану, снова и снова. Насколько Хуайсан знает, потом это происходило многократно, но он уже не присутствовал. — Если ты не позволишь мне посмотреть, — говорит он, — я не смогу тебе помочь. И ты умрешь — Хуайсан не произносит этого, но это понятно и так. Конечно, он никогда бы не стал лишать Да-гэ права сполна отплатить своему врагу за потерю жизни. Но Хуайсан знает, что последнее время Да-гэ начал терять интерес. То ли энергия злобы, которая переполняет его, почти насытилась. То ли он уже не может придумать, какие еще повреждения можно нанести телу Цзинь Гуаньяо. Цзинь Гуаньяо, который с виду кажется таким хрупким, но который испытывает на себе безраздельное внимание лютого мертвеца почти год — и все еще жив. Поэтому некоторое время назад Хуайсан решил, что не будет больше особо стараться, чтобы сохранить ему жизнь. Его брату пора перешагнуть через это сломанное создание и жить дальше. Если Да-гэ сделает что-то такое, от чего Цзинь Гуаньяо может умереть — то пусть умрет. Это щедрое предложение. Хуайсан не озвучивал его Цзинь Гуаньяо, но тот обычно хорошо понимал намеки. Хотя это было до того, как он стал напоминать изорванную жестоким ребенком в клочья игрушку. Когда Цзинь Гуаньяо перестает пытаться уползти от него, Хуайсан понимает, что предложение не принято. Хуайсан делает пару шагов ближе к нему. Цзинь Гуаньяо дрожит, его горло ходит, словно он пытается проглотить слюну, которой нет. Под челюстью бьется жилка его частящего пульса. Потом он медленно раздвигает колени. Хуайсан бледнеет. * * * Когда в храме Гуаньинь в пустых белых глазах Не Минцзюэ проступают черные зрачки, а его взгляд становится осознанным, Лань Сиченя охватывает радость. Его названный брат вернулся! Силы Не Минцзюэ хватило, чтобы даже после смерти разорвать темную пелену, сковывающую его разум. И одновременно с радостью приходит чувство вины — Лань Сичень так подвел его. С попустительства Лань Сиченя, при его молчаливом невмешательстве Цзинь Гуаньяо совершил это убийство, как и многие другие. Поэтому когда Не Хуайсан — глаза которого кажутся ничуть не менее черными и не более живыми, чем глаза Не Минцзюэ — говорит, что они забирают Цзинь Гуаньяо в Цинхэ, Лань Сичень не пытается их остановить. Цзинь Гуаньяо, белый от потери крови, только что лишившийся руки, смотрит на него умоляюще, пытается что-то сказать, как будто Лань Сичень обязан защитить его — даже сейчас. Даже после того, как он готов был убить любимого человека Ванцзи, после того, как поставил под угрозу жизнь собственного племянника. Лань Сичень отворачивается. С Цзинь Гуаньяо все будет в порядке, говорит он себе. Не Минцзюэ справедлив, а его маленький брат безобиден, говорит он себе. Может быть, в Цинхэ у Цзинь Гуаньяо больше шансов выжить, чем если бы он предстал перед судом. Конечно, впоследствии главы орденов и кланов не довольны таким поворотом событий. Преступник должен быть наказан в соответствии с законом, это не личное дело ордена Не, пускай убийство Не Минцзюэ и самое серьезное из злодеяний, что совершил Цзинь Гуаньяо. Но ни Не Минцзюэ, ни Не Хуайсан не присутствуют на собраниях, где звучат эти требования, а когда делегация глав отправляется в Нечистую Юдоль, ворота остаются запертыми перед ними. Ни объяснений, ни комментариев. Лань Сичень тоже стоял перед этими воротами — в другое время, один. Для него они тоже не открылись. Не Минцзюэ не простил его слепоты, того, что Лань Сичень долгие годы защищал от него Цзинь Гуаньяо, оправдывал его. Это урок, с которым Лань Сичень должен жить. Так он думает. Год спустя после событий в храме Гуаньинь его вызывают к воротам Облачных Глубин ранним утром, когда еще только рассвело. Посыльный мнется, не объясняя толком, что произошло, и выглядит так, будто его сейчас стошнит. — Там… — говорит он. — Там… Лань Сичень следует за ним. Несколько человек из его ордена стоят за воротами, глядя на что-то на земле перед ними. Они расступаются, когда он подходит. Человек лежит неподвижно, сжавшись так, что почти касается коленями лба. Его волосы неровно острижены и слиплись от крови. Его ноги выглядят как сломанные ветки. Его позвоночник выступает остро и отчетливо, каждый позвонок почти прорывает кожу. Его спина… Лань Сичень видел спину Ванцзи после наказания — ему казалось, он не видел ничего хуже. То, что он видит сейчас… неописуемо. — Мы не знаем, как он здесь оказался, — оправдывается один из охранников. — Когда заметили, он уже был здесь. Кому понадобилось подбрасывать к воротам Облачных Глубин труп, думает Лань Сичень, да еще в таком состоянии. В этом есть что-то извращенное, какой-то акт враждебности — или угроза. И только когда один из охранников осторожно касается лежащего носком сапога — и свернувшееся истощенное тело вздрагивает, и раздается тонкий стонущий звук, Лань Сичень понимает, что человек жив. Лань Сичень садится рядом с ним на корточки. Он ведь в крови и грязи, и Лань Сичень мгновение колеблется перед тем, как коснуться его. А потом Лань Сичень видит, что его руки не прижаты к груди, как ему показалось сначала. У него нет рук, только короткие обрубки, заканчивающиеся чуть ниже плеча. Лань Сичень чувствует какую-то холодную дыру внутри себя, словно все его внутренности превратились в лед, и этот лед сковывает его движения, он шевелится медленно, словно нехотя — на самом деле, именно нехотя. Он отводит с лица недлинные пряди волос и уже не может, не в состоянии быть острожным — он насильно заставляет человека повернуть голову, несмотря на жалкие попытки сопротивления, несмотря на ужасный жалобный звук, который тот издает. В первый момент он видит пустые глазницы, покрытые рубцовой тканью. Но потом он узнает черты — и это лицо Лань Сичень не забывал ни на один день с тех пор, как видел в последний раз. Он не знал, увидит ли он Цзинь Гуаньяо снова — сколько раз он говорил себе, что это к лучшему, не надо им больше видеться. Он никогда не думал, что увидит Цзинь Гуаньяо таким. Цзинь Гуаньяо дергается, вырываясь из его рук, снова утыкается лицом в колени, и его стон становится почти беззвучным, как будто на большее ему не хватает сил. И этот звук, эта борьба обессиленного тела такие чудовищно жалкие, что Лань Сичень не в силах выносить этого. Он дотрагивается ладонью до плеча Цзинь Гуаньяо, накладывая заклинание — тот обмякает на земле сломанной куклой. Лань Сичень отшатывается. Теперь он может видеть все. У Цзинь Гуаньяо нет глаз. У него нет обеих рук. Его грудь и живот, вся передняя часть ног выглядят ничуть не лучше, чем его спина, пересечение шрамов разной толщины и цвета. Его ключицы, его ребра были сломаны и срослись неровно, выступами. Но хуже всего — на какой-то миг Лань Сичень не может поверить, что он видит, чувствует, как волоски встают дыбом по всему его телу — потому что, конечно же, ему просто показалось… Он слышит, как рядом кого-то выворачивает наизнанку. Значит, ему не кажется. Там, где должны быть половые органы Цзинь Гуаньяо — только свежие, едва зажившие шрамы. Лань Сиченю удается не издать ни звука. Голова Цзинь Гуаньяо чуть движется, будто он пытается бороться с заклинанием. Его дыхание похоже на всхлипы. Они все вот просто так стоят и смотрят на него, сознает Лань Сичень. Словно он животное или предмет, даже не человек вовсе, и он не может себя защитить от их взглядов, от их потрясенного молчания. Это выводит его из оцепенения. Он стягивает с себя верхнюю одежду, набрасывает на Цзинь Гуаньяо. — Что ты делаешь, Сичень? — слышит он голос дяди. Лань Цижэнь здесь. И еще многие другие, в том числе ученики — Сычжуй, Цзиньи. Они выглядят так, будто их сейчас тоже вырвет, думает Лань Сичень. Меньше всего нужно было бы, чтобы они все это видели. — Ему нужна помощь. — Он наклоняется к Цзинь Гуаньяо, подсовывает руки под его тело, поднимает его. — Ему уже не поможешь, — говорит дядя. Что? Нет! Он жив! Он еще жив. Лань Сичень сейчас не может думать в деталях обо всем, что сделано с ним — но Цзинь Гуаньяо дышит, он дрожит, когда Лань Сичень дотрагивается до него. — Сичень, — говорит дядя. — Если ты внесешь его на территорию Облачных Глубин, ты уже не сможешь… Не сможешь что? Но он знает. Он знает, что имеет в виду дядя. Ужас и отвращение, которые вызывает у него эта мысль, еще глубже тех, что он испытал, увидев состояние Цзинь Гуаньяо. — Я и не собираюсь, — говорит он холодно. — Я не позволю. — Подумай сам, — говорит Лань Цижэнь, и в его голосе раздражение смешивается с сочувствием. — Есть предел, после которого можно только отпустить. Это… милосердие. Избавь его от страданий. Цзинь Гуаньяо в его руках слабо дергается, как марионетка с обрезанными ниточками, его слепое лицо маска ужаса и отчаяния. Но его ли нужно избавить от страданий — или таким образом Лань Сичень избавит от страданий себя, потому что на это больно, невыносимо смотреть? — Не говори о нем так, словно он не может слышать, — произносит он. Дядя смотрит на него, и в кои-то веки взгляд у него почти мягкий. — Он не может слышать, — говорит он. — Разве ты не видишь, Сичень? Ушные раковины Цзинь Гуаньяо полны крови. Лань Сиченю кажется, что он сейчас упадет. Но он не может позволить упасть, пока держит на руках тело своего друга. Своего друга, от которого он отвернулся. — Нет, — говорит Лань Сичень, и вряд ли кто-то, даже он сам, знает, к кому он обращается. Потом он вносит Цзинь Гуаньяо в Облачные Глубины. * * * Несколько часов спустя Лань Сичень больше не может смотреть, как Цзинь Гуаньяо вздрагивает в очевидном мучении, когда целители дотрагиваются до него. Все это время Цзинь Гуаньяо находится под заклинанием неподвижности, но он в сознании, и его тело борется. Лань Сичень не знает даже, сознает ли он, где он находится; понимает ли он, что ему больше не пытаются навредить. Остались ли вообще в нем какие-то осколки разума, или все, что есть — это инстинкты и животный ужас, и попытки избежать прикосновений, потому что его тело приучили к тому, что прикосновения означают боль. Если снять заклинание, наверное, он попытается уползти от них всех, спрятаться, как раненное животное. И ему ничего нельзя объяснить. Он не видит. Он не слышит. Он только чувствует, как чужие руки касаются его, поворачивает, изучают. — Вы можете что-нибудь еще для него сделать? — спрашивает Лань Сичень. Целители переглядываются. — Его повреждения не угрожают жизни, — наконец, говорит один из них. — То, чего у него нет, мы вернуть не можем. — Хорошо, — говорит Лань Сичень, берет Цзинь Гуаньяо на руки и идет к дверям. Его пытаются остановить. Он оборачивается. То, что выплескивается из его взгляда, заставляет их осечься. Этих людей Лань Сичень знает и уважает всю жизнь; впервые он видит, чтобы они смотрели на него так… с опаской? — Благодарю вас за ваши старания, — говорит он, склоняя голову. Он не должен, не имеет права срываться на других, когда единственный виновный здесь — это он сам, напоминает себе Лань Сичень. Он ездил в Цинхэ! Он хотел увидеть Не Минцзюэ. И его не пустили. И он смирился. Он сожалел, что названный брат не хочет его принять. И даже если бы его впустили в Нечистую Юдоль — Лань Сичень не уверен, что настаивал бы на встрече с Цзинь Гуаньяо. Слишком тяжело, слишком больно ему было бы видеть того, кто много лет обманывал его. Ну так смотри теперь на то, что с ним сделали, и не говори, что тебе тяжело и больно… Наверное, его руки сжимаются слишком крепко, потому что Цзинь Гуаньяо издает короткий стон. Лань Сичень осторожно ослабляет пальцы. — Тише, А-Яо, — говорит он. Лань Сичень знает, что тот не слышит его. Может быть, именно поэтому он может произнести это имя. В Ханьши, положив его на кровать, Лань Сичень снимает заклинание. К тому времени Цзинь Гуаньяо так измучен, что ему едва хватает сил шевелиться, но это непрестанные, судорожные движения. Он не понимает, где он, думает Лань Сичень. Он не знает, кто рядом с ним. Он не знает, с какой стороны может исходить опасность, он ждет ее отовсюду. Он даже не может прижаться к стене, потому что не знает, где стена. Он никак не может защитить себя. Как же ему должно быть страшно… Лань Сичень снимает с себя одежду, остается только в нижней рубашке. Если кожа — это единственный способ, которым Цзинь Гуаньяо может получать информацию, пусть будет так. Лань Сичень станет для него стеной. Той стороной, которую Цзинь Гуаньяо не надо будет защищать. Он ложится позади Цзинь Гуаньяо, обхватывает его руками, прижимает к груди. Цзинь Гуаньяо дергается, головой попадает по губам Лань Сиченя так, что тот чувствует вкус крови. Но не отпускает. — Я здесь. Я рядом, — повторяет он. — Тебе больше не будет больно. Ты в безопасности. Чего стоят эти обещания от человека, который допустил все происшедшее — Лань Сичень решает сейчас не думать. Долгое, очень долгое время спустя, Цзинь Гуаньяо перестает бороться. Лань Сичень не знает, получилось ли достучаться до его разума, или он просто изнемог. Лань Сичень держит его, крепко и осторожно. Это все, что он может дать Цзинь Гуаньяо. Тепло. Знание, что рядом с ним кто-то, кто не пытается сделать больно. Кто не позволит ему самому навредить себе. Лицо Цзинь Гуаньяо никогда не становится спокойным. Его брови сведены, губа закушена. Но в какой-то момент он обмякает, его голова падает на плечо Лань Сиченя. Тогда Лань Сичень начинает тихонько мурлыкать мелодию, просто ноты, которые приходят ему в голову, пытаясь создать из них успокаивающую гармонию. Цзинь Гуаньяо не слышит его, но, наверное, он может чувствовать вибрацию грудной клетки. Может быть, это может помочь. * * * В следующие дни Цзинь Гуаньяо — послушная, покорная кукла, принимающая все, что Лань Сичень делает с ним. Он пьет, когда Лань Сичень прикладывает чашку к его губам. Он открывает рот, жует и глотает, когда его кормят. Он не сопротивляется, когда Лань Сичень моет и причесывает его. Он приподнимает культи рук, чтобы просунуть их в рукава, когда Лань Сичень одевает его. Знает ли он, что это Лань Сичень? Трудно сказать. Да и что Цзинь Гуаньяо может чувствовать, находясь в полной зависимости от человека, который на год забыл о нем, который не слышал, не видел, не знал — не был рядом, когда был больше всего нужен. Не защитил его от Не Минцзюэ и Не Хуайсана. Лань Сичень повторяет их имена, потому что даже если он никогда не перестанет винить себя — этих двоих он ненавидит с такой силой, которую раньше не подозревал в себе. Это их руки вырезали Цзинь Гуаньяо глаза и проткнули барабанные перепонки, отрезали ему язык и кастрировали его. Пока Лань Сичень не может дать выхода этой ненависти — пока он сосредоточен на другом — но он помнит. Эта ненависть всегда в нем, она не уйдет; он учится с ней жить. Когда Лань Сичень не трогает его, Цзинь Гуаньяо просто сидит в кровати, такое ощущение что даже не меняя позы, не пытаясь устроиться поудобнее. На его лице больше нет выражения муки, скорее, он выглядит сосредоточенным. Как будто прислушивается, присматривается — к той тишине и темноте, что окружает его. Иногда Лань Сиченю кажется, что лучше будет так и оставить его, позволить ему раствориться в пустоте. Но это ничуть не будет отличаться от того, что предлагал сделать дядя. Поэтому Лань Сичень не оставляет его в покое. Касается его плеча — так, как делал раньше, давно, в другой жизни. Убирает за уши его волосы — но пряди слишком короткие, они снова выскальзывают и свешиваются на лицо. Когда Лань Сичень садится на кровати и обнимает его, прижимая к груди, Цзинь Гуаньяо не сопротивляется, не начинает задыхаться в панике. Но и не прижимается в ответ. Может быть, и этого достаточно, думает Лань Сичень. Его дядя снова пытается вмешаться: — Это нарушает приличия, Сичень. Ты глава ордена. Пусть о нем позаботятся другие. Мысль о том, что кто-то другой будет касаться Цзинь Гуаньяо, кажется ему дикой. Он даже не знает, чего Цзинь Гуаньяо стоит переносить его прикосновения. Передать его в чужие, равнодушные руки, многократно вторгающиеся в его личное пространство каждый день — нет, этого просто не будет. — Переведи его хотя бы в отдельный дом, — говорит дядя, — и посещай его там. В голосе Лань Цижэня звучит усталость — как будто он почти смирился… Смирился с тем, что Лань Сичень идет по стопам своего отца, готовый под влиянием своих чувств предоставить в клане убежище преступнику? Но его отец расплатился за это, уединившись от мира, оборвав контакты с той, ради которой принес эту жертву. Наверное, так его отец надеялся вновь обрести покой, вернуть свою душевную чистоту. Лань Сичень знает, что для него это невозможно. Его вина и его ненависть коверкают его душу ежедневно, ежечасно; медитации ему не помогут. И ради бесплодных попыток обрести душевное равновесие он не собирается еще раз отвернуться от Цзинь Гуаньяо. Даже если нет уверенности, что близость Лань Сиченя чем-то помогает ему. * * * Потом начинаются слухи. Лань Сичень не знает, откуда они — из Цинхэ? Однако Не Минцзюэ и Не Хуайсан год держали язык за зубами о том, что происходило в Нечистой Юдоли. Значит, скорее всего, проговорился кто-то из адептов Гусу Лань. В конце концов, недостатка в тех, кто видел Цзинь Гуаньяо тогда на дороге, нет. Лань Сичень не выясняет, кто именно. Он обнаружил в себе способность сортировать происходящее вокруг по важности. То, что Цзинь Гуаньяо повернул голову в его сторону, когда Лань Сичень дотронулся до его плеча — это важно. То, что главы кланов напрашиваются с визитом в Облачные Глубины — это не важно. Нечистая Юдоль когда-то заперла ворота перед ними. В Облачные Глубины их допускают. Может быть, дядя думает, что это встряхнет Лань Сиченя, заставит его вести себя подобающим образом. Дядя даже не представляет, насколько Лань Сиченю все равно, что подобает, а что нет. Когда Лань Сичень признается себе в этом, это осознание сперва ощущается куском льда внутри него, тревожно и неприятно, но постепенно будто тает, становится все более естественным, все более его. Что ж, он примет визитеров, если так надо. Это те же люди с теми же требованиями, что они выдвигали к Цинхэ Не. Цзинь Гуаньяо преступник, он должен понести наказание по закону. — Вам следовало бы более настойчиво требовать соблюдения закона от ордена Не, — говорит Лань Сичень. — Не Минцзюэ — лютый мертвец, мы же не могли его принудить, — замечает кто-то. — То есть, вы полагаете, что можете принудить меня? — Кажется, его голос никогда не звучал так — так насмешливо, так неприязненно. На мгновение Лань Сиченю самому неуютно оттого, каким он себя слышит. — Цзэу-цзюнь всегда стоял на стороне правды и справедливости. — Конечно, это лесть — они что, думают, что этих слов будет достаточно, чтобы повлиять на него? — И какое же именно наказание справедливость требует для Цзинь Гуаньяо? Смерти? Или смерть слишком хороша для такого, как он — как некоторые из вас говорили? Они шумят. Потом кто-то решается, и Лань Сичень понимает, что именно ради этого они здесь. Не ради требований правосудия, а чтобы услышать из первых уст все скандальные подробности того, о чем до них доходили сплетни. — Так это правда? Я слышал, ему выкололи глаза. — Да, — говорит Лань Сичень. — И вырвали язык. — Да. — И он лишился слуха. — Да. — И обеих рук. — Да. Его каждое «да» — как плевок в лицо этим людям. Они и не виноваты в том, что произошло с Цзинь Гуаньяо — это Лань Сичень виноват, Не Минцзюэ и Не Хуайсан виноваты — но он и не испытывает ненависти к ним, только брезгливость. — Я слышал, его… оскопили, — наконец, говорит кто-то. — Да, — повторяет Лань Сичень. Ему почти все равно, что они скажут дальше. Решат ли, что их знаменитый преступник, злодеяниями превзошедший самого Вэй Усяня, достаточно наказан — или буду требовать большего. Он просто хочет вернуться к себе — в его маленький мир, который он делит на двоих с Цзинь Гуаньяо. Там его место. * * * Когда Цзинь Гуаньяо ночью приходит в его постель, Лань Сичень не знает, что думать. Может быть, он просто инстинктивно ищет тепла и прикосновения. А может быть, его все же успокаивает, когда Лань Сичень держит его, обнимает его. Тогда Лань Сичень готов делать это столько, сколько потребуется. Утром Цзинь Гуаньяо снова послушная, податливая кукла в его руках, но Лань Сичень помнит, как всю ночь держал его в объятиях, боясь заснуть, боясь, что это всего лишь сон. Он чувствует себя немного победителем. На следующую ночь Цзинь Гуаньяо приходит снова. Еще три ночи спустя Лань Сичень садится рядом с ним на кровати, осторожно отводит полу его рубашки. Его кожа почти полностью изуродована рубцами — так, что там едва ли остались нервные окончания — кроме небольшого участка в пол-ладони, случайно оставшегося нетронутым, у него на бедре. Он осторожно касается это участка пальцами, ждет, пока утихнет дрожь от неожиданного прикосновения, а потом начинает медленно выводить линии, повторяя их, повторяя еще раз. Цзинь Гуаньяо позволяет Лань Сиченю это делать — он все ему позволяет делать — но теперь этого недостаточно. Снова и снова Лань Сичень пишет: «Ты здесь?» И, наконец, Цзинь Гуаньяо кивает. Лань Сичень так ждал этого, и все же это так неожиданно, что Лань Сичень чувствует головокружение, неосторожно касается ноги Цзинь Гуаньяо, и сам пугается, что этим жестом может поставить под угрозу то, чего только что достиг. Но Цзинь Гуаньяо поворачивает к нему голову, словно спрашивает, в чем дело. Лань Сичень смеется от облегчения. Цзинь Гуаньяо отвечает. Не всегда сразу — Лань Сичень не уверен, то ли потому, что он не может понять выведенный на коже иероглиф, то ли не хочет отвечать — но даже этот медленный, с перерывами контакт — неизмеримо больше, чем было между ними до этого. Цзинь Гуаньяо говорит, что знает, кто с ним. Что знает, где он. Говорит, что ему не больно. Ты простишь меня за то, что я отказался от тебя, хотел бы спросить Лань Сичень, но не спрашивает. Ты простишь меня за то, что я сохранил тебе жизнь — этого он тоже не спрашивает. Ты согласен остаться здесь, со мной — это не имеет значения, потому что у Цзинь Гуаньяо нет выбора. Вместо этого Лань Сичень задает простые вопросы, которые немного облегчают жизнь: голоден ли ты? Хочешь ли вымыть голову? Хочешь выйти из дома? Хочешь, чтобы я лег рядом? Ему жаль, что он так мало может предложить — но он надеется, что со временем найдет еще вещи, которые могут порадовать Цзинь Гуаньяо. Когда однажды ночью Цзинь Гуаньяо, лежа в его объятиях, поднимает лицо и приникает губами к его губам, Лань Сиченя сотрясает дрожь. Он не ожидал этого. Что Цзинь Гуаньяо делает? Может быть, это ошибка, или случайное прикосновение. Или Лань Сичень не так понял его. Между ними никогда не было ничего такого — даже если порой, на грани яви и сна, Лань Сичень и позволял себе некоторые фантазии. Даже если ему казалось иногда, что Цзинь Гуаньяо думает о том же. Но их слишком многое разделяло — брак Цзинь Гуаньяо, их ответственность глав орденов, а главное — абсолютная невозможность сохранить в тайне, если бы что-то произошло. Сейчас их не разделяет ничего, кроме тонкой ткани их ночных одежд. Но может ли Цзинь Гуаньяо хотеть этого? После всего, что он перенес — остались ли в нем силы на такую интимность? Или это тоже поиск контакта — лишенный возможности получать ощущения другими путями, он ищет их тем способом, который для него возможен? Цзинь Гуаньяо настойчив — у него нет языка, чтобы пытаться проникнуть в рот Лань Сиченя, но его губы просят, ждут. Уже какое-то время назад Лань Сичень осознал, что вряд ли есть что-то, в чем бы он отказал Цзинь Гуаньяо. Уж точно не в этом. Он целует его горячие губы. Цзинь Гуаньяо отвечает ему, пропускает его язык в свой рот. У них одно дыхание на двоих. Чем бы Не Минцзюэ и Не Хуайсан ни руководствовались, когда выбросили Цзинь Гуаньяо на пороге Облачных Глубин — как мусор — они сделали ошибку. Сколько бы они не взяли от него — в Цзинь Гуаньяо все же осталось достаточно, чтобы сейчас он мог отвечать на поцелуи Лань Сиченя. * * * Есть и еще визиты. Ванцзи возвращается с Вэй Усянем. Лань Сичень встречает их на пороге Ханьши. Он видит, как взгляд Ванцзи становится немного удивленным, когда Лань Сичень не пропускает их внутрь. — Сегодня прекрасный вечер, — говорит он, — я думаю, мы могли бы прогуляться. Он примерно знает, о чем — о ком — пойдет речь, и говорить о Цзинь Гуаньяо в его присутствии, когда он не слышит и не может ответить, кажется ему неправильным. Ванцзи не говорит: одумайся, брат. Он не говорит: ты совершаешь ошибку. Он говорит: — Будь осторожен. — Конечно, — говорит Лань Сичень. Ванцзи умен; он понимает, что не имеет значения, может ли Цзинь Гуаньяо говорить, может ли он видеть, может ли он сам заботиться о себе — та власть, которую он имеет над сердцем Лань Сиченя, не в этом. Но Ванцзи не знает, насколько велика эта власть. Ванцзи не знает, что для осторожности уже поздно. — Ты выглядишь… счастливым, — говорит Ванцзи. — Ты тоже, — говорит Лань Сичень. Когда Цзинь Лин прибывает в Облачные Глубины, по сторонам от него Сычжуй и Цзиньи — ну да, они же ходят только троицей. — Я хочу увидеть… Цзинь Гуаньяо, — требует он. Его голос берет слишком высокую ноту. — Глава ордена Цзинь, вы понимаете, что он вас не может видеть? — говорит Лань Сичень. Цзинь Лин кивает. — Что он не может вас слышать? — Опять кивок. — Что он не может вам ответить? — Кивок. Судя по всему, у троицы нет друг от друга секретов. — Меня не волнует, чего вы ждете от этой встречи, но что встреча с вами может дать ему? Цзинь Лин идет пятнами. — Мне нужно увидеть моего дядю! — Я спрашивал — пока он не готов вас принять, — говорит Лань Сичень мягко. — Значит, глава ордена Лань все-таки как-то общается с ним? — вспыхивает Цзинь Лин. О да, конечно, они общаются. Каждую ночь, когда их тела соединяются. Когда Цзинь Гуаньяо прижимается к нему низом живота, закидывает на него ногу, Лань Сичень не может поверить. Поцелуи — это одно, они оба могут найти в них утешение и удовольствие. Но зачем Цзинь Гуаньяо это? Физически ему явно это не нужно. Лань Сичень пытается сделать вид, что не понимает, меняет положение — но Цзинь Гуаньяо борется, почти с вызовом, снова забрасывает на него ногу, трется бедром о его член. Лань Сичень не возбужден. Но уже через несколько мгновений мысль, которая казалась ему абсурдной, внезапно становится неизъяснимо притягательной. В том крошечном, уединенном мире, который существует только для них двоих — за закрытыми дверями Ханьши, вне времени и вне пространства, где Цзинь Гуаньяо доверяет Лань Сиченю всего себя — а Лань Сичень готов отдать ему все, что у него есть — может быть, это будет правильно. Тогда они разделят все. Последняя преграда между ними исчезнет. Я сошел с ума, думает Лань Сичень. Но его тело отвечает — и он слышит крошечный восторженный смешок, который издает Цзинь Гуаньяо — первый за все время с его возвращения в Облачные Глубины. И когда Цзинь Гуаньяо лежит под ним, обнаженный, бесстыдно расставив ноги, Лань Сичень исследует его тело своими губами. Это тело он так хорошо знает, он мыл и одевал его, держал в объятиях столько дней — но сейчас он узнает его по-новому. Он касается дыханием неровных нитей шрамов, целует обрубки рук, ласкает языком ужасно сросшийся шрам на животе, и Цзинь Гуаньяо прогибается под ним, как будто физическое наслаждение пронизывает его. И когда Лань Сичень приникает губами и языком к его изуродованному паху, он стонет, и это стон удовольствия, и от этого звука волосы Лань Сиченя становятся дыбом. Я сделаю все, думает он, чтобы вернуть тебе то, что у тебя отняли. Я найду способ. Он входит в тело Цзинь Гуаньяо, в его влажный, расслабленный после ласк языком анус, и в полутьме он видит, как Цзинь Гуаньяо улыбается. * * * «Ты хочешь отомстить?» пишет он на бедре Цзинь Гуаньяо, и это один из первых вопросов, который он задает. Цзинь Гуаньяо кивает. «Я помогу тебе». * * * Лань Сичень начинает посещать потайную комнату библиотеки еще до того, как Цзинь Гуаньяо впервые приходит к нему в постель — еще до того, как узнает, что в его переломанном теле сохранилось сознание. Не зная точно, что он ищет, Лань Сичень знает, что поймет, когда найдет. Пока все, что он нашел, недостаточно. Если Цзинь Гуаньяо желает мести — Лань Сичень даст ему это. Но этого мало. Потому что Лань Сичень не хочет, чтобы месть представляла собой единственную цель жизни для Цзинь Гуаньяо. Он сам не хочет быть единственным, на чем держится мир Цзинь Гуаньяо. Им нужно больше. Даже если они этого не заслуживают. Даже если цена за это тоже будет несоизмеримо высокой. Им все равно не сохранить Ханьши и их уединение. Рано или поздно оболочка кокона вокруг них будет прорвана. Сколько еще старейшины будут терпеть недостойное поведение главы ордена? Лань Сичень знает, что у него нет выбора — или покаяться и принять наказание, или он будет… низложен. Когда он находит то, что искал, он думает, что успел вовремя. Он долго пишет на бедре Цзинь Гуаньяо, передавая то, что прочитал, чувствуя, как мускулы под его прикосновениями напрягаются, будто натянутые струны. Цзинь Гуаньяо боится поверить, понимает Лань Сичень, поэтому отвлекается, чтобы поцеловать его. Потом снова пишет. Лицо Цзинь Гуаньяо повернуто к нему, его рот приоткрыт. Впервые он пытается говорить, и это невнятные, смятенные звуки. «Да!» пишет Лань Сичень на его бедре. «Да. Да». * * * Ему жаль, что он не увидел Ванцзи в последний раз. Потому что если все пойдет так, как он задумал — он надеется, что судьба больше никогда не столкнет его с Ванцзи. Они летят на Шуоюэ, он держит А-Яо, крепко прижимая к себе. На голове Лань Сиченя нет ленты. Эту ленту он завязал на щиколотке А-Яо прошлой ночью — но был ли это просто бесполезный жест? А-Яо не станет членом клана Гусу Лань. После сегодняшней ночи Лань Сичень не будет членом клана Гусу Лань. Не Хуайсан спит, когда Лань Сичень входит в его покои. Его лицо такое юное и невинное, что он кажется почти ребенком. Он просыпается, когда Лань Сичень накладывает на него заклинание неподвижности, но к тому времени его губы тоже скованы — заклинанием молчания. Он мог бы разорвать себе губы, чтобы нарушить заклинание и позвать на помощь, отстраненно думает Лань Сичень, когда несет Не Хуайсана по коридорам Нечистой Юдоли. Не Хуайсан не делает этого. Его круглые глаза смотрят почти с любопытством, провожая взглядом сваленные у стены тела часовых. Именно когда Лань Сичень убивал этих людей, он чувствовал, что переступает черту. Но это клан Цинхэ Не; они не могли не знать, что здесь происходило в течение года. Значит, они заслужили. К концу этой ночи несколько лишних смертей все равно не будут иметь значение. К тому времени, как Лань Сичень с Не Хуайсаном прибывают на место, заклинание молчания уже перестает действовать. Когда Лань Сичень опускает Не Хуайсана на землю на поляне у реки, тот смотрит на Цзинь Гуаньяо, который сидит неподалеку, скрестив ноги, его лицо обращено к небу. — Вот как, — говорит Не Хуайсан. — Ты убьешь меня для него. Так, чтобы он почувствовал мою кровь. Да, это он почувствует. Он все еще выглядит спокойным, когда Лань Сичень кладет его в круг нарисованной на земле печати — и даже когда Лань Сичень подводит Цзинь Гуаньяо и помогает ему лечь в том же круге, голова к голове с Не Хуайсаном. — Глава ордена Лань, это… темный ритуал? О, — Не Хуайсан смотрит на обнаженный лоб Лань Сиченя, — я понял. Больше не глава ордена. Мне было интересно, насколько далеко ты зайдешь, Сичень-гэ — ради него. Вижу, что далеко. Лань Сичень не отвечает. Если Не Хуайсану нравится слушать звук собственного голоса — на здоровье. — Ведь это я вернул его тебе, — говорит Не Хуайсан. — Я мог его убить, когда Да-гэ устал от него, но я этого не сделал. — Я не собираюсь тебя убивать, — мягко произносит Лань Сичень, и почему-то эти слова вызывают у Не Хуайсана больше смятения, чем все остальное до этого. — Да-гэ найдет нас, — говорит он. — Он очень скоро нас найдет. Лань Сичень начинает читать заклинания. Это действительно темный ритуал; темнее темного. Лань Сичень нашел его на склеенных страницах одной из книг — как будто его спрятали там, чтобы почти не было шансов его найти. Он нашел только потому, что все остальные страницы всех остальных книг он уже просмотрел. Сбор урожая, называется он. Ритуал, который позволяет передать одному человеку все, что взято у другого. Абсолютно все. Это так — правильно. Лань Сичень сразу понял это. Он не просто вернет А-Яо все, что у него отняли. Он заберет это у человека, который в этом виноват — участвовал в этом, инспирировал или допустил — он не знает точной роли Не Хуайсана, но это не имеет значения. Проблема только в том, что темной энергии, обеспечивающей передачу, нужен сосуд. И Лань Сиченю придется стать этим сосудом. Пугает ли его это? Лань Сичень солгал бы, если бы сказал, что нет. Но он готов. Когда он чувствует, как сила окутывает его тело, ища вторжения — он готов. Когда он вдыхает черный туман, превращающий его внутренности в лед — он готов. Когда его зрачки покрываются огненными трещинами — он готов. Он помнит, как он вынимает глаза Не Хуайсана и вкладывает их в глазницы Цзинь Гуаньяо. А дальше тьма внутри и вокруг Лань Сиченя становится такой густой, что он перестает сознавать, что происходит и что он делает. Когда он приходит в себя, Не Хуайсан умирает. От земли вокруг него исходит густой запах крови. Его тело похоже на каркас, обнаженные мускулы влажно и ярко краснеют, и местами сквозь них видна белизна костей. Лань Сичень не врал ему. Он взял у него только то, что нужно было А-Яо, и А-Яо пережил то, что делали с ним. Но для А-Яо весь процесс был растянут на год; для Не Хуайсана он занял не дольше, чем горит палочка благовоний. Конечно, его тело не выдержало. Его грудь еще слабо трепещет в последних судорожных вдохах, но Лань Сичень не хочет на это смотреть, даже если тьма внутри него и наслаждается этим зрелищем, словно готова обсасывать остатки плоти с костей Не Хуайсана. Он переводит взгляд — и видит, как А-Яо садится на земле. Когда-то это могли быть глаза Не Хуайсана, но тьма переформировала их, и с его лица на Лань Сиченя смотрят те глаза, которые он так хорошо знал — которые никогда не надеялся увидеть. Лисьи, ласковые глаза Цзинь Гуаньяо. А-Яо встает, оставив на земле остатки одежды, перепачканной кровью — перенесение органов очень неопрятный процесс. В его наготе нет ничего унизительного. Он прекрасен, думает Лань Сичень. Его кожа сияет, светлая и без единой отметины. Его руки, которые он разводит в стороны, демонстрируя себя Лань Сиченю — тонкие и грациозные, их жест полон элегантности, которая всегда так завораживала Лань Сиченя. Его член стоит гордо, почти прижимаясь к животу, напряженный и темный от прилившей крови. — Сичень, — говорит Цзинь Гуаньяо, и его голос словно восхитительное лезвие, прорезающее мозг Лань Сиченя. Его собственный голос звучит хрипло, будто он почти забыл, как им пользоваться. — Ты больше не называешь меня эр-гэ? — Несмотря на мою репутацию, я не большой любитель инцеста, — говорит А-Яо и подходит, и тьма внутри Лань Сиченя обретает крылья, скрежещет восторженно. Он осаживает тьму, как упрямую собаку, заставляет ее нагнуть голову. Нет, думает он, я не стану его с тобой делить. Он мой. Он опускается на колени одним гладким движением. Его лента все еще на щиколотке А-Яо, но теперь она темно-багровая от крови. Наверное, это правильный цвет, думает Лань Сичень. Его губы касаются напряженного члена А-Яо. А-Яо вплетает пальцы в его волосы, просит: — Пожалуйста, скорее. Лань Сичень улыбается. И встает. — Позже, — говорит он. Он чувствует, как земля гудит под копытами приближающихся коней. Этого следовало ожидать. Столько крови, сколько пролил здесь Не Хуайсан — кто бы сомневался, что его брат быстро нападет на след. В свете луны Не Минцзюэ, сидящий на лошади, кажется огромным. Его волосы как темные змеи, струящиеся по плечам. Его глаза чернее неба над ними — и так же черны стежки на шее, соединяющие его голову с туловищем. Он останавливает коня, и его взгляд прикован к изуродованному, кажущемуся таким маленьким телу Не Хуайсана. Не Минцзюэ кричит — это низкий, страшный рев, от которого стоящие подле него солдаты Цинхэ Не затыкают уши. — Держись позади меня, А-Яо, — говорит Лань Сичень. Бася медленно покидает ножны. Лань Сичень кладет ладонь на рукоять меча — но его настоящее оружие внутри него. Он отпускает поводок тьмы. Первая линия воинов Цинхэ Не бросается на него, и он разметает их в стороны несколькими движениями. А в следующий момент с такой силой, будто обрушивается небо, сабля Не Минцзюэ скрещивается с Шуоюэ. Не в первый раз они с Не Минцзюэ противостоят друг другу, пока Цзинь Гуаньяо стоит за спиной Лань Сиченя — но этот раз последний. Краем глаза Лань Сичень замечает фигуру в нагруднике Цинхэ Не, приближающуюся сбоку; однако Не Минцзюэ не такой противник, от которого можно отвлечься. Он слышит звон металла о металл и знает, что это А-Яо, подхвативший меч одного из упавших солдат, становится рядом с ним. Значит, Лань Сичень может посвятить всего себя тому бою, из которого тем сложнее выйти живым, потому что его противник давно мертв. Он знает, что уже давно был бы побежден, если бы не тьма внутри него. Он отдает всего себя ей — тьма делает его сильнее, быстрее — смертельнее. Тьма управляет его рукой, когда Шуоюэ отсекает голову Не Минцзюэ. Даже это еще не конец — лютый мертвец, не переставая атаковать, тянется за головой, чтобы снова водрузить ее себе на плечи. Лань Сичень вонзает острие Шуоюэ сперва в один глаз, потом в другой, рассекает голову на две части, и только тогда безголовый труп спотыкается, словно нехотя падает на колени. Меч в руке Цзинь Гуаньяо вьется змеей — как будто даже обычный, чужой меч он способен превратить в подобие Хэньшена. Солдаты Цинхэ Не рвутся вперед, потрясение от потери обоих их лидеров наполняет их атаки праведным гневом. Что вы знаете про гнев, думает Лань Сичень. Это я — гнев. Когда все закончено, они стоят на берегу реки, в тишине, только ржание лошадей слышно неподалеку. И больше нет ни стона, ни дыхания. Поляна перед ними усыпана трупами, бурый цвет засыхающей крови поглотил серый и золотой Цинхэ Не. А-Яо кладет меч на землю и спускается к реке. Он весь выкрашен красным. Лань Сичень нагоняет А-Яо в воде, избавляясь от пропитанной кровью одежды. А-Яо мокрый, и его кожа горяча, хотя капли воды на ней почти ледяные. Он забрасывает руки на шею Лань Сиченя, обхватывает его бедра ногами. — Наконец-то, — шепчет он, — я уже не могу ждать. Лань Сичень входит в него, беспощадно, одним движением, и чувствует, как он прогибается от боли и удовольствия. Он кусает губы Лань Сиченя и смеется. У его поцелуя вкус крови. Тьма внутри Лань Сиченя удовлетворенно мурлычет. * * * Позже они сжигают то, что осталось от трупа Не Минцзюэ. — Надо было мне сжечь его еще тогда, — говорит А-Яо. На них обоих новая одежда непримечательных цветов; Лань Сичень знал, что она может им потребоваться, поэтому позаботился заранее. Волосы А-Яо, все еще слишком короткие, собраны в маленький пучок на макушке. Ему невероятно идет. Занимается заря. Первые мухи начинают кружиться над трупами солдат Цинхэ Не. — Нас будут искать, — говорит Лань Сичень. То, что произошло на этой поляне у реки, назовут бойней. Когда об этом узнают, за ними будет охотиться каждый уважающий себя заклинатель Поднебесной. Скольких из них придется убить? — Я знаю, — говорит А-Яо. — Я не могу уехать, — говорит Лань Сичень. Тьма, для которой он открыл себя, связана с этой землей. Дунъин или любая другая страна — его туда не отпустят. — Ты можешь уехать один. — Ну уж нет, — говорит А-Яо, и уголки его губ приподнимаются в легкой улыбке. — Моя жизнь еще никогда не была такой интересной. КОНЕЦ