и грянет

— Мадемуазель, Вы не танцуете? Эпонина подняла глаза. Анжольрас, в этот вечер сменивший свой привычный кафтан на элегантный чёрный костюм, глядел прямо на неё. В его взгляде, равнодушном и немного усталом, не было узнавания: Эпонина казалась ему лишь одной из сотен здешних дам, удивительно похожих друг на друга. Если бы он смог различить под маской её взгляд, то, пожалуй, изменил бы своё мнение. Эпонина мотнула головой и улыбнулась своей весёлой и живой улыбкой, совсем не похожей на ту, какие бывают у благородных дам. На мгновение Анжольрас замер. Что-то поразительно знакомое почудилось ему в этом движении, но тут же отступило. Он машинально подал девушке руку. Эпонина приняла её с той же улыбкой. Вокруг грохотала музыка, кружились пары и велись беседы, но ничто из этого теперь не казалось ей достойным внимания. Шум праздника померк перед событием, казалось бы, совсем незначительным. Танец — это просто танец, думала Эпонина, но не могла не усмехнуться, осознав, что из десятка свободных дам выбор пал именно на неё. Анжольрас вальсировал превосходно. В его манере виднелась некая осторожность и холодность, но движения оставались точными и плавными. Эпонина же, едва знающая о том, что такое вальс, старалась изо всех сил, но всё равно несколько раз чуть не отдавила партнёру ноги. — Простите, я ужасно танцую, — пробормотала она после очередного казуса и тяжело вздохнула. Анжольрас не ответил, и Эпонина выдохнула с облегчением: она надеялась, что её слова, так никем и не услышанные, утонули в шуме бала. Танец продолжался. Анжольрас мастерски вёл свою даму, ни разу не путался в ногах и молчал, если такое несчастье происходило с Эпониной. Казалось, они беззвучно парили над залом, общаясь лишь взглядами и вздохами, которые, впрочем, не были лишены смысла. Анжольрас глядел на Эпонину с задумчивым любопытством, а Эпонина на Анжольраса — с насмешливой улыбкой, скрывающей, быть может, нечто более важное и значительное. Казалось, вальс длился целую вечность. Эпонина успела заметить сестру, танцующую с Комбефером, и Грантера, избравшего своей компаньонкой бутылку. В тот миг, когда пара оказалась возле родителей Анжольраса, Эпонина случайно взглянула на мадам Изабель. Та, как оказалось, тоже глядела на неё, и удивление во взгляде голубых глаз говорило: «я знаю, кто ты». Вскоре минута, показавшаяся вечностью, вновь обратилась мигом. Вальс был окончен. Анжольрас остановился первым и, чуть склонив голову, отошёл от своей спутницы. Он казался немного задумчивым, немного сбитым с толку и немного усталым, но в знакомом строгом взгляде Эпонине почудился странный блеск. Впрочем, она без труда списала его на свою бурную фантазию и позабыла об этом. — Благодарю за вальс, мадемуазель, — произнёс Анжольрас, когда музыка окончательно стихла. Эпонина улыбнулась и, склонив набок голову, попыталась сделать реверанс. Вышло плохо. — Это Вас нужно благодарить, месье. За то, что пережили это. Она говорила тихо, опасаясь, что её звонкий и громкий голос покажется Анжольрасу знакомым. Эпонина полагала, что ему не стоит знать о её присутствии здесь, однако отчего-то желала, чтобы когда-нибудь он всё же догадался, с кем танцевал. — Кто Вы? — спросил Анжольрас вдруг. — Вы очень напомнили мне одного человека. В его взгляде вновь угадывалось любопытство. — Я Ваша кузина из Пуатье, — солгала Эпонина. — Не думаю, что раньше мы встречались. Эта ложь отчего-то показалась Эпонине печальнее и острее всех предыдущих. Она отправилась прочь. Вокруг вновь заиграла музыка, но Эпонина почти не слышала её: в груди теперь теплилось странное чувство, напоминающее не то печаль, не то разочарование, не то нечто иное, неподвластное человеческому языку. Когда Эпонина остановилась, чтобы передохнуть, к ней подошла мадам Изабель. Её светлые волосы, ещё не начавшие седеть, были собраны в элегантную высокую причёску, а длинное лавандовое платье подчёркивало статность фигуры. Женщина молча взглянула на Эпонину, но не было в этом взгляде ни порицания, ни жестокости. Ею двигал простой интерес. — Мадам Анжольрас? — негромко пробормотала Эпонина и заставила себя улыбнуться. Изабель кивнула. — Здравствуй. Эпонина поздоровалась, избежав при этом реверанса. — Надеюсь, Вас не особенно злят незванные гости, — сказала она. Изабель улыбнулась и внимательно оглядела зал, пытаясь, вероятно, кого-то отыскать. — В таком множестве людей легко потеряться, — ответила она. — Я не могу быть уверена в том, что приглашала вон того юношу в тёмно-синем костюме или вон ту мадемуазель в бордовом платье, которая, к слову, уже успела поругаться с Антуаном. Эпонина мысленно согласилась с мадам Анжольрас. Было в этой женщине что-то, заставляющее слушать и слышать; её хотелось уважать без надобности ей повиноваться. Когда музыка вновь ненадолго стихла, Эпонина покинула мадам Изабель, чтобы отправиться к сестре. Она с трудом отыскала её, Комбефера и Курфейрака за одним из небольших столов, размещённых, как это водится, в углу зала. Азельма, счастливая и раскрасневшаяся, светилась, словно солнце в самый ясный полдень. Она тихо говорила что-то Комбеферу, а Курфейрак, как и всегда, смеялся одному ему ведомой шутке. — О, Эпонина! — воскликнул он. — Тише, — предупредила девушка. — О, Понина, как это было прекрасно! — Азельма взглянула на сестру сияющими глазами. — Я знала, что всё так выйдет и месье Анжольрас будет танцевать с тобой. Эпонина со вздохом опустилась на диван и насмешливо взглянула на сестру. — Это получилось случайно, — сказала она. — Он меня даже не узнал. Курфейрак прищурился. — Или не подал виду. Одна рыжеволосая барышня тоже сделала вид, что меня не знает, когда я пригласил её танцевать. Но мы ведь беседовали всего час назад! Комбефер вздохнул. В этот вечер он казался по обыкновению собранным и спокойным, но Эпонина не могла не отметить лёгкого румянца на его щеках. — Мадемуазель, — сказал он, обращаясь к Азельме. — Знаете, я ещё не до конца рассказал Вам историю о той поэме Байрона. — Понина говорила, что здесь чудный сад, — заинтересованно, но слегка смущённо сказала девушка. — Мы могли бы поговорить там. Комбефер согласился. Вместе, под руку, они направились в сад, ещё не зная, местом скольких судьбоносных разговоров ему суждено стать. В этот час на небе уже зажигались звёзды, а луна, едва заметная под сизым облаком, безмолвно наблюдала за каждым, кто решался на неё взглянуть. Ночь была тихой. Спокойствие сада, в котором остались Фредерик и Азельма, резко отличалось от шума, всё ещё наполнявшего дом. Музыка теперь стала тише, но разговоры, напротив, обрели удивительный масштаб и удивительную силу. Вино медленно развязало буржуа языки, и то тут, то там теперь вспыхивали горячие споры. Сильнее всех отличился Грантер. Осушив три бутылки с вином, он почувствовал себя истинным хозяином бала. Грантер был смел, но сделался безрассуден; Грантер был красноречив, но сделался чересчур болтлив. — Сейчас я всё вам расскажу! — весело воскликнул он, забираясь на стол. В руке Грантер всё ещё держал полупустую бутылку. — Вино у вас кислое, служанки безобразные, — он скривился. — Я ненавижу род людской! Какой же это плут сказал, что человек — двуногое без перьев? Я недавно встретил здесь одну хорошенькую девушку, прекрасную, как весна, достойную называться Флореалью, и она, презренное существо, была в восхищении, в восторге, на седьмом небе от счастья, потому что некий омерзительный банкир, рябой от оспы, но богатый до черта, удостоил пожелать ее! Вы говорили об уважении, но что по-вашему уважение? Золотая обивка на диванчиках, на которых восседают ваши царственные гости, или лицемерные улыбки, которые вы дарите каждой первой глупой кокетке? Я вас ненавижу, я вас презираю, да ну его… Да ну его к чёрту! Грантер замолк, но остался стоять на столе. Его речь произвела на публику удивительное действие: сперва они молча слушали, приняв его не то за безумца, не то за шута, а затем, когда слов более не осталось, отплатили ему злыми и презрительными взглядами. Эпонина и Курфейрак сидели молча, не решаясь вмешаться. Когда гости немного поутихли и, казалось, совсем позабыли о Грантере, Эпонина вздохнула с облегчением. Но этот вздох почти тут же обернулся вскриком: к тому самому столу, на котором стоял скептик, направился месье Франсуа. — Кто Вы такой? — спросил он громовым голосом. — О, этот господин недавно представился Вашим племянником из Пуатье, — сказал мужчина в голубом рединготе. Лицо месье Анжольраса не выразило почти никаких эмоций. Оно казалось фарфоровой маской, скрывающей любое проявление человеческой сущности. — Племянник? Из Пуатье? — голос месье Франсуа сделался немного выше и громче. — Какой дурак смог такое выдумать? Он испытующе взглянул на Грантера, но Грантер в этот миг был глух к праведному гневу старика. Он глядел в другую сторону — на Анжольраса, который стоял немного поодаль от отца. Его взгляд казался скорее разочарованным, чем жестоким, но сжатые в кулаки руки были явным признаком недовольства. — Не гневайтесь, дядюшка, — пробормотал Грантер. — В Вашем возрасте это ни к чему. Говорят, может прихватить сердце, да так, что следующим, на кого вы сможете гневаться, станет Господь Бог! Месье Франсуа скрипнул зубами. — Проваливай! — воскликнул он. Грантер лениво спустился со стола. Он был доволен. — Думается мне, мы больше не увидим ничего столь же забавного, — сказал Курфейрак Эпонине, когда Грантер покинул дом. Девушка мельком взглянула на старика: тот с суровым видом говорил о чём-то сыну, и с каждым словом лицо Анжольраса становилось только мрачнее. Эпонине было искренне жаль его. — Ты прав, — пробормотала она. — Лучше делать ноги, пока месье Франсуа не вспомнил, что у него есть не только выдуманный племянник, но и выдуманная племянница. С этими словами Эпонина и Курфейрак тихо, без лишних слов и шума, покинули особняк на улице Вожирар. Во дворе они отыскали Комбефера, Азельму и Грантера: казалось, эти трое нашли общий язык, обсуждая звёзды и человеческую природу. — Что есть любовь? — вопрошал Грантер. — Глядеть на Господа, зная, что он останется глух к твоим молитвам? Рассматривать солнце, не представляя, что значит видеть свет? — Нет же! — восклицала Азельма. — Любовь — это глядеть на простого человека, но видеть в нём божественный свет и живую душу. Это прозреть, а не ослепнуть. Курфейраку и Эпонине недолго пришлось наблюдать за этой беседой. Вскоре Азельма заметила их и затихла, подозвав к себе сестру. — Нам лучше уйти, — сказала Эпонина. Остальные, не раздумывая, согласились с ней. Ночь была тихой, но холодной: они не могли позволить себе надолго остаться в саду. — Я живу совсем недалеко, в квартирке на улице Рен, — произнёс Комбефер. — Места там не очень много, но хватит, чтобы переночевать. Эпонина кивнула. — Хочешь продолжить празднество? — ухмыльнулся Грантер. — Не хочу, чтобы мои друзья передвигались по Парижу в такой час, — поправил его Комбефер. В ту ночь все пятеро действительно остались у Комбефера. Ночь выдалась беспокойной: несмотря на то, что друзья собрались вместе, каждый в конце концов остался наедине со своими переживаниями, сожалениями, печалями и радостями.