и грянет

За два года Париж пережил не одно восстание. Мятежам теперь придавалось не больше значения, чем уличным потасовкам или площадным кражам. «Вон там дерутся!», «в предместье Сен-Мартен заварилась каша!» или «драка пошла!» побледнели и потеряли былую силу. В Париже, как в наполненном до краёв котле, постоянно бурлила жизнь. Иногда дым печей превращался в дым ружей, а через несколько часов всё возвращалось на свои места. Люди затихали. Со временем город привык и вовсе не обращать на мятежи внимания — слишком занятому государственными делами буржуа обыкновенно нет дела до пустых смут и волнений. Ружья стреляли впустую, костры разгорались и тут же потухали, но одному из них всё же было суждено превратиться в небольшой пожар. Опасность близилась: на то, что собиралось вскоре свершиться, Париж не смог бы закрыть холодных каменных глаз. Погребальная колесница генерала Ламарка вот-вот должна была начать своё триумфальное шествие. Раннее утро не смущало любопытный и решительно настроенный народ: к площади постепенно сходились люди. Свежий летний ветер, казалось, действовал на них отрезвляюще: многие лица были задумчивы, серьёзны и даже яростны. Среди последних стоило выделить небольшую группу молодых людей, собравшихся в условленном месте чуть поодаль от остальной процессии. Возглавлял их суровый голубоглазый юноша, умело прячущий карабин. Он глядел вперёд уверенно и бесстрашно, но иногда отворачивался и смотрел в сторону, словно чего-то ожидая. Как уже догадался читатель, то был Анжольрас. Вместе с ним за процессией следили и многие другие Друзья Азбуки — Комбефер, Курфейрак, Прувер, Фейи и Баорель тоже были здесь. Вся толпа, или, вернее, та её часть, которая прибыла сюда с совершенно понятными намерениями, ожидала сигнала. Голоса становились тише, но множились, как грибы после дождя. Люди медленно прибывали. В тот миг, когда ясное, но бледное солнце впервые вышло из-за туч и озарило площадь, к группе Анжольраса присоединились ещё трое. Две юных девушки и мальчишка — несомненно, Эпонина, Азельма и Гаврош Тенардье — сдержали свои обещания. Тонкую и высокую Эпонину можно было бы принять за юношу, не будь на ней видавшего виды коричневого платья. Длинные волосы она спрятала под фуражкой, а девичью фигуру — под красным сюртуком с чужого плеча. Азельма выглядела обыкновенно аккуратной и свежей, однако покрасневшие и чуть распухшие глаза выдавали искреннее волнение. Но зато Гаврош, лохматый и чумазый, не терял своего мальчишеского задора. Он не боялся, а если и боялся, то хорошо это скрывал. Обменявшись с Друзьями Азбуки короткими приветствиями, Тенардье принялись ждать вместе с ними. — Признаться, мы надеялись, что вы всё же передумаете, — вполголоса сказал Комбефер. Эпонина недовольно и будто бы оскорблённо мотнула головой. Гаврош тихо рассмеялся. — Я не буду сражаться. Я только провожаю брата и сестру, — тихо ответила Азельма. — Когда всё начнётся, меня с вами уже не будет. Комбефер кивнул с едва заметным облегчением. Неловкая тишина сменилась десятком шёпотов и вздохов. Каждый в эту секунду думал о своём: было здесь место и свободе, и правде, и страху, и храбрости, и любви. Говорили мало, но в каждом слове читалась неподдельная, божественная искренность. Когда толпа наконец двинулась, все разом замолчали. — Вперёд! — скомандовал Анжольрас. Скопище народа дрогнуло, ряды расстроились, многие бросились бежать, уходить, спасаться. Одни бесстрашно призывали к сопротивлению, другие же бледнели от страха. Огромная река людей разделилась на узкие потоки: народ бросился в разные стороны, предшествуя скорый хаос. Группа Анжольраса и остальных осталась целой. Теперь они направлялись к «Коринфу» — туда, где вот-вот должны были вырасти баррикады — неприступные гиганты, выстроенные из старой мебели, камней и мусора. Толпа теснила Друзей Азбуки, путала и сбивала их, но тот, кто знает, куда идти, любым путём достигнет цели. Друзья разделились, чтобы позже вновь соединиться. Комбефера, Азельму и Прувера отнесло вправо, Баореля и Фейи — влево, а Анжольрас, Курфейрак, Гаврош и Эпонина шли по прямой. За ними собиралась толпа: сперва это были трое или четверо молодых рабочих, но постепенно их число выросло до полутора десятков. — На баррикады! — крикнул Анжольрас своим звонким и чистым голосом. Звук разлетелся по Парижу грохотом невидимых барабанов. Гаврош решил поддержать его и запел: Вон луна поднялась в небеса. — Не пора ли? Ложится роса, — Молвил Жак несговорчивой Жанне. Ту, ту, ту На Шату! Король, да бог, да рваный сапог, да ломаный грош — всё моё богатство. Мальчик как будто изображал собой живой рожок горниста. Прохожие улыбались ему, а те, кто шёл позади, даже пытались подпевать. — Ты возвращаешь им боевой дух, — сказал Анжольрас Гаврошу и вновь возвратился к своей речи. Эпонина взглянула на них с улыбкой и продолжила улыбаться даже тогда, когда заметила на себе знакомый взгляд голубых глаз. Её сердце забилось чаще; виной тому стала не то быстрая ходьба, не то гнетущее чувство предвкушения, не то нечто иное, неподвластное её пониманию. Солнце поднималось выше. — На баррикадах нужны ясные умы и храбрые сердца! — вещал Анжольрас. — Чем нас больше, тем больше у нас шансов: пламя от одной спички разожжёт небольшой костёр, но сотня спичек устроит настоящий пожар. Курфейрак вторил ему, не теряя своего дружелюбного настроения: — Присоединяйтесь к нам, друзья! Мостовые открыты для всех! Народ постепенно приближался к «Коринфу». Речи не утихали. Для того, чтобы показаться заметнее, маленький Гаврош забрался на спину Курфейрака и стал размахивать его шляпой, будто знаменем. Несколько звонких голосов слились в один — казалось, именно так должно звучать грядущее восстание. В тот миг, когда Анжольрас вёл людей на баррикады, Грантер пил. На его столе блестели две бутылки вина и наполовину съеденная головка сыра бри. Он бормотал что-то себе под нос и крутил в руках полупустую бутылку, пытаясь понять, откуда прибыло это вино. В «Коринфе», куда он и заявился самым ранним утром, Грантер был своего рода самоуправцем. Младшая Тенардье пока не возвратилась, а это могло значить только то, что «драка» ещё не успела начаться. Жоли и Легль покинули Грантера около получаса назад — эти двое, думал он, лучше погибнут, чем насладятся славным вином вместе с ним. — Что ж, — пробормотал про себя Грантер и попытался изобразить на печальном лице улыбку, — мне же больше достанется! К тому же… Они всё равно идут сюда. Они меня увидят! Но пока никто не видел Грантера. Между тем, толпа увеличивалась каждое мгновение. Анжольрас вёл людей вперёд, Эпонина следовала за ним, а Курфейрак шёл сзади, придерживая на плечах маленького Гавроша. На Щепной улице к собравшимся присоединился высокий человек в поношенном сером рединготе. Никто не разглядел его лица: тонкие черты и хитрые серые глаза были спрятаны за козырьком чужой фуражки, а сухощавая фигура — за тремя слоями одежды. Вскоре, на Стекольной улице, два потока неутомимой реки соединились: Анжольрас вновь обрёл советника, а Эпонина и Гаврош — сестру. Пение, свист, треск и шум удвоились: то тут, то там толпа, объединённая в один всеобъемлющий звук, выкрикивала то, что так долго копилось в ней. Детский голос концентрировался в звонком пении Гавроша, юношеский — в смелых речах Анжольраса, а старческий, но ещё не отживший — в мудрых советах старосты Мабефа. Народ медленно продвигался к «Коринфу». Июньское солнце грело светлые головы и горячие сердца, заставляя их биться немного чаще. — Осталось всего два поворота, — говорила Эпонина, смело шагая вперёд. В её карих глазах не утихала живая решимость. Никто не мог сказать, боялась ли она на самом деле, но если это было так, то эта храбрая девушка мастерски прятала свой страх. Младший брат не отставал от неё и не замолкал ни на минуту: казалось, что в его детской голове таится бесконечный запас песен, стишков и острот, направленных на всех подряд. — Если гвардейцам хватит пороха на хорошую взбучку, — произнёс Гаврош, когда до цели оставалось совсем немного, — то наши маменька и папенька найдут на месте дома только кучку пепла. Вот смеху-то будет! Никто не засмеялся. Впереди показалось аккуратное трёхэтажное здание с железной вывеской. Вид этой вывески, скрипящей на ветру, похоронным маршем отозвался в чужих сердцах: пришла пора начинать. Желающие драться постепенно прибывали. Рабочие принесли под блузами бочонок пороху, корзинку, наполненную бутылками с купоросом, два или три карнавальных факела и плетёнку с плошками. На улице Шанврери разбили единственный фонарь, затем стоящий против него фонарь на улице Сен-Дени и все фонари на окрестных улицах — Мондетур, Лебяжьей, Проповедников, Большой и Малой Бродяжной. Анжольрас, Комбефер и Курфейрак руководили процессом. Эпонина, Гаврош и Азельма оставались на подхвате — они отдавали поручения, передавали послания и следили за строительством двух баррикад. Младшая Тенардье предпочла поучаствовать в этом процессе и бойко советовала рабочим, куда лучше положить этот камень и чем закрепить вон тот одноногий стул. Её сердце билось и трепетало, но та самоотверженность, которая была заложена в этой юной душе, не давала бросить семью и друзей. В новом голубом платье и с волосами, уложенными на манер богатой буржуазной девицы, она оставалась преданной сестрой, подругой и советчицей. Между тем, вокруг одновременно вырастали две баррикады, обе опиравшиеся на «Коринф» и образовавшие прямой угол; большая замыкала улицу Шанврери, а другая — улицу Мондетур. Повсюду кипела работа. Маленький Гаврош, сияющий и полный вдохновения, работал на большой баррикаде. Он старался взяться за все дела разом и пустить в ход каждое из своих умений. Словом, этот мальчик, исполненный чистоты и смелости, хотел быть полезным. Между тем, высокий человек, который присоединился к отряду на Щепной улице, помогал на малой баррикаде. Со стороны могло показаться, будто его длинные нескладные руки таскают кирпичи, но на самом деле он лишь притворялся, что работает. Несколько молодых студентов, в числе которых были Легль и Баорель, заметили это, но ничего не сказали: «Если он пришёл сюда, значит, может сражаться, а нам этого достаточно». Через несколько часов на углу Шанврери и Мондетур выросли баррикады. Они были не выше шести-семи футов, что казалось удобным для сражающихся: по своему желанию они могли или исчезать за нею, или показываться над заграждением или даже взбираться на верхушку. Сложенная из всего, что попадалось под руку, будь то булыжник, старая мебель, кирпичи или доски, баррикада казалась неприступной. Пусть она и не шла ни в какое сравнение с двумя гигантскими баррикадами, воздвигнутыми в 1848 году, она стала началом сопротивления, и потому была страшна. Солнце стояло теперь в зените. Тёплые лучи падали на верхушку баррикады и вдохновлённые сражением лица. — Мне пора, — тихо сказала Азельма, и пелена слёз скрыла её мягкие карие глаза. — Я верю, что у вас всё получится. Гаврош подбежал к сестре и порывисто обнял её, со всей своей детской силой повиснув на тонкой шее. Азельма прижала его к себе и поцеловала в лоб, на что мальчик только недовольно фыркнул. — Милая сестрица, я что, похож на покойника? Ты ещё послушаешь, как я стрелял из карабина по этим проклятым гвардейцам! Азельма не ответила. Лишь слабая улыбка тронула её печальное лицо. — Если ты не веришь ему, Зельма, то послушай хотя бы меня, — сказала Эпонина и смело приблизилась к сестре. — Через несколько дней мы снова будем сидеть у себя в комнате и болтать обо всём подряд, вот увидишь! Не нужно слёз! Далее последовали искренние сестринские объятия, в которых смешались уверенность, страх, беспокойство и вся та привязанность, какая только может быть свойственна родным людям. Когда Азельма отпустила сестру, та протянула ей два листка бумаги, бережно сложенных вчетверо и подписанных на задней стороне. — Если я всё-таки… — ветер то и дело прерывал шёпот Эпонины, — отдай первое… А второе — несча… На это Азельма лишь всхлипнула и пообещала выполнить волю сестры. Её руки дрожали, стирая солёную влагу с горячих щёк, а мысли путались и ни в какую не желали проясняться. Слёзы — это жемчуг, доступный лишь нежным и наивным душам, но в этот миг Азельма жалела о своём богатстве. — Не стоит плакать, — произнёс Комбефер минуту спустя, после чего осторожно шагнул в её сторону. — Вы ещё увидите и сестру, и брата… — И Вас! Слово сорвалось с её губ резко и опрометчиво, но только в такие моменты человек и может быть полностью честен. — И меня, мадемуазель. Есть ещё множество вещей, о которых я Вам не поведал, и множество мест, которых я Вам не показал. Вы не отделаетесь так просто от своего учёного друга, милая Азельма! На мгновение щёки младшей Тенардье заалели, а печальное лицо украсила нежная улыбка. — Вы обещаете мне, что вернётесь? — Обещаю. На этом сцена прощания, столь трогательная в своей чистоте и искренности, завершилась. Тонкая фигура Азельмы скрылась за дверями трактира. В эти минуты в юных и храбрых душах было как никогда сильно желание жить. Так уж устроен человек: для любимого существа он сделает гораздо больше, чем сделал бы для самого себя. Между тем, на баррикаде настали часы ожидания. Мужчины взялись изготовлять патроны, выливая расплавленное олово в огромную кастрюлю. Иные же, названные дозорными, с оружием в руках наблюдали за баррикадой, а Анжольрас, которого ничем нельзя было отвлечь, наблюдал за ними. Его суровый взгляд не упускал ни одной мелочи, а твёрдая рука крепко сжимала заряженный карабин. Он был серьёзен и бесстрастен, как подобает вождю, но что-то неясное тревожило его сердце. То было не волнение и не страх, а нечто, чего Анжольрас понять не мог и потому прятал в самую глубь души. Вокруг кипела работа. Пахло порохом, древесиной и ожиданием: казалось, всего несколько часов отделяло повстанцев от решающего боя. В такой час, полный совершенного разнообразия чувств, маленький Гаврош и отыскал старшую сестру. Эпонина дежурила у угла кабачка, то и дело украдкой подглядывая в родные окна. — Откуда у тебя карабин? — спросила она, когда брат уселся рядом. — Стащил у какого-то рабочего, пока он поправлял кирпичи. Я просил ружьё у месье Анжольраса, но он сказал, что я ещё мал! В голосе Гавроша послышалась искренняя обида. Он помолчал ещё немного, повернул лохматую голову к сестре и спросил: — А что за письмишки ты отдала нашей Зельме? Эпонина хмуро взглянула на брата. — А не твоё дело! Так, кое-какие… Распоряжения. Кто знает, что со мной случится! Гаврош не ответил. На мгновение его весёлое лицо стало задумчивым, но вскоре насмешливая улыбка вернулась на своё место. Гаврош оставался Гаврошем. Он внимательно оглядывал каждый угол баррикады, забирался на неё, прыгал по кирпичам, проверял редут и вновь глядел. Так прошло около часа. На закате судьба наградила мальчика за внимательность. С высоты большой баррикады он увидел человека, направляющегося прямо к ним. Это был высокий юноша с тёмными кудрями и мягкими чертами лица. Его костюм был стар, а башмаки поношены, но в глазах раз за разом вспыхивала решимость. Как уже догадался читатель, то был Мариус Понмерси. С самого утра он прогуливался по улицам Парижа, размышляя о том, стоит ли идти за друзьями, и к концу дня всё-таки решился: жажда лучшего будущего для его Козетты и для него самого оказалась выше любого страха. Он пошатывался и немного дрожал, но шёл вперёд, размахивая полами старого коричневого кафтана. Когда Мариус вплотную приблизился к баррикаде, Гаврош закричал: — Там человек! Анжольрас отвечал ему с другого конца сооружения. — Если это враг, то я сам же выстрелю в него. Гаврош не успел ничего сказать. Анжольрас сам подошёл к нему, ведя за собой Курфейрака и Комбефера. Спустя миг все трое глядели на Мариуса сверху вниз: один — строго, второй — насмешливо, а третий — задумчиво. — Зачем ты пришёл сюда? — спросил Анжольрас, смутно вспоминая того романтичного юношу, который всего трижды бывал на собраниях в «Мюзене». — Я пришёл драться, — негромко ответил Мариус. Курфейрак прищурился и взглянул на друга с чувством, которое иной мог бы назвать гордостью. Тёмные глаза Антуана щурились, будто в улыбке, но мысли были как никогда серьёзны. — Ты уверен, друг мой? — спросил он с толикой снисхождения и тут же пожалел об этом, посмотрев Мариусу в глаза. Этот юноша казался нелепым и слабым, но обладал большим сердцем. Он был искренен до наивности и невинен до простоты. — Уверен. Так в импровизированной армии стало одним бойцом больше. Мариус восторженно отозвался о баррикаде и попросил Анжольраса назначить его дозорным. Тот согласился. Как и положено, Понмерси получил оружие, а за ним — горстку наставлений и правил, которые необходимо было соблюдать. В этом и состояла железная дисциплина восстания. Часом позже, прогуливаясь по верхнему краю баррикады, Мариус всё ещё помнил о ней. Он глядел то вниз, на шагающих туда-сюда людей, то вперёд, туда, где отходило ко сну заходящее летнее солнце. В тот миг, когда последние лучи падали на улицы, Мариус думал не о карабине Анжольраса, не о бочках с порохом и даже не о гвардейцах. Его мысль была там, куда стремилось его сердце — с Козеттой. «Где же она сейчас?» — думал Мариус. «Думает ли обо мне? Помнит ли меня? Улыбается ли она так, как в часы наших свиданий?» Ответов на эти вопросы он не знал и не мог узнать, и оттого позволял своему воображению их додумать. Остаток вечера для Мариуса прошёл в размышлениях и мечтаниях, а для остальных, менее подверженных хандре под названием «любовь» — в подготовке и самых пугающих ожиданиях. В тот час, когда солнце уже полностью скрылось за горизонтом, на перекрёстке улиц Шанврери и Мондетур появилась бледная и нежная фигура. В сумерках она казалась ангелом, посланным с небес. То была Козетта.