///
Каждый день неизменно начинается с утренней молитвы. На песеннике золотистые завитки фамильного герба, будто напоминание о том, что он никогда не сможет быть свободным, его клеймо, выжженное на подсознании, от которого ему не избавиться, даже вывернув всего себя наизнанку. Минхо, ёрзая на твёрдой деревянной лавке и повторяя вслед за преподобным давно заученные слова, накрывает ладонью щиты и ленты на бордовом переплёте, а свободную руку запускает под выправленную рубашку сидящего рядом с ним парня, кончиками пальцев касаясь горячей кожи. Краем глаза он ловит чужую улыбку. — Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь. Джисон заставляет его задыхаться и пьянеть, дурманя одним своим взглядом. В нём есть всё то, чего у Минхо никогда не было, и он хочет его. Полностью и без остатка, чтобы упиваться этим чарующим зельем и забывать самого себя. Даже если это грех, он нашёл свой запретный плод, и искусителем, вопреки тому, что могут подумать, он стал себе сам. У Джисона в ушах проколы, и иногда, когда они только вдвоём, он надевает свои серебряные серьги, которые обычно прячет в разрезе матраса. Он надевает серьги и снимает рубашку. Его спина вся в шрамах и ещё иногда кровоточащих ссадинах от ударов розгами, которые он зарабатывает с завидной периодичностью. Между ударами Джисону твердят, что в нём скверна, и уже ничто не выбьет из него блуд, но для Минхо он священнее и чище любой иконы. В темноте под накрахмаленными простынями Минхо покрывает поцелуями каждый шрамик, каждую красную отметину на обнажённой коже, стирая со своих щёк непрошеные слёзы, когда Джисон тянет его на себя и своими губами ловит его. — Что же ты плачешь, глупый, мне ведь уже совсем не больно. «Мне. Мне больно», — застревает у Минхо в горле.///
Каждый день начинается с утренней молитвы, и заканчивается на коленях у постели, только Минхо уже давно молится совсем другому богу. Он цепляется пальцами за чужие бёдра в попытке удержать равновесие, и позволяет слюне стекать по подбородку, изо всех сил стараясь опуститься ниже на член Джисона. Он давится, когда тот толкается бёдрами, но не отстраняется ни на секунду, и сам запускает руку в собственные пижамные шорты. Джисон тяжело дышит, пальцами сжимая волосы у Минхо на затылке, прикусывает тыльную сторону ладони и приглушённо стонет, изливаясь ему в рот. Он тут же тянет Минхо на себя и соединяет их губы в грязном и развратном поцелуе, они делят его вкус на двоих, сплетая языки и стукаясь зубами. Их никто этому не учил, но они способные мальчики и готовы тренироваться даже во внеурочное время. Спортивная форма с вышитым гербом школы валяется на кафельном полу, а Джисон упирается руками в стенку кабинки туалета, пока Минхо остервенело вбивается в него сзади. Он кусает губы, прогибается в пояснице и сам подаётся навстречу толчкам. В помещении слышно только их прерывистое дыхание и ритмичные шлепки кожи о кожу. Минхо сплёвывает и размазывает вязкую слюну между ягодицами Джисона, от этого он только вздрагивает и нетерпеливо ведёт бёдрами, когда Минхо переворачивает его к себе лицом. Минхо знает, что отпечатки хватки его пальцев останутся синяками, что укусы и засосы ещё долго не сойдут с плеч, но Джисону так нравится. Ему так хочется, и он шепчет Минхо на ухо, почти закатывая глаза от наслаждения, когда тот снова входит в него одним размашистым толчком: — Пометь меня ещё, сделай меня своим. Хочу, чтобы все знали, что я твой. Джисон никогда не был кому-то нужным, поэтому теперь ему отчаянно хочется отдаться Минхо, быть к нему ближе… ещё ближе, стать с ним одним целым. Минхо знает, что Джисону нравится так, грубо и бесцеремонно, прижимаясь к холодному кафелю школьного туалета или стоя на четвереньках на грязном деревянном полу подсобки; поэтому Минхо даёт ему это, делает так, как тот просит, только чтобы снова увидеть выражение блаженной нирваны на его лице. Чтобы были только они, чтобы хотя бы на это короткое мгновение наслаждения больше ничто не имело значения. Это его подношение, искупительная жертва для его личного божества, которую он смиренно приносит, чтобы потом получить сладкое отпущение. Своими слезами омывать оставленные им же следы, смешивающиеся с багровыми кровоподтёками, чтобы нежными касаниями и поцелуями попытаться забрать хоть часть той боли, которая разъедает Джисона изнутри, не отпуская ни на секунду, не давая даже свободно вдохнуть.///
За обедом они переплетают пальцы под столом и сталкиваются коленями. Минхо кладёт ладонь на бедро Джисона и осторожно поглаживает, пока тот прячет улыбку за кружкой с яблочным соком. — Может поедешь в этот раз со мной? Ненадолго, вернёмся сразу после Рождества. Джисон только коротко мотает головой в ответ. Другого Минхо и не ожидал, но он всё равно раз за разом продолжает спрашивать. — Ты лучше возвращайся скорее, а я буду тебя ждать. Джисон никогда не ездит домой на каникулы. Не то, чтобы ему было некуда ехать, просто его родителей там не застать. Иногда Джисону кажется, что их не застать вообще нигде, и почему-то только ему. Минхо же ездит домой на каждые праздники, хоть и ссылается отцу на дополнительные занятия и домашнюю работу, чтобы уехать пораньше, до того, как все вернутся в школу, и выгадать им с Джисоном пару свободных дней, когда они могут целыми днями лежать в постели, наслаждаясь друг другом. Он хочет, чтобы Джисон побывал в доме его семьи, поэтому неизменно зовёт с собой, когда собирается уезжать, а Джисон так же неизменно отказывает, но то, что Минхо спрашивает почему-то приносит ему какое-то необъяснимое чувство уверенности. В том, что однажды он всё же сможет сказать ему да. Джисон не дурак, и знает, как высший свет относится к нуворишам, он не принадлежит тому кругу, в котором вырос Минхо, никогда не станет среди них своим и не хочет позорить себя попытками, но Минхо, кажется, об этом не думает, и Джисон бережно охраняет его от этих мыслей. Если бы на это была воля Джисона, он охранял бы Минхо от всего света. В одинокие ночи, когда он по многу часов лежит без сна, он думает о своих чувствах. К жизни, и к Минхо. В одних он совсем не уверен, а в других — более чем. Джисон много думает, больше всего об этих самых чувствах. А потом Минхо возвращается. Он привозит с собой запах снега и бутылки вина из домашнего погреба, заговорщически прижимая палец к губам. Обычно он даже не успевает скинуть пальто, как уже оказывается у Джисона на коленях. — Я так соскучился по тебе. — Я тоже соскучился, подожди, — Джисон шепчет между поцелуями, — дай мне посмотреть на тебя. — Посмотришь в процессе, — Минхо стягивает с Джисона свитер и расстёгивает ремень на его брюках. — Так и знал, что ты держишь меня тут только для секса, — он улыбается, жмурясь, и запускает ладони под чужую рубашку. Минхо сцеловывает смешинки с его губ и раздевает медленно, упиваясь желанной близостью, словно жаждущий путник, наконец нашедший оазис. Он гладит и сжимает податливое тело, выгибающееся навстречу его прикосновениям. Так у них бывает не часто, но, когда они лежат под смятой простынёй, взмокшие и измождённые, с румянцем, украшающим их щёки, и влажно блестящими глазами, они держатся за руки так крепко, словно кто-то прямо сейчас угрожает их разнять. Они говорят обо всяких пустяках, фантазируют о том, как было бы хорошо, если бы им удалось сбежать вместе. Далеко-далеко, может даже за океан, туда, где их никто не знает и никто не найдёт, туда, где они наконец смогут быть свободными. Робкий шёпот прерывается сладкими поцелуями, пока уже на рассвете Джисон не засыпает первым, утыкаясь носом Минхо в шею; он дышит спокойно и расслабленно, Минхо наблюдает за тем, как мерно вздымается его грудь. Он касается губами лба Джисона, вдыхает запах его волос и прижимает к себе ближе. Сколько бы Минхо ни стремился к совершенству, оно неизбежно ускользало из его рук, но оно ослепляло, призрачным шёпотом суля небывалую награду любому, кому удастся наконец заполучить его. И Минхо был очарован его бесплотным сиянием, словно загипнотизирован им. Но день за днём, поцелуй за поцелуем, он будто бы просыпался от долгого сна. Джисон показал ему, что значит жить и любить. Что значит быть любимым в ответ. И, даже если ради этой любви многое придётся принести в жертву, этой ночью Минхо наконец держит в руках своё совершенство. И он клянётся любым богам, что готовы принять его клятву, он сделает всё, чтобы удержать его рядом, пока последний вздох не разлучит их.