Во власти Аметистового Демона

      За пределами психиатрической лечебницы пахнет зеленой листвой, мармеладом и банановым Чупа Чупсом. Ветер на той стороне жизни всегда прохладный, воздух мятный, дождь игривый, а облака - мудрые рассказчики загадочных историй. Там, где белые стены обрываются, а запах этилового спирта и медикаментов преображается в привкус тающей сахарной ваты на языке, - настоящая, не испорченная медицинской картой, свобода.       Каждое утро, с азартом ребенка, узревшего змея в облаках, Николай бросался к окну, с грохотом открывал его, в очередной раз едва не срывая с петель посеревшие от старости шторы, и тянул бледные тонкие пальцы к небу, как будто хватался за лишь ему открывшийся образ неведанной до селе птицы, сбрасывающей радужные перья на больничный подоконник. Лучи солнца играли с изящными фарфоровыми пальцами, дарили коже живой, не испорченный таблетками и замкнутыми стенами, цвет, заставляли ногти сиять, словно на картинке модного журнала - того самого, который время от времени медсестра позволяла пролистывать.       - Смотри, Федя, я свечусь, словно ангел! – трепетал не лишенный восхищения голос, звон которого будил пациентов в соседних палатах. Николай своего озорства не истратил, не утерял певучести гласа, азарта от соития согласных и гласных букв, в его устах превращавшихся в мелодию - одну из тех, что частенько играют на цирковых представлениях. Вопреки ненависти к громким звукам, Николая в стенах этого здания, кажется, любили все, потому что смеяться так, как он, не мог ни один живой, здоровый человек.       - Убереги меня от этой картины, - кажущийся лишённым каких-либо эмоций голос сорвавшимся с дерева сухим листом врывается в палату, искажая солнечный блик на бледных пальцах. На соседней кровати, положив ногу на ногу, перелистывая страницы пахнувшей крепким кофе книги, сидит дьявол во плоти: худощавый, словно всадник – Голод; с костлявыми пальцами Смерти, ласкавшими строчки классических романов; с глазами Мефистофеля, смотрящими в самую глубь, разрывающими плоть напополам, чтобы затем из кровавых ошмётков вытянуть ключ от душевного подполья; с улыбкой соблазнителя, внушающей трепетный ужас каждому, кто её увидит.       - Боишься обжечься? – Николай хохочет так счастливо, что фиалковый цветок в вазе распускается, наполняя помещение ароматом чая с корицей. Ему, кажется, Аметистовый Дьявол ужаса не внушает совершенно – лишь дразнит задорный нрав.       - Будь добр, смейся тише, ты мешаешь мне читать, - Фёдор глаза в книгу опускает, отворачивается дальше от ворвавшегося в помещение прохладного ветра, будто тот способен лишить его дыхания жизни, вцепившись ледяными пальцами в горло, с завывающим хохотом вырвав гланды.       Николай слушать глупые просьбы не собирается, потому что сегодня, как и всегда, он счастлив до надломленного треска губ, разорванных широкой улыбки Клоуна, даровавших устам металлический привкус магического эликсира. Не закрывая окна, облачённый в белый, украшенный множеством цветных пятен от акварели – словно ребенок-творец брызгал всеми возможными цветами на пустое полотно – пижамный костюм, Николай усаживается на деревянный стул подле подоконника, хватает в руки расчёску и, раскачиваясь из стороны в сторону подобно маятнику на часах, напевает под нос арию о Воланде и его душераздирающе-прекрасном Бале Сатаны.       Фёдор прерывает своё занятие лишь для того, чтобы, закрыв глаза, вслушаться в слова об обнаженных телах-душах, вообразить себе вспышки красного на черном, представить, как огромное помещение разрывается от безумного вальса Антихриста.        - Не поможешь? – прерывая представление, Николай протягивает Аметистовому Демону расческу с тонкими, пластмассовыми зубчиками. Белые волосы – словно только выпавший снег, скрывший осенние грехи, - розой распускаются на худых плечах, и запах подснежника заполняет помещение.       - Ты и сам справишься, - Фёдор глаз не отводит, но помогать, определенно, не собирается. Прикраса для глаз – созерцать, как в свете отвратительного солнца Николай перебирает собственные пряди, заплетая Снежную косу, обвязывая её алой лентой – пятно красного полусладкого в день Рождества.       Николай отчего-то вновь смеется, пожимает плечами и продолжает петь – так живо, естественно, словно в эту самую секунду находится не в четырех стенах клиники, а на том самом Проклятом Балу, вальсируя под руку с сидящем на соседней кровати демоном.       - Я хочу, чтобы ты пригласил меня на танец, - Гоголь откладывает расческу в сторону, вскакивает так неожиданно, что стул падает на пол - звук глухого удара заставляет Фёдора морщиться – и хватает дьявола за холодные, словно замерзшие слезы, ладони, не боясь, что Пальцы Смерти лишат его последнего вдоха.       - Прямо сейчас? Ты не видишь, что я занят? – Фёдор недовольно смотрит на белые пальцы, что скрывают серость его мертвых рук, на глупый браслет из обертки от карамельной конфеты на тонком запястье с синими, как ветви ночных деревьев, венами.       Его вновь не слушают – Николай всегда делает то, что вздумает, в этом состоит его единственная в четырех стенах свобода. Пусть слабый, словно бестелесный призрак, на вид, Гоголь может удивить своей силой тогда, когда это нужно, лишний раз убеждая, что съеденные им горы таблеток вместо завтрака, обеда и ужина, нисколько не влияют на незапертую птичью клетку.       - Слушай, я напою, - Николай, взаправду, поёт. Голос у него в этот раз более мягкий, медленный, тягучий, так и тянет покачиваться в такт, исполняя запретный танец. Фёдор сдается – кладет холодную руку на изломанную талию, чувствуя грубую ткань пижамной рубашки, - и позволяет Гоголю мягко коснуться своих плеч.       Когда расстояние между ними сокращается до одного вдоха, нашепчивающие слова загадочной песни губы прикасаются к виску Демона, не целуя его, лишь едва задевая мёртвую кожу, так, чтобы подушечки конфетных губ могли вкусить горечь адского пекла. Медленно раскачиваясь, перемещаясь по маленькой комнате, ударяясь ногами о край небольшого столика, они танцуют свой тёмный вальс. И Фёдор позволяет себе улыбнуться, сжать до хруста костей расслабившееся во властных руках тело, поглотить счастливый вздох самой живой за всю историю человечества души.       Их танец прерывается лишь тогда, когда ручка двери дергается, оповещая о ожидаемом госте.       - Лекарства, - радостно восклицает Николай, лишая Фёдора восторга сломавшихся рёбер под пальцами, и, замерев в самом центре, с улыбкой смотрит на тучного мужчину во врачебном халате. Больничный белый совершенно не похож на тот белый, что дарован ангельским волосам Николая, Фёдор ловит себя на этой мысли тогда, когда с нескрываемой ненавистью следит за каждым движением ложного спасителя.       - Вы, как всегда, веселитесь, Николай! – врач поднимает всеми забытый упавший стул, пристально оглядывает пациента в цветной пижаме, тяжело вздыхает, нарушая идиллию маленькой палаты. Фёдор садится на заправленную кровать, хватаясь пальцами за её спинку, воображая, что это глотка отвратительного врача, которую можно без труда при желании свернуть, наслаждаясь хрустом и предсмертным хрипом.       - Мы с Фёдором танцевали! Сегодня я двигался лучше обычного! – Николай кланяется, словно актёр, завершивший таинственное представление, так низко, что его белая коса достает до пола, и Фёдор едва не бросается навстречу этому идиоту, чтобы спасти чистый белый от здешней серости, потому что этих Снежных прядей касаться имеет право лишь он и получившая благословение расческа.       Николай, запертый в лечебнице уже не один год, даже в этом здании, окруженном высокими воротами и охраной, кажется таким свободным, что Фёдор готов уничтожить каждую живую душу в этих этиловых стенках, закрыть одну единственную живую палату на сотни замков, захлопнуть ставни на окнах, завешав и черными шторами, и никогда – НИКОГДА – не позволять Николаю видеть что-то кроме маленького помещения, теплых кроватей и Фёдора.       - Не улыбайся ему, - шепчет Фёдор, на лице которого, вопреки всем ужасающим чистые души мыслям, нет эмоций. Словно смотреть на закрытую в стеклянном шкафу фарфоровую куклу с безразличным высокомерием в Аметистовых глазах.       - Федя, не обижай гостя, - Гоголь улыбается, вскидывает руки, словно жаждет обнять этого отвратительного, пропахшего уколами и ложью человека, ниспослав ему долю своей дьявольской благодати. Фёдор так сильно сжимает спинку кровати, что та трещит – вот-вот и лопнет совсем, порезав его мертвые пальцы.       Николай, совершенно не желая этой трагедии, руки опускает, отступает к окну, боязливо смотрит на пальцы Аметистового Демона, жаждя уберечь их от алой гуаши. Кровь Гоголь не любит совершенно, только лента в собственных волосах его вдохновляет.

***

      Николай вовсе не расстроился, когда мужчина в белом халате в который раз сказал ему, что сидящего на соседней кровати Аметистового Демона по имени Фёдор – никогда не существовало. На его бледном лице не исчезла широкая, причиняющая боль губам, оттого и более счастливая, улыбка. В цветных глазах – спутниках неба и земли – не мелькнуло разочарование или смущение. Фиалковый цветок на подоконнике окончательно распустился, покачиваясь от дыхания заполнившего своей тенью всё помещение Фёдора.       - И что с того? – с усмешкой произнес названный врачами безумец, вплетая в свою кому случайно спавшую алую ленту сумасшествия. В его грациозно-театральной фигуре, кажущейся в изломанном свете первых солнечных лучей приторно-хрупкой, словно карамельный леденец, не было и следа отчаяния, положенного стать спутником любого мученика, узревшего истинный лживый лик Господня. Покачиваясь из стороны в сторону, вслух отсчитывая секунды, подобно позолоченным часам в холе лечебницы, Николай откровенно наслаждался тем, что все вокруг отчаянно жаждали стереть с лица воображаемой земли Аметистового Демона, не догадываясь, что создавший его безумец самолично возложил каждый кирпичик в храме поклонения Демону-Фёдору, навсегда связав его со своим сознанием.       Лекарства от безумия Николая не смог найти ни один врач. Иногда казалось, что сумасшедшим этот молодой человек никогда не был – ему просто нравилось играть с собственным гениальным воображением, сузив огромный, полный открытий мир, до маленькой палаты и хмурого демона.        - Ты не скажешь мне, чтобы я перестал их слушать? – спрашивает Николай у Фёдора, когда врач покидает палату. Аметистовый демон уже успел переместиться с кровати на подоконник, устроившись подле распущенного цветка, и теперь вертел в пальцах невесть откуда взявшуюся шахматную фигуру ферзя.       - Зачем? – улыбка на дьявольских губах сияет ярче бликов за окном. Сейчас, когда рядом с Гоголем никого нет, Фёдор позволяет себе забыть прежнюю злость, искренне наслаждаясь мыслью о том, что отпускать своего раба не собирается ближайшую вечность.       - Забавно, я слышал, что видения стараются доказать больным, что они реальны. Ты же никогда не уверяешь меня в свое подлинности, - Николай смотрит так внимательно, что вся его детскость, излишняя весёлость кажется мифом, придуманным глупцом.       Настала очередь Фёдора смеяться.

***

      В двух стаканах с чаем Николаю всегда отказывали, ссылаясь на то, что таким образом он наконец-то начнет понимать, что в палате находится совершенно один. Именно поэтому, пару месяцев назад, Гоголь ухитрился украсть в столовой небольшой, пластмассовый стакан болотно-зелёного цвета, и теперь, когда запах мятного чая с лимоном заполнял палату, этой человеческой магией вкусов восторгался не только один Николай.       Вопреки тому, что Фёдора живым назвать было сложно, он являлся невероятным любителем чая. Устроившись на краю стола, Аметистовый демон подносил к мертвенно-серому лицу дымящуюся кружку, подолгу вдыхая лишь ему понятный аромат. В такие минуты Николай любовался им с безумной, сжимающей в кулак его сердце, страстью – пожирал цветными глазами каждый солнечный блик на иссиня-черных волосах, окутывающий лицо мятный пар, дрожащие от горячего воздуха длинные ресницы – и чувствовал себя самым счастливым сумасшедшим.       В этот раз Фёдор выпил свой чай раньше Николая, потому что тот был увлечен воробьём, пристроившимся на пыльном подоконнике. Когда птица – истинное чудо природы – вспорхнула, своими крыльями будоража чувственную душу Клоуна, тот дрогнул, пролив на свои пальцы остатки чудесного напитка.       Кипяток, вопреки ожиданиям, не обжёг бледные пальцы, лишь даровал им незабываемый мятный привкус.       - Какое кощунство! – недовольно воскликнул Фёдор, присаживаясь на колени подле своего сумасшедшего, впиваясь губами в длинные пальцы, вкушая остатки пролитого чая.       Созданное безумцем Безумие с остервенением голодного ребенка слизывало сладкие капли со снежных пальцев, обводя языком длинные фаланги, грея их адским пламенем совершеннейшей, рождённой самим дьяволом, страсти.       Николай, не двигаясь, созерцал великое зрелище – преклонение творения перед создателем - и лишь губы его кровоточили от впившихся в них белых зубов, старательно подавляющих стон грешного экстаза, на который способен был лишь узревший дьявола Клоун.       Глаза Фёдора открыты – Аметистовая бездна смотрит на Николая с вожделением, так божество смотрит на разорванное тело ягненка, зная, что принадлежит оно лишь ему. Он, истинный гурман, проводит шершавым языком по каждому пальцу, прикусывает бледные подушечки до крови, заливая больничный пол соком листьев розы – и этот металлический привкус, смешанный с мятным чаем, кажется куда прекраснее девственной крови, желчи ягнёнка или сердца праведника. Фёдор готов вкушать лишь ему доступный плод вечность – ведь Николай даже не морщится, когда кожа на его пальцах лопается, портя белое полотно грязной гуашью.       На губах Фёдора часть плоти Гоголя – признак вечного поклонения. Аметистовый демон не позволит своему сумасшедшему забинтовывать следы далеко не первого в этом месяце кровавого шабаша, сводящего с ума врачей психиатрической клиники.       - Я вкусный? Как карамельная конфета?       - Гораздо приятнее.       - Но ты никогда не ел конфеты. Почём тебе знать?       - Потому что все сладости, что видело адское пекло, собрались в одном тебе.       Николай трепещет, словно готовящийся к полёту воробушек, когда слышит эти слова – вскрикивает, обхватывает себя за хрупкие плечи, заливисто смеётся долгие десять минут, смущая проходящую мимо палаты медсестру. На его белых из-за таблеток и ядовитых эликсиров щеках появляется легкий, почти детский, румянец. Кажется, ради этого признания, он готов отложить на пыльную полку весь мир.

***

      Сколько Николай себя помнил, Аметистовый Демон всегда был рядом с ним – кажется, даже первый самостоятельный шаг он сделал, опираясь на протянутую мёртвую ладонь. Родились ли они вместе, словно два разума в одном теле? Или, может быть, Фёдор вечность просидел в родильном доме, дожидаясь того самого ребенка, чьи глаза – соитие неба и земли – наконец-то раскроются, с ужасом узрев неприглядный мир. А может быть, как бы дымно-горько это не звучало, одинокий ребёнок однажды вообразил некоего всемогущего Господина, способного подчинить себе необузданный нрав сумасшедшего? Этими вопросами задавались врачи, каждый раз вызывая радостный смех Клоуна, для которого Безумие было Спасением, а не сброшенной на хрупкие плечи божественной карой.       - Николай, дорогой, ты должен вспомнить, когда первый раз Фёдор пришёл к тебе, - требовал нудный врач, нервно постукивая ручкой по стопке с медицинскими картами. Этот наивный мученик, добровольно взваливший на свою спину идею лишь ему понятного спасения заблудших душ, искренне полагал, что свершает благой поступок. Вот только Николай – сидящей на мягком черном кресле в своей излюбленной больничной рубашке, наспех разрисованной желтым маркером – не считал себя нуждающейся в защите жертвой. За спиной Сумасшедшего, опираясь костлявыми пальцами о кресло так, что кожа сидения трещала от неистового давления ненависти, стоял Фёдор, прожигая аметистовым пламенем медицинские карты под пухлыми, иссохшими от ссоры с кремом для рук пальцами.       - Он был здесь всегда, - сладкая, карамельная улыбка, восторг в глазах, отражающих безвредное пламя демона. Николай нащупывает конфету в своем кармане – маленький спасательный круг арбузного цвета, сахарный наркотик, который ласкает язык, еще не успев оказаться во рту. Пальцы сжимают шуршащую обертку в руках, наслаждаясь хрустом, прерывающим раздражающее дыхание единственного лишнего живого в помещении.       - Постарайтесь, Николай, человек всегда видит что-то впервые. Гоголь, кажется, теряется – замирает, удивлённо моргая белесыми ресницами, некогда поцелованными снежной королевой, - и это секундное блуждание становится причиной недовольного рыка демона. Фёдор раздирает обивку кресла своими острыми ногтями, воображая, что это нутро плотного человека, за трескающейся оболочкой которого скрывается мягкая, горячая плоть, растекающиеся по ладони кровавые ошметки сгнивших органов, в которые так и хочется впиться зубами, откусывая большой кусок, и жевать его с яростью голодного волка.       - Сгори… - шепчет Фёдор, и кончики его иссиня-черных волос, кажется, отбрасывают аметистовую тень на Сумасшедшего, чей потерянный лик заставляет страдать даже сидящего напротив ложного спасителя.       Николай думает – кажется, Фёдор слышит, как в его сознании шипят, переворачиваются, скрипят и надламываются сотни шестеренок, и каждый их треск отражается в уголках бледных губ, подрагивающих от колющей власти ненужных мыслей-лекарств. Цветные глаза – два загнанных в человеческое тело огонька, олицетворяющих мировое господство Сумасшествия над погрязшем в уничтожающем быту общества – мечутся, стараясь узреть правду, способную успокоить буйство мыслей – это уже не танец, это суматоха, беготня из стороны в сторону, некрасивые кривляния изломанных фигур балерин.       Первая встреча. Гоголь старается проникнуть в себя ребенка, найти в маленькой головке младенца тот день, когда Аметистовое облако впервые стало таким ярким, что накрыло своим господством материнский и отцовский взоры. И все известные буквы алфавита, разбросанные в пошатнувшемся сознании, собираются в одно единственное слово – «Всегда». Как ужасное проклятие. Нет, великое благословение.

***

      Маленькая пухлая ручка грудничка тянется к кончикам иссиня-черных волос, кажущихся рядом с белым материнским хвостом чем-то инородным, оттого более прекрасным. Женщина у кроватки улыбается, не подозревая, что за её спиной стоит истинная причина заливистого смеха никогда не плачущего малыша.

***

      - Коля, скажи мама! – женский щебет нарушает магию хриплого голоса, читающего вслух подобранную с пола отцовскую книгу. Большие глаза ребенка с жадностью вкушают Аметистовые блики, окружающие никогда не улыбающегося демона. Николаю нет дела до материнских просьб, тем более ему не интересно пюре в синей тарелке с нарисованным на ней зеленым слоником.       - Коля, ну… - голос кажется лишним, он мешает наслаждаться шелестом страниц в чужих руках, серость которых создана для контраста с розовыми, влажными детскими пальчиками.       - Ф…е…дя… - сложный звук «ф» срывается с маленьких губ подобно свисту, заставляя вздрогнуть не только удивлённую мать, но и демона, на лице которого зияет победоносная улыбка.       Было ли это изначальным именем Аметистового цвета, или каким-то чудесным образом неокрепший разум смог выудить из миллиарда Божественных слов одно – самое сильное?

***

      Коля собирает пазлы, восторженно вереща, когда до финала остается всего две детальки, и прекрасная – разноцветная, словно радужная конфета! – птица оживёт на глазах ребенка.       - Ты не терял? – учтиво спрашивает Фёдор, сидящий на маленьком креслице. Его лицо – впрочем, как и всегда, - ничего не выражает. Лучезарные глаза замечают пазл в серых пальцах, счастливый блеск зёленого и голубого заставляет Аметистовые льды треснуть.       - Последняя! – звонкий голос разрывает мирское пространство недоступным человеку восторгом. И птица, сотворённая, безусловно, не Богом, вырывается из плена картинки, взлетает к потолку, ударяется крылом о люстру и, недовольно проворковав, теряется в жёлтых шторах.

***

      Ночью, когда мать закрывает дверь детской комнаты, Николай даже не думает плакать. Его не пугает темнота, загадочные тени на стенах, вой собаки за окном или голоса за стенкой. Нет ничего, что может заставить Колю Гоголя испытать ужас, потому что за его спиной Аметистовые Крылья предвещают великий полёт, достойный самого Икара.       - Почитаешь мне? – шепчет детский голос, и устроившийся на краю кровати демон хрипло смеется, поглаживая спутанные светлые волосы, еще по детски мягкие, пахнувшие апельсиновым шампунем.       - Тебе покажутся скучными мои книги, - пальцы Фёдора всегда холодные, но Коле это нравится, он даже выбирается из под одеяла, чтобы прикоснуться щекой к льдинкам, наслаждаясь запахом тающих изваяний Антарктиды.       - Пожалуйста…       Фёдор читает Николаю вслух и спустя 20 лет.

***

      - Они называют меня сумасшедшим, потому что я беседую с тобой! – возмущается Николай, вернувшись после уроков домой. В его комнате беспорядок – стопки цветной одежды, изорванные альбомные листья, катающиеся по полу фломастеры и маркеры. Оранжевые и желтые подушки на наспех заправленной кровати пахнут летом. Когда замок на двери закрывается, ставя непроходимый барьер между внешним и внутренним мирами, Гоголь позволяет себе бросить портфель и, смеясь, кинуться в Аметистовые объятия, увлекая недовольного демона в безумный танец.

***

      Николай любит все, что связано с фиолетовым – цветы, конфетные обертки, бабочек на подоконнике и, конечно же, Фёдора. Он точно знает – у этого цвета есть свой вкус, он отдалённо напоминает созвездие Большой Медведицы. Звёздные губы Вечности целовать гораздо приятнее, чем иссохшие девчоночьи.       В устах Фёдора сокрыты секреты целой Вселенной – в них есть прошлое и настоящее, забытое и памятное, шумное и тихое, одинокое и многолюдное. Они одновременно холодные, как лёд в морозилке, и горячие, словно языки Рождественского пламени в камине. Николай знает, что вкушает яд, навсегда лишивший его разума, и эта мысль дарует ему великое счастье.       В Аметистовом демоне он находит дом, любовь и смысл собственного существования. Ради него он отказывается от всего, став проповедником никому непонятной Веры.

***

      Не было у них первой встречи, потому что они существовали как единое целое всегда, Николай уверен в этом – словно тьма и свет, добро и зло, черный и белый, красный и жёлтый. Первый запах – аромат Антарктических льдов. Первый цвет – фиолетовый. Первое слово – ядовитое имя. И, пускай этот ответ разочарует врача, навсегда лишит Гоголя свободы, он всё же произнесет правду вслух.       - Ни он, ни я не рождались первыми.       Фёдор ликует – жар его радости топит Аметистовые льды. В комнате становится невыносимо душно, врач расстегивает пуговицы рубашки, желая впустить в свои легкие чуть больше воздуха, чем требуется. А Николаю в этом адском пламени уютно – он вновь счастливо улыбается, раздавив в руке арбузную конфету.

***

      Гоголь, говоря искренне, чертовски устал – от постоянных расспросов, от довлеющих медицинских халатов, от горьких таблеток и безвкусного морса. Он устал от запаха дешёвого порошка, пропитавшего грязно-синее постельное бельё, от одноцветных рубашек и широких хлопковых штанов, раскрашивать которые было едва ли не единственной дневной забавой Сумасшедшего. Ему очерствели мысли о свободе, о черных вороньих перьях и чистом горном небе. Всё, чего жаждал счастливый Клоун – небольшая квартира, в которой он сможет разговаривать с Фёдором, прикасаться к нему, поклоняться Аметистовому взору и хриплому, всегда возвышающемуся над вселенной, голосу.       Фёдор эти мучения, безусловно, замечал – видел разгоравшееся пламя отчаяния в глазах, и каждый раз, когда огонь сжигал зелёные поля и голубоё небо, проклинал всё живое, даже щебечущих за окном воробьёв.       - И что они прицепились к тебе? – голос Николая вечерами подвергался чудовищным изменениям – становил хрипловатым, глубоким, израненным, словно иглы уколов пронзили гланды, вцепились в них своими холодными кончиками, отравляя весь организм.       Обыкновенно, задавая подобные вопросы, Гоголь, как сейчас, лежал на кровати, опусти голову на холодные, покрытые льдами бедра Демона. За окном – мёртвая тишина. В палате лишь треск испорченного таблеточными парами дыхания. Единственный источник света – Снежная коса, сейчас ласкаемая костлявыми пальцами Смерти.       - Хотят помочь тебе. Люди вечно слепо желают что-то или кого-то спасать.       Фёдор ласково улыбается, оглаживает острые скулы, прикасается ледяными подушечками к белёсым ресницам, словно пробует на ощупь тёплые снежинки – единственное в живом мире, что способно его согреть. Его прикосновения – кульминация всего дневного спектакля, требующая взрыва обезумевших аплодисментов; в них смешался трагизм прошлого и слепая надежда безмолвного будущего. Пальцы – струны скрипки, почти разорвавшиеся от яростной игры опытного музыканта – ласкают, убаюкивают, но при всём этом жестоко разрывают податливую плоть, проникая под кожу, хватаясь за хрупкие кости, сжимая их до хруста поломанной ветки. Фёдор дарует и забирает этой ночью точно так же, как и сотни ночей назад – любит и отравляет, прожигает без того покрытую пеплом вселенную Сумасшедшего.       - Но мне помощь не нужна.       Николай, вопреки всему, как котёнок жмётся к холоду, улыбается, когда тонкая струйка горячего сока бежит по разрезанной острыми ногтями щеке. Во всём безумном вальсе нормального мира и разрушенных стен больницы Николай чувствует себя застрявшей между танцорами мелодией, жаждущей иного восприятия – и, о Боги! – находит слушателя. Не подчиняясь никаким мирским порядком, Аметистовый Демон берёт его под своё крыло и, наслаждаясь игрой, ведет лишь ему известной тропой в бездну мрака, одиночества и отчаяния – но внутри этой тьмы мелодия может звучать громче, а неспособных внять истинному смыслу слушателей станет в разы меньше.       - Именно поэтому я здесь.       Был ли Николай сумасшедшим?