Взято из личных дневников Себастьяна Михаэлиса
《Скептический ум — страшное оружие в борьбе с собственным счастьем, немудрено, что я в этой битве всегда выхожу победителем》
Я тогда был вором, среднестатистическим карманником, совершенно не умевшим искусно отвлекать внимание, но упорно хотевший этому научиться без теории. Я скитался по ночным паркам, любовался на лунные дорожки, падавшие на озерца и лавочки, на который только днём любили сиживать всякие люди. Сейчас же я давно не был в том самом парке и не воровал, но воспоминания по сей день остаются со мной, угнетая меня одним существованием. Впрочем, это не тема этой записи, которая вряд ли будет иметь счастливый конец. Средств на существование попросту не хватало тогда, почти что десять лет назад. Это было так давно! Даже не верится, что прошло столько лет. Ах да, цель всего этого посредственного рассказа… я снова от неё отклонился. Я был из тех, кто быстро забирал себе всё блестящее на человеке, засовывал в карманы и быстро бежал за ближайший поворот, придерживая слетавший капюшон широкой кофты, которая очень хорошо скрывала фигуру. В моём арсенале был всего один маленький, незначительный кортик, которым можно было оставить только пару порезов на теле противника, представлявшего из себя всего-то рассеянного добросовестного гражданина, идущего поздним вечером с работы. Самобичевание стало тогда моим уделом и просаком, в который я был посажен и не выпущен. Я свято помнил десять заповедей божьих, с мыслями о которых просыпался и засыпал снова.《Не укради», — ежедневно кричал мне мозг, просто орал из-за потребности снова напомнить своему обладателю о том, насколько он плох и лицемерен, лжив и уродлив. Я не знаю, как тогда мог верить в бога. Наверняка потому что верить больше было не в кого. Единственным, на кого я с хлипкой уверенностью мог положить руки, опереться, стало эфемерное существо под столь же фантастичным именем. Был идиотом да и только. Продавал я всё ворованное добро на блошиных рынках, проводившихся в то время в огромном количестве. Можно было продать всё, что хочешь, и никто не спросит, откуда у тебя этот товар, и сертифицирован ли он. Всем было решительно всё равно, главное, чтобы другим не мешал. У этих мест, где ошивались только люди с красно-коричневыми опухшими лицами и джином в руке, и где продавали накопленные за жизнь богатства серенькие бабульки, не жалеющие своих ног, подверженных артриту и артрозу. Впрочем, им уже было нечего терять, ведь потеряли они всё что только можно было. Парочка побрякушек ничего не исправит. Были в таких местах и несомненно вездесущие мамочки с орущими детьми, но на них, в принципе, никто внимания не обращал. Не лезешь ты, значит, не лезут к тебе. Правила просты, словно дважды два. Это произошло в один из тех самых неприметный вечеров, когда я вновь «невинно прогуливался» по набережной в тёмное время суток. Я собирался снова украсть какую-нибудь цепочку, часы или телефон. Проще всего своровать последние две вещи, это я хорошо запомнил за время такой подработки. Главное, не переборщить со стоимостью предмета и статусом богатея. Обычно богатые люди не гуляли в богатых парках, но только хрен и знает какие у них причуды. Впрочем, многие из этих причуд я уже успел понять сам, даже то, что несколько лет назад казалось мне непостижимым. Я до сих пор отчётливо помню его стройный силуэт в тот день. Дали бы мне сейчас простор для рисования, я бы изобразил каждую выпуклость, каждый изгиб на его теле в ту ночь казался особенным, складки пальто и водолазки, облегающей его тело ранней осенью. О, подобное так просто не забудется. Как по мне, последним, что я увижу перед смертью, будет именно этот силуэт. Помню, как я смотрел в его два синющих, словно Марианская впадина, глаза, сверкавших в ночной тьме, аки единственный фонарь, светлячок поразительного цвета, указывающий единственно верную сказочную дорогу. Мне уже тогда показалось, что он что-то успел поменять в моей жизни, как только я увидел этого удивительного синеглазого человека. На нём прекрасно сидело чёрное пальто ниже колен, расстёгнутое до конца, так, что его подол взметнулся, когда юноша остановился. Волшебное движение. Словно он знал, что я сейчас подойду и спрошу время, украв телефон быстрее, чем он успеет ответить. Он смотрел на меня так, словно видел не тело, а душу, глядел своими ирреальными глазами. Но нужно было продолжать идти своей дорогой, которую я прокладывал уже далеко не один день. И я пошёл на свой страх и риск, намериваясь всё же спросить время у этого паренька, ведь одет он был далеко не бедно. Я наивно думал о том, что он плохо рассмотрел моё лицо, но заранее знал, что ошибался. Юноша наверняка тогда запомнил всё, что только было на моём лице, смотревшим тогда с тоскливой боязливостью и зашуганностью. Я бесшумно шёл дальше по асфальту мимо лунной дорожки, проходившей по озеру, мимо пустых лавок и скамеек, почти что столкнувшись с ним лицо к лицу. — Извините, не подскажите ли, который час? — я подхожу ближе, мы почти сталкиваемся носами, губами… в общем, лицами. Наверное, эта фраза прозвучала весьма пошло. Для кого-то, возможно, омерзительно. Но, впрочем, я не стану утаивать подробностей. Я досконально помню, как рассматривал его вблизи, словно драгоценный экспонат, словно бы одну из туманных греческих статуй с богатейшей историей. Помнится, сколько раз я себя проклинал, что вообще посмотрел на этого человека, сколько раз я хотел забыть этот момент, выкинуть его из жизни, подобно никогда не существовавшей в ней атомной частице, но это никогда не представлялось возможным. Я смотрел на него, словно на порождение чего-то чрезвычайно уникального. После этого синеглазого я больше ни на кого не могу так смотреть. Он поднёс левую руку с часами к глазам, чтобы ответить на мой вопрос, крепко держа в ней бутылку коньяка. Я тогда чуть не чертыхнулся прямо перед ним. Это стало бы небывалым позором, который позже не удалось бы замыть никакими средствами, включая спирт и коньяк. Такие себе душевные пятнышки, о которых невозможно забыть, даже когда напиваешься в стельку. Хотя некоторые вполне могут забыться, но эта забывчивость зависит исключительно от градуса алкоголя. Впрочем, я сразу понял, что именно этим коньяком синеглазый сегодня будет замывать свои пятна на душе. Эффективно, безусловно. Юноша посмотрел на часы невнимательно, будто бы торопясь, пусть торопливость не подходила этому человеку. Мне до сих пор кажется, что он был не из тех, кто рождается для того, чтобы просто выживать в этой жизни, а не вносить в неё новшества, нечто никем непревзойдённое. Он сам являлся этим элементом, только благодаря одним своим дьявольски красивым глазам. Он перевёл взгляд на бутылку с алкоголем, выискивая что-то в его цвете. А после посмотрел мне в глаза. Я выпучил их. В тот момент казалось, что на меня смотрит не парень лет двадцати, а нечто древнее, осторожное и главенствующее над любой мыслью в этом мире. — Ваши глаза похожи на цвет этого коньяка, мистер, — он прикрыл глаза и тихо усмехнулся. Его совершенно не пугал вид высокого незнакомца в чёрном, гуляющего в парке поздней ночью. Ему было решительно чихать на то, как я выглядел, ведь моя одежда не порождала никакого отблеска неприязни в качестве первого впечатления. Поразительное спокойствие, которое я никогда не познаю. Он был той самой рациональностью, размеренностью и уверенностью. Я позавидовал ему. Но в то же время восхитился, ведь по-другому и быть не могло. Я просто не имел права не восхититься его сизыми волосами, сверкающими в свете фонарей; его бледной, полупрозрачной, фарфоровой кожей, поблескивавшей, становившейся единым целым с лунным светом. Глаза… его глаза до сих пор мне снятся, и в каждом сне я в них пропадаю, падаю в эту бездонную пропасть целую вечность. В ту секунду я был в растерянности, в какой не пребывал никогда. — О… я… спасибо, — единственное, что я смог из себя выдавить. Ничего более, просто ради того, чтобы не стоять подобно огромному истукану, смотрящему, нет, разглядывающему это прекрасное создание, первой фразой которого стала: «Ваши глаза цвета этого коньяка». Я запомнил эту фразу на всю свою жизнь, помню до сих пор, она проносится в голове перед сном и перед подъёмом. Она всегда крутится где-то на периферии сознания там, где уже основан её собственный культ, к которому день за днём примыкает всё больше сторонних мыслей. И тут этот паренёк стал первым и единственным, кто сказал, что мои глаза похожи на дорожайший коньяк. Незабываемый комплимент… — Пожалуйста, — он снова усмехается, искривляя свои бледные и тонкие губы в улыбке. Ему очень шла усмешка. Ради неё я готов был положить к его ногам весь мир. Парень опустил руку с коньяком и часами, предварительно повертев спиртным у моих глаз. Только спустя годы я понял смысл этого незамысловатого жеста. Он хотел, чтобы я посмотрел в свои глаза. А я, как дурак, смотрел на коньяк, словно зачарованный. Впрочем, моё недоумение было вполне естественно. Он уходил дальше по парковой дорожке, а я загипнотизированно провожал его взглядом, словно увидел не человека, а нечто невероятное. Хотя так оно и было… Тогда я уже понял, что встречу этого мальчика с глазами цвета васильков ещё ни раз. Он уже стал чем-то необычным. А будет и вовсе огромной проблемой, всепоглощающей. Он скрылся за поворотом. А я стоял как вкопанный и надеялся, что больше этот «василёк» меня не встретит, но всё-таки грел надежду на повторную встречу. Идиотское чувство неопределённости, которое я до сих пор терпеть не могу. И никогда не потерплю. Синеглазый создавал это впечатление профессионально, хотя бы только одной бутылкой коньяка, которой он помахал прямо перед моим носом. Точно говоря: «Посмотри себе в глаза». И он исчез, ушёл, как и не бывало этих синих глаз. Только черное пальто, скрывшееся в ночной темноте. Я был удивлён, а он же просто пришёл и исчез, помахав перед моими глазами бутылкой коньяка, который он выпил через несколько десятков минут, войдя домой.***
В следующий раз мы встретились спустя почти что полгода. Я не буду бесчестно врать о том, что сразу же узнал того самого таинственного незнакомца из парка. Не скажу, что нотки его интонации сразу же выделились из нескончаемого общего потока голосов на месте преступления, я ненавижу враньё по сей день, как и воровство. Именно он привил мне эту ненависть ко всем моим деяниям. Он сказал однажды:"Ты не Робин Гуд. Ты обычный ворюга». Эти слова въелись в голову. Наверное, именно их и выгравируют на моей могиле. Но обо всём этом чуть позже. Мне же надо с радостью оповестить вас о том, как я всё-таки узнал знатную фамилию своего кумира. Мать когда-то говорила, чтобы я не создавал себе кумира. Так же звучит одна из заповедей? Впрочем, я его не создавал, я о кумире своём сокровенно помнил. В тот вечер я гулял, что делал столь нечасто в то время. До сих пор не знаю почему, но именно тогда меня слишком сильно потянуло гулять, дышать вечерним воздухом, пожить нормальной жизнью хотя бы несколько часов, стать добропорядочным гражданином хотя бы на те два часа, когда я не собирался ничего красть. Удивительно, но иногда у меня возникало необоримое желание слиться с тождественной толпой. Я всегда ему радовался и старался потешить своё самолюбие в такие моменты. Лишний раз себе напомнить, что я могу быть нормальным, что могу забывать о своих криминальных хвостах и обо всём остальном, что вытворял в течение своей жизни. Я наслаждался такими моментами созидания, насколько только мог и радовался тому, что мне представляется такой замечательный шанс. Шанс радоваться тому, что я жив. Ну и в тот день, во время своей прогулки с воодушевленным настроением я забрёл на ту самую невзрачную улочку. Примитивные дворы спального района, машины, какая-то компания подростков — через всё это я прошёл спокойно, оглядываясь туда-сюда, осматривая всех и вся. Мне было интересно посмотреть на то, как живут люди, другие люди в том же мире, что и я, как они на него глядят, что видят, и на что смотрят. Я мечтал выбрать для себя единственно верную позицию, по которой я бы шёл всю свою оставшуюся жизнь. На улицах было столько людей, столько глаз, в которые можно было заглянуть. Только смотри! Только видь! Тогда мне особенно нужны были глаза рядом. Глаза, чтобы смотреть в них и что-то понимать. Тогда я был волком-одиночкой без пары. Перебивался девочками-проститутками из кварталов. Я смотрел, видел, и питался этим. Проходя мимо какого-то тёмного закоулка, я решил туда завернуть. Вдруг чего интересного увижу, а если не заверну, то упущу. В любом случае, я посчитал, что ничего не упущу, если туда пойду. Я завернул за этот злосчастный угол. Каково же было моё удивление, когда моему взору предстала такая картина: две полицейских машины, человек восемь следователей, криминалистов… в общем тех, кто работает на местах преступлений, оцепленная территория. В общем всё, как в известных детективах. Полиции показываться и навязываться я не собирался (сам имел с ней проблемы), но посмотреть, чем занимаются эти блюстители порядка было крайне интересно. Что же они нашли привлекательного в этом убийстве на этот раз? Какой идиот его совершил, и чего он хотел этим добиться? Криминалистика — штука интересная сама по себе, а тут ещё и показана её прикладная часть. Полицейские суетились, бегали, кто-то что-то делал рядом с телом. Там стояло два человека, насколько я разглядел. Впрочем, это стало совершенно неважно после того, как я услышал смутно знакомый голос, воскликнувший: — Sina era est studio действуйте, инспектор! —в голове сразу что-то щелкнуло и откликнулось. Где-то этот голос уже был услышан, когда-то я уже встречал его владельца, который въелся мне в голову настолько, что уже не выкинуть никакими средствами. Только бы вспомнить, кто же это… И вдруг, словно озарение, словно восход солнца в моей голове всплывает встреча полугодовалой давности. Я вспомнил её в мельчайших подробностях, которые стрельнули мне в голову, воткнулись копьём. Я просто не мог забыть голубоглазого парня в чёрном плаще, который высокомерно помахал перед моими глазами бутылкой с коньяком. С этим дорогущим коньяком, который позволить себе мог далеко не каждый. И мне стало зверски интересно, что тут забыла такая особа. Я тенью подобрался к деревьям, оцепленным этой самой красно-белой лентой, которая била прямо в глаза своим вызывающим цветом. Ненавижу эти ленты и по сей день. Только сейчас понимаю, что в свои двадцать три я вёл себя как сущий мальчишка. Бегал, шлялся по улицам, порою безбожно бухал и ненавидел университет, из которого меня отчислили на втором курсе. Идиот. Мог бы остаться и получать профессию, чтобы впоследствии работать кем-то стоящим, получать нормальную зарплату, а не питаться на ворованные вещицы и деньги, которые я заработал, будучи разнорабочим. Да уж, ни такой жизни желали мне родители. Но к тому времени их уже не было в живых, так что, я особо не думал насчет этого. Мне хотелось жить и знать всё. Мне хотелось стать другим, но в то же время сохранить своё «я», подстроиться под толпу, но не прогнуться под принципы. Тогда я не знал, что нужно выбирать что-то одно. Я прислонился спиной к шершавой коре дерева и начал слушать. Впервые за много лет мне действительно стали интересны разговоры посторонних людей, которые, казалось бы, абсолютно неважны. Но в тот момент мне показалось важным всё, что он скажет. Я готов был внимать каждому слову, которое он говорил так, будто это было самой важной вещью в мире. Он — единственный человек на моей памяти, который умел по-настоящему говорить с людьми, а не перебрасываться бессмысленными словами. Его слушал каждый и слышал то, что он говорит, вникая в единственно верную истину. В тот момент я сделался его самым верным и вдумчивым слушателем. — Вы видите тут… причинно-следственные связи, мистер Фантомхайв? — казалось, полицейский спрашивает это даже с какой-то мольбой и просьбой. Он просил синеглазого об услуге, которую тот должен был оказать. Очевидно, что, как выяснилось, Фантомхайв, является каким-нибудь следователем или детективом, если с ним советуется очевидно опытный офицер с почтенным пожилым лицом, выражавшим полное смятение. Он признавал ум синеглазого, как признал когда-то его я. И в тот момент я наблюдал за всей этой сценкой, как можно внимательнее, впитывая в себя каждое слово, становясь ближе к этому человеку малюсенькими шажками. — Прекрасно вижу, — Фантомхайв поднял правую руку и потёр подбородок бледными почти что прозрачными пальцами. Уже тогда я подумал, что этот парень чертовски слаб здоровьем. Он был достаточно низок, телосложение хрупко. Но он полностью восполнял свою физическую несовершенность своим умом. Я не успел даже разглядеть труп, впрочем, это и не было моей целью, ведь Фантомхайв уже раскрыл преступление. Я был поражён, когда услышал, как уверенно он говорит о трупе, рассказывает историю этого человека, увидев его, как оказалось позже, впервые, — Смотрите, инспектор, внимательнее. На жертве деловой костюм, значит, а шёл он вечером, где-то в шесть часов — конец рабочего дня. Очевидно, звание у него невысокое, ведь шел пешком, а не на машине, что доказывают стёртые подошвы. Раз шёл пешком, то работает недалеко. На вид этому человеку не дашь больше тридцати лет, жертва жената, — на вопросительный взгляд инспектора, парень тихо добавил: — Кольцо на пальце, которое, кстати, выполнено из золота. Тут будет несколько каратов. Заметьте, оно до сих пор на пальце, значит, целью преступника не была кража. Обратите внимание на физическую подготовку мужчины. Явно не хромает, согласитесь? —офицер пробежался взглядом по мускулам и кивнул. Я интуитивно сделал то же самое, будучи поражённым знаниями этого парня, — От просто воришки от бы отбился, значит, нападавшим был некто покрупнее. Нападавший выстрелил не сразу, жертва сопротивлялась, что подтверждают синяки. Убийца бил по болевым точкам, значит, был неплохо подготовлен к нападению, — говорил парень спокойно и вдумчиво, время от времени оглядывая полицейских. Я стоял и слушал его тенор. Он говорил так, словно знал всё на свете, будто бы был осведомлён о каждой детали преступления. Синеглазый имел догадку о каждом аспекте преступления, будто бы сам видел то, как отнимали жизнь окровавленного мужчины. Сказать, что сначала он показался мне психопатом, значит, ничего не сказать. А потом я внезапно понял, что он истинный гений, которому просто скучно. Такой себе Шерлок Холмс в реальной жизни, который заскучал в этой суете. И он стремится, он хочет выведать чего-нибудь новенького, чтобы поразвлечься. Окровавленные тела безусловно дадут ему нужный адреналин, а парнишка решит жить чуть дольше в ожидании следующей дозы. Это меня испугало. «А кто за кем следит? Он меня давно уже заметил», — в тот момент я действительно запутался в своих же ощущениях. Этот момент был единственным в моей жизни, когда я следил. И за мной следили одновременно. Его стройный невысокий силуэт отошёл от инспектора, сказав что-то, по видимому, на прощание и безмятежно махнув рукой. Он уходил, выполнив свою работу, сказав всё, что от него требовалось. Остальное Фантомхайв безвозмездно отдавал полиции, благодушно давая возможность проявить себя. Он уходил летящей походкой, даже не оборачиваясь. Подол плаща несильно развевался на ветру, создавая своеобразный шлейф, как и его волосы, едва подрагивавшие от колебаний воздуха. Его образ был поистине волшебен. Я никогда не воспринимал ситуации здраво рядом с ним, да и даже не пытался. Этот человек запутал мои извилины своим коньяком в парке, уверенной речью, умевшей взбудоражить кровь и мысли, этот человек переворачивал мой желудок, выворачивал его одним только своим взглядом. Я должен признать, что я боялся и боюсь Сиэля Фантомхайва до сих пор, но я не могу отрицать, что я влюбился. Влюбился в мужчину по уши. Я ни в кого до этого так не влюблялся и ни в ком так не нуждался, как в нём. Сейчас, в момент написания этого… этой истории, я понимаю, как был глуп. Но не жалею. Я ни о чём не жалею. И жалеть не собираюсь. Фантомхайв не тот человек, который был бы согласен на то, чтобы его жалели. В тот момент я о чём-то задумался. Сейчас уже и не вспомню, о чём именно, а может быть я попросту находился в состоянии аффекта. Я удивительно смутно помню тот промежуток времени, когда он приближался ко мне, совершенно не опасаясь и не стесняясь, словно дикий зверь в саванне загоняет какого-нибудь непутёвого охотника. Странное сравнение для такой хрупкой фигурки, но именно так мне казалось в тот момент. Его движения были слишком плавными для человека, который просто шёл по улице. Но, видимо, он ничего не умел делать просто. Но он подошёл ко мне и снова посмотрел в глаза, заглянул прямо в душу своими аквамариновыми омутами. Меня будто бы током продрало. В них я неожиданно увидел столько знакомого, столько родного, но давно погибшего. Да, в этих глазах каждый видел свои дорогие боли и страхи. Каждый видел что-то неповторимое своё. — Простите, мне кажется, мы уже где-то виделись, — он сказал это без претензий, без каких-либо упрёков, подобно тому, если бы моё нахождение здесь и наблюдение за его деятельностью было абсолютно тактичным и законным. Он вновь поставил меня в тупик своей спокойной фразой. — Да, виделись, — я нервно выдохнул, собираясь с силами, после чего продолжил: — В парке. В районе полугода назад, — я стоял и смотрел в его глаза, не в силах оторваться. Впрочем, Фантомхайв и не протестовал. Он не был против того, чтобы на него смотрели, как на нечто необычное и восхитительное. Мне очень понравилась его манера непоколебимо держаться и уверенно говорить. Даже в ту встречу от него ни в коем раз не веяло хоть малейшим сомнением в своих действиях. Это был человек, привыкший действовать один раз, не переливать воду с пустого в порожний сосуд. И Фантомхайв всегда смотрел собеседнику в глаза, вне зависимости от того, кем являлся оппонент. — Прекрасно, — с некоторым превосходством и нескрываемым ликованием в глазах ответил мой человек в плаще, — Тогда могу я вам предложить выпить со мной конька? — он выстрелил своими глазами прямо в мои. Я вспомнил те самые переливы янтарного коньяка перед моими глазами, через которые можно было увидеть два неестественно синих глаза, которые до сих пор преследуют меня во снах. Я уверен, что таких людей так просто не забывают, они навсегда остаются в памяти и порою восстают из пассивного запаса воспоминаний сильнейшей волной, накатывающей на тело и мозг, будто бы цунами. Такие люди остаются в головах у многих. И, насколько я знаю, могилы их всегда чисты, сколь бы они не были одиноки при жизни.***
В его машине играла группа Дорз. Я запомнил это. Мелодии сильно впивались в память, как и тот, кто вставлял диски с яркими картинками с магнитофон машины. Дорогой, между прочим, машины. Это был какой-то Мерседес. В нос бросился запах дорогих сигарет. Вот это-то я мог отличить сразу. Картьер. Французская марка сигарет, которые мог позволить себе далеко не каждый проходимец. И мундштук из какого-то дорогого дерева. В темноте было трудно разглядеть. А у меня к тому времени возрастало ощущение, что меня везут на опыты. У Фантомхайва был препарирующий взгляд. Он изучал свою новую жертву, внимательно следя за глазами, переливами волос в блеклом жёлтом свете фонарей и за моими бледными руками, ощупывающими бежевый кожаный салон. Он вёз жертву. Но только через несколько лет после его смерти я понял, что он смотрел так пристально на приходящих, чтобы понять, кто они: охотники или жертвы. Я был первым человеком, роль которого он сразу определить не смог. Сказал, что мои действия не подходили ни под один из типов, которые он сам для себя обозначил. Охотники были расслаблены, жертвы — напряжены до упора. Мне же тогда было абсолютно всё равно на происходящее. Я плыл по течению и сворачивать не планировал. Ему это понравилось. Мы ехали по ночной трассе, мимо нашего Мерседеса неслись сотни, если не тысячи машин. Меня всегда поражал тот факт, что я — всего лишь один из миллиардов людей на этой планете, что мимо проносятся такие же люди, едущие в своим семьям, к родным, а может быть к друзьям. Или же, возможно, у них никого не было, как и у меня тогда. Они, обычные офисные клерки, которые ехали в бар, дабы снять напряжение и пропустить по стаканчику. И большинство из них, как однажды сказал мне Фантомхайв в тот вечер, истерзанные боги. — Как ваше имя, мистер? Мы друг другу не представились в прошлый раз, — спросил синеглазый, с расслабленной улыбкой смотря на дорогу, наблюдая за нескончаемым ходом машин и пешеходов. — Себастьян. Себастьян Михаэлис. Ваше? — спросил я будто бы равнодушным тоном. На самом деле мне было жутко интересно узнать, что кроется за оболочкой синих омутов. Я заметил, как в его глазах проскользнуло довольство моим вопросом. Обычно он представлялся первым. Но для меня Фантомхайв сделал исключение. Я ведь был особенным. — Сиэль Фантомхайв, — бархатистым тенором ответил он. Коротко и ясно. Сиэль. Я плохо знал французский, его лишь мельком преподавали в школе, но слово небо я вспомнить соизволил. И необычайно этому обрадовался, ведь небо… да, пожалуй, это слово подходило этому человеку. Фантомхайв такой же неизведанный, опасный, а его глаза необычайно синие. Как небо в солнечный день. Но он сам никогда не был ясным человеком, смеявшимся направо и налево, разбрасывавшим ненужные слова. Я чаще сравнивал его с васильком, ежедневно борющимся за жизнь и существование. Он был цветком, по которому ходили грязные подошвы, но этот цветок незабвенно пытался стоять против всех и каждого, кто по нему проходится ежедневно. Он сам по себе ежедневно ходил и топтал свои цветы. Удивительный человек. — Вам подходит ваше имя. Но мне кажется, что вы больше похожи на василёк, — я сам тогда не понял, что ляпнул. Нет, бывает же у каждого, что какие-то абсолютно рандомные мысли неожиданно для самого их владельца произносятся вслух. И это бывает настолько глупо. Сейчас же я думаю, что если бы я не сказал про васильки, то в жизни бы не был рядом с этим человеком. На его лице даже отразилось секундное удивление. Я был польщен возможностью его увидеть. — А вы знаете, что каждый человек — гений? — спросил он заигрывающим тоном, как разговаривают с маленьким ребенком, который ничего в жизни не понимает. Я представлял как эта ситуация комично выглядела бы со стороны, если бы на неё смотрел любой другой человек, и я до сих пор смеюсь над собой, будучи выше Фантомхайва на львиные двенадцать сантиметров, я казался намного взрослее, чем этот мальчонка ростом в полтора метра с шапкой. На самом деле всё было совсем по-иному, и я не стану это отрицать, —Вы только что это доказали, — он снова улыбнулся, излучая всей своей улыбкой сплошную загадку, которую мне ужасно захотелось разгадать. Я должен был бы быть старше, умнее, статнее и лучше него во всех проявлениях, но я оставался лишь жалким подобием человека, могущего совершать некоторые действия. Я полностью сдавался. Полностью отдавался извращениям разума, пилившего меня вдоль и поперек многие годы. Я даже и не пытался побороться с ним, дать отпор, у меня попросту не было сил на такие виражи. И тут появился он. Я уже неоднократно говорил, насколько стал сентиментален. Но Фантомхайв действительно открывал мне новые границы. Он стал тем самым сборником цитат, которые всплывают в голове в самый нужный момент. Мы ехали к нему домой пить коньяк и курить сигареты, которые я у него обязан выпросить. А потом я уйду, но снова увижу его, чего бы мне это не стоило.***
Его дом… я думал, он окажется совершенно другим. Минималистичным и аккуратным, где не будет ни одного лишнего листка или фантика. Мало того, это была не квартира, а целый коттедж. В прихожей одиноко стояло несколько пар обуви, висела какая-то короткая куртка на одном из трех крючков. Он махнул мне рукой, мол, раздевайся и чувствуй себя как дома. Как дома чувствовать себя, конечно, не вышло. Я же был у него, я же не мог поверить, что по воле судьбы встретил этого человека со странным именем вновь. Я скинул с себя свои старые кроссовки и куртку, поместив их рядом с вещами хозяина. Он проделал ту же операцию. Я замечал его движения, но никак не мог понять их стиль. Когда Сиэль вёл машину, он казался самой грациозностью во плоти. Каждое его движение было плавно, словно волнение самого настоящего океана. Но скидывал с себя верхнюю одежду он небрежно, быстро и резко. Через небольшой коридор можно было увидеть холл. Да это даже и не коридор был, просто периметр стены, обклеенные качественными обоями с плинтусами и небольшими молдингами в виде веток, ростков чего-то, листьев и т.п. Это было донельзя эстетично, и я ненароком даже заметил, как парень бросил взгляд на эти лепнины. Они ему определенно нравились. В холле изобиловали книжные стеллажи, футляр со скрипкой, как гласила надпись, и пюпитр. Он щелкнул выключателем. Зажёгся тусклый жёлтый свет. За окнами давно было темно. Вся эта комната, в которой не было телевизора, лишь только несколько кресел на длинных ножках и диван вокруг кофейного столика из красного дерева. Фантомхайву подходило его жилище. Такое себе логово, где можно скрыться от всего на свете, остаться наедине с кем-то или с самим собой. Порою ему это нужно, как никому другому. Если я стремился стать ближе к людям, то он стремительно отдалялся от них. Говорят, противоположности притягиваются. Хотя, кто его знает. — У меня есть коньяк и виски. Что будете? — сказал он, открывая стеллаж с алкоголем, пестрящий янтарными тонами. — Вы собираетесь меня напоить, а потом убить? — спросил я, приподнимая бровь в своём фирменном жесте. Мне всегда говорили, что я хорошо умею разговаривать с людьми. Что ж, это был самый подходящий момент, чтобы проверить теорию. Фантомхайв снова превращался в кота, грациозность которого зашкаливала. Неожиданно для себя я понял, что у него жутко красивое тело. Тонкое, хрупкое, гибкое и элегантное. Я заметил и его осанку. Он мог бы поставить себе несколько книг на голову и спокойно выполнять домашние дела. Хоть я и не думал, что он ими занимается. Обычно богатые люди не занимаются этим, отдавая предпочтение более важным делам. Да, Сиэль Фантомхайв наверняка получал неплохие гонорары за раскрытия дел. Насколько я позже выяснил, синеглазый работал и по-чёрному. Так что официальный список его раскрытых дел далеко не полон. — Хотел бы я этого, расправился бы с вами ещё в машине, мистер Михаэлис, — меня испугало его спокойствие в этом вопросе, словно бы он был абсолютно уверен, что сможет это сделать без каких-либо помех. Так Сиэль Фантомхайв говорил обо всём. Жизнь научила не прогибаться, не сдаваться. Идти вперёд. А меня, к тому времени незрелого мужчину, прогнула эта сучка — жизнь, откровенно вытрахав, параллельно подкидываемым мучениям. В этом мы с Фантомхайвом были схожи. Только он смотрел в будущее, а я всё ещё слишком часто оглядывался в прошлое, занимаясь самобичеванием. — Коньяк, если позволите, — я был исключительно любезен в ту встречу, удивлялся сам себе. Меня впервые не раздражал человек своей глупостью или наивностью. Сиэль не обладал ни первым, ни вторым, автоматически становясь прекрасным собеседником. Он не создавал вокруг себя напряжённую атмосферу. Он был абсолютно спокоен. Я внимательно смотрел за тем, как он аккуратно ставит на столик два снифтера своими бледными пальцами, как он разливает коньяк и усаживается в кресло напротив с грациозностью аристократа девятнадцатого века. А потом он посмотрел мне в глаза, нет, в самую душу. Два синих омута пытались что-то выискать в моей душонке, которая мало что понимает в этой жизни. Или мне так казалось. Не сказать, что высота прожитых лет добавила мне ума, только опыта и немного мудрости. Так сказать, со мной не случилось этого волшебного озарение, которые зачастую происходит со всеми мужчинами, и они в одночасье понимают, что делать и как жить. Я же всё ещё оставался в раздумьях. Между собой в двадцать три и собой, в тот момент, когда я пишу это, в тот момент, когда мне стукает добрые тридцать три года, я не вижу. Всё ещё не пришло это волшебное озарение, ибо сейчас я смотрю на эту ситуацию так же, как смотрел на неё и в двадцать три. Я не воспринимаю её как нечто аморальное и паранормальное, скорее, это было наше с ним знакомство. В тот день мы пили за нашу новую эру в жизни, о которой мы даже не подозревали тогда. Коньяк пили. Американский скотч, который он привёз с собой из какой-то поездки. С того момента этот коньяк стал моим любимым алкогольным напитком. Мы заговорили. Сначала неловко, робко и редко, словно подростки после первого секса встретились вновь. Мы попросту тогда не знали, о чём говорить. Но по мере того, как пустела бутылка коньяка, мы оба начинали разговаривать. Алкоголь всё-таки людей объединяет, объединял и будет объединять во все времена. Мы не пьянели, нет. Просто язык развязывался, постепенно попускал все морские узлы на нём. Он говорил со мной просто на все темы: начиная от политики, заканчивая литературой. Я окончил к тому времени филологический колледж. Да, тема была мне интересна. Я всегда пьянел медленно, алкоголь воздействовал на мозг еле-еле, поэтому способность здраво мыслить оставалась со мной, к моему всегдашнему большому сожалению, очень долго. Ко мне в голову неожиданно пришла удивительно мудрая мысль: «Меня используют. Меня же попросту делают игрушкой, чтобы поговорить, напоить и выбросить к чертям собачьим». И почему-то меня эта мысль совершенно не задела. Всё было так, как и должно было быть. Я признавал его вожделение над собой, его способность делать со мной всё, что он хочет. Это было ужасно и в то же время странно прекрасно признавать над собой чью-то власть. Я же был влюблён. И до сих пор об этом не жалею, как жалеют многие. Мне было абсолютно всё равно на всё, ведь он был рядом со мной. Это было знакомство на одну ночь по моим меркам. Я выполнял для него роль изощрённого разговорного проститута, могущего удовлетворить все его потребности в общении, в получении адреналина и контакта с кем-то, кроме инспекторов или кого иного. Убийц, наркоманов, психов, преступников. При таком образе жизни наверняка хочется абстрагироваться от любого внешнего воздействия. Но Фантомхайв почему-то поймал меня в парке. Поймал и решил привезти к себе домой. У меня тогда возникло эфемерное ощущение, что всё это нереально, что утром этот столик и алкоголь на нём исчезнут, как и синеглазый собеседник. Я замечал его неторопливый вкрадчивый голос, я видел его уверенные движения. Он был превосходен. Сиэль не был обычным человеком. Я мало что знал о его родственниках. Знал только, что они очень богаты, отец его был не самой приятной личностью, а мать — блондинкой. Знанием тут я не обладал, а он и не стремился их мне давать. Сиэль говорил обо всём на свете, но только не о себе. Это я заприметил ещё во время той встречи. Сколь бы я не хотел узнать, понять мотивы этого человека, я не мог этого сделать. Я гнался за ним в воображаемой гонке. Мне стоило понять ещё в тот вечер: мне его не догнать. Не единожды увидев, как Фантомхайв разгадывал загадки, я всё больше убеждался в его исключительности. Я же был обычным человеком, не подходившим не под описание охотника, не под образ жертвы. Тут я был чем-то средним, чем-то непонятным, лишним и ненужным. Я лишь мог позволить себе безнадёжно влюбиться в представителя высшей касты. Безнадёжно. Как же часто я это повторял себе в своей жизни. Внезапно оказалось, что повторение одного и того же слова не поможет в разрешении вопроса. Не пускай нюни. Они делу не помогут. Сиэль Фантомхайв привык действовать и не сожалеть о содеянном, не обдумывать и не корить себя, ведь что сделано, то сделано. Обратно не воротишь. Поэтому и беспокоится нечего. Всё в этом мире подчиняется законам математики, состоящей из простой логики. Всё в равной степени логично и ожидаемо. Сиэль согласился тогда с моей точкой зрения, и даже восхитился ей. А после он выдвинул тезис: «Математики наверняка могут предсказывать будущее». Я не знал, что ответить. И не ответил ничего, что было вполне логично. Он был умён, и ему было скучно. Что может быть хуже? Игрушка, тогда я был всего лишь игрушкой, которой воспользовались для удовлетворения получения новой информации. Наверняка ему уже давно надоели статичные книги. Сиэль Фантомхайв переходил на людей. Он раскапывал их личности, доставал из подсознания все проблемы. Именно такое ощущение у меня создалось, когда он невероятно искусно начал переводить стрелки на меня, на мою жизнь. Но тут начал играть с ним в прятки я, неожиданно находя в себе силы противостоять допросу. Эта картина наверняка выглядела комично. Я был вором. Мой собеседник — инспектором, который словил далеко ни одного грабителя. И мы говорили о теориях мироздания, обо мне, хлебали коньяк, изредка проливая драгоценную янтарную жидкость на столик. Будто бы встреча старых знакомых. Нет, не друзей, а именно знакомых, которые встретились из-за госпожи случайности, а если бы не она, то такие знакомые вряд ли бы пересеклись вообще. Неожиданно приятно оказалось осознавать, что мы оба — игрушки судьбы. Пусть одна из них чуть подороже и покрасивее. Но статус примерно равен. И эти игрушки беседовали о своих мирских делах и заботах, эти игрушки жили своей жизнью, не замечая высших сил. Кто-то над ними наверняка смеялся. Кто-то с надрывом орёт, что они идиоматичны в своих желаниях и потребностях. Кто-то станет отмаливать их грехи. А игрушкам остаётся только жить, пока судьба не решит, что настала им пора выходить из строя. Это произойдёт с каждым. Не стоит особо волноваться. Но игрушки зачастую горюют друг о друге. Час, второй… на примерно третьем часу, распивая третью бутылку спиртного и пожирая виноград, мы оказались на одном диване. Бок о бок, тело о тело, бедро о бедро. Слишком близко для двух изучающих друг друга игрушек. Слишком. Мы были пьяны в стельку. Инспектор и вор. Два разных мира. Сыщик и филолог. Мы были расслаблены по самое нельзя. Но лишь в тот вечер мы чувствовали себя поистине живыми. Я коснулся его случайно, ненароком слишком широко взмахнув рукой. Я извинился, словно порядочный джентльмен, словно порядочный англичанин. Фантомхайв положил руку на мои светлые брюки, перепутав их с обивкой дивана. Я заметил не сразу. А когда заметил, то отталкивать его был просто не в силах. Моя рука накрыла его бледную кисть под удивлённый вздох, что явно хотели скрыть от чужих глаз. Не будь в Фантомхайве полтора литра алкоголя, он бы не выдал своих эмоций. Хлеще этого, он бы не перепутал обивку дивана с моими брюками. Но всё случилось именно так, как случилось. Мы всё приближались друг ко другу, совершенно ненарочно, случайно. А потом… всё как-то само произошло. Я честно плохо помню что-то между теми моментами, как мы сидели рядом, и как он оказался на моих коленях, а его ягодицы — в моих руках. Он не противился ни одному моему движению. Фантомхайв считал, что всё происходит так, как должно происходить. Пьяный в стельку парень попросту не стал останавливать пьяного в стельку меня, который был уже не в силах останавливаться. Сиэль Фантомхайв отлично ставил засосы. Он непременно сильно впивался и мою шею и с громким чмоканьем её отпускал. Всегда оставался смачный фиолетовый синяк. Это стало нашей традицией. С той самой первой ночи. Мы ознаменовали её началом. Сиэль целовался как-то неловко, будто бы стеснялся и зажимался в себе. Но целовался. В свои двадцать лет он был слишком робок в поцелуях. Я поставил себе задачу: исправить это, как можно скорее. Вопрос о том, встретимся ли мы ещё или нет, не ставился. Зато он был смел в движениях, оставив на моей спине четыре царапины, которые на утро он сам же обработал с железной миной, абсолютно молча. В ту ночь я любил его, как никого никогда не любил. Я мог смотреть в синие омуты почти что всю ночь, не стесняясь. Мы могли касаться друг друга, будучи абсолютно свободны в этом. Нас никто не осудил, потому что никто не узнал. Это всё осталось в тайне, которую мы предпочли сохранить. Тайна о возникших нас. Тайна о моей любви к василькам, небу и океану, из которого возникали два огромных омута. В ту ночь мы были пьяны. В ту ночь мы были любимы. Мы оба позволили себе быть такими всего на одну ночь. И я до сих пор не знаю, почему Сиэль позволил сделать это с собой именно мне. Я не был особенным, я был самым что ни на есть обычным человеком. Возможно, ему просто нужна была разгрузка. Но его холодные, потные ладони касались моих плеч, моих бедер, моего тела. Я же облапал его во всех местах в отместку за длительное ожидание. Он сказал мне, что любил меня именно за умение ждать. Я слишком долго его ждал. Я всё ещё мечусь между мнениями: понимал ли я, что творю или нет. Мне казалось, что я в здравом уме, но в то же время пьян в стельку. Пьян, пьян, пьян… сколько раз я это повторил? Как будто бы оправдываю сам себя, не понимая, зачем. Фантомхайв не был девственником. Да и он охотно кусал мои губы, шею, стремясь оставить метку. Пьянство действительно порок любви, ведь если бы не выпитый алкоголь, мы, возможно, никогда не переспали бы. Может быть, мы бы даже не оказались на этом грёбанном диване, разгоряченные и целующиеся. Он постоянно хватался за мою шею, будто бы она была единственным маяком. Я бы не назвал Фантомхайва нежным, он попросту снимал стресс, а я наслаждался плотскими утехами впервые за несколько лет. Тут я выступал способом снятия напряжения партнёра, а не тем, кто это самое напряжение снимает. Это было непривычно. Это было даже приятно — доставлять удовольствие другому человеку. Особенно ему. Особенно Сиэлю Фантомхайву. Этой ночью я позволил себе утопать в его голосе, в его глазах. Наутро мы лишь медленно ходили по квартире, неловко перебрасываясь словами. У нас было похмелье и даже непонятно отчего именно: от алкоголя или от секса. Впрочем, мы и не хотели выяснять. При выходе из дома я не просил у него ни номера телефона, ни иных контактов. Я не надеялся встретиться вновь, собирался забыть этот дом, словно самый приятный сон. Но его визитка обнаружилась в кармане куртки. Адрес, номер телефона, имя и слова «делай с ней, что хочешь». И в тот момент этот человек стал для меня всем. Ночью, луной, любовью, ненавистью и океаном, в котором я тонул. Тонул, захлёбывался и наслаждался тем, что я тону, благодаря судьбу за предоставленную возможность. Он разрешил мне быть рядом. Он разрешил прийти мне ещё раз.***
Я приходил к Сиэлю Фантомхайву. Приходил раз в неделю, стараясь быть ненавязчивым для начала. Но после каждого прихода, после каждого такого ночного посещения с понимал лишь одно: меня тянет к нему, как магнитом. Частица моей души закрепилась там, закрепилась в этой квартире, на том диване и на шкафчике с алкоголем. Моя душа постепенно, но уверенно закреплялась в его спальне, оставаясь на простынях после бурных ночей. Сиэль же был в этом отношении более быстрым и смекалистым. Синеглазый удивительно полюбил мой балкон в маленькой двушке, доставшейся мне от родителей. Он говорил, что видит там людей, а не жалкие довольные своими деньгами изваяния. Но, как по мне, Фантомхайв рад был увидеть печаль и тоску не только на своём лице. Кухонный стол напоминал мне о нём, о том, как мы целовались. Я усаживал его на этот дряхлый, скрипящий предмет мебели, а Фантомхайв никогда не был против. Он всё сильнее заполнял моё сердце, привязывая его к себе. Фантомхайв редко рассказывал о себе. Он всячески избегал этой темы, да я и не пытался вывести его на разговор. Всё-таки, его личное дело. За два года я точно знал, что вместо работы астрофизика этот малый достигал звания «инспектор» в полиции, что связи с родственниками он не держит и держать не желает, что квартира досталась ему от бабушки… на этом список кончался. Впрочем, я больше и не требовал. Я был согласен любить его образ, был согласен привязываться к нему такому: скрытному, колючему и сильному. Я понимал, что любил лишь выстроенный образ. По крайней мере, я не думал, что хоть что-то из этих ночей станет серьезным и постоянным; не верил, что мы смогли бы стать непоколебимыми константами рядом друг с другом. Я считал, мы были преданы друг другу ровно до того момента, когда появиться некто лучший, некто, кого мы станем ценить больше, кто будет ценить больше нас самих. Но таких людей не появлялось, впрочем, мы и не искали, довольствуясь тем, что есть. Мы не склонялись к сантиментам, не говорили друг другу милых слов, ничем не выдавали себя, будучи посетителями очередной забегаловки. Все секреты знала только уборная или номер в отеле, снимающийся на одну ночь. Именно поэтому я хотел быть рядом с ним. Фантомхайв никогда не устраивал истерик, не бился в агониях из-за неверного взгляда, ему было абсолютно наплевать на любые предпосылки к флирту. Сиэль на удивление быстро обозначал, что гостье здесь не рады. Иногда в ход шёл острый, словно заточенное лезвие, взгляд или несколько колких слов. В такие моменты Сиэль бывал особенно собой доволен, как это бывает со всеми молодыми людьми. Он упорно отгонял от себя это, понимал, что такому человеку как он должно быть просто чихать на представительниц прекрасного пола, которые липнули ко мне, но ничего не мог с собой поделать. Я смеялся над ним глубоко в душе и радовался тому, что в Фантомхайве осталось хоть что-то поистине юношеское и человеческое. Бывало, он пропадал на несколько дней, но с неизменной смской: «жди меня через три дня». Он всегда присылал такую же, когда возвращался со своего очередного служебного задания: «я дома». Зачастую он исчезал и возвращался с заголовками газет о каких-либо преступлениях. Я легко заметил эту закономерность. Конечно, не дедуктивные навыки Фантомхайва, но тоже чего-то стоит. Сиэль получал за свои мозги огромный гонорары и отдавал всю славу полиции, как герой страны. Мол, народ не должен сомневаться в своих правоохранительных органах. «Тем более, я не хочу такой же толпы у дома, как и Шерлок Холмс». Я неоднократно замечал любовь Фантомхайва к творчеству Дойля. Впрочем, ему было это подстать. А сам Сиэль всё смеялся над моей любовью к «Преступлению и наказанию» Достоевского, что было очень даже иронично. Через полгода знакомства с ним я даже перестал воровать и устроился на работу в издательство. Мы пили в тот вечер. Пили тот самый коньяк и курили в его квартире. Курили с вычурными мундштуками, один из которых Фантомхайв вручил мне в подарок.Кажется, он был даже рад за меня, хотя толковать его эмоции себе дороже. Слишком велик процент колоссальной ошибки. Нам обоим было так странно знать, что в тридцати минутах езды живёт кто-то, с кем ты мог скоротать ночи, кто-то, кому ты небезразличен. Мы оба привыкли жить самостоятельными единицами, лишь изредка пересекающимися с остальными обитателями этого мира. Благодаря Фантомхайву я снова чувствовал себя значимым и нужным, как в далёком прошлом. Я без понятия, почему он выбрал оставаться рядом со мной, чем я ему так пригодился и понравился. Я спрашивал это у него, но Фантомхайв лишь отвечал, что незачем мне это знать. «Ты ведь свихнёшься, если возьмёшь на себя ещё и мои проблемы. У тебя своих по горло». Это был решительный отказ. Впрочем, я решил не протестовать, молча соглашаясь. Как всегда, я отклонил протест в себе и подчинился ему. Я был покорен. Фантомхайв не раз мне об этом говорил, но без упрёка, без презрения. Ему это нравилось, и тут я снова приходил в тупик: почему ему это нравится? Тысячи теорий мелькали в голове, но ни одна не оказалась правдоподобной. Я бросил эту затею: пытаться его понять. Бесполезно. Проще было отдаваться течению. В моментах нашей близости прошёл год. Год, наполненный переменами во мне и в нём. Год, наполненным нежными прикосновениями на рассвете. Год, когда я встретил того, кого принял, и кто принимал меня. Год, в который я смог смотреть в его глаза чуть ли не ежедневно. Я запомнил этот год, и ни в какую его не отпущу. Сиэль Фантомхайв дал мне неимоверно много за такой короткий промежуток времени. Он единственный, кто оставался рядом со мной. И Сиэль Фантомхайв был последним человеком, которого я хотел бы потерять. Мы встретились случайно. И я столь же прекрасно понимал, что мы можем потеряться. Так же. Случайно. Если вдруг захотим этого. Или судьба захочет. Кто знает эту чертовку, которой никто не доверяет, да и она сама не стремиться к пониманию людских душ? Я всем сердцем ненавидел эту чертовку, портящую мне весь мой мир. Она забрала у меня только самых родных и близких. Самых любимых. Тех, в ком я нуждался, как в кислороде. Я и сам не успел осознать, когда Фантомхайв, его голос, его душа, его глаза стали неотъемлемой составляющей моей жизни. И я без зазрения совести скажу, что в тот день рухнуло всё, что мы строили на протяжении года. В тот момент, когда мне позвонили из больницы, я жалел себя, как не жалел никогда. В ту секунду, когда тот паренёк сержант, имевший приятельские отношения с Фантомхайвом позвонил мне и сказал, что синеглазый в реанимации. Первое, что отчётливо пронеслось перед моими глазами — его глаза, как никогда бушующие, штормящие и живые глаза человека, который прожил не самую худшую жизнь.***
Я вызвал такси. Чувствовал себя отрешенно. Где-то я слышал, что такая реакция на стрессовые ситуации может быть защитным механизмом организма. Но… мне было больно. Впервые за много лет хотелось рвать, орать, кричать и метать вещи. И снова, но в моей жизни! Вместо этого я хватал с полки телефон, ключи и кошелёк. Если кто-то смотрел бы на меня со стороны, то подумал бы, что день выдался не очень. Но это «не очень» было несравнимо с тем, что творилось во мне. Я прикусывал губу, надеясь, что всё не так страшно, но предчувствие оставалось самым плохим. Я пытался сделать спуск на то, что тот сержант ещё молод и неопытен, поэтому у него был настолько взволнованный голос. Сиэль Фантомхайв не был тем человеком, который бы легко умер. Он не был тем, чьи руки притягивали бы смерть. Он предпочитал стоять на краю обрыва только с верёвкой на поясе. Я хотел верить в то, что он останется жив, но к сожалению я обладаю очень страшным даром под названием «здравый смысл». Я не спешил делать выводы, но надеялся на худшее почти всегда. Такси подъехало, когда я выходил из подъезда. Эта машина на секунду стала самой важной вещью в мире. Оно могло помочь мне. Я о буквально влетел в машину и на быстрый вопрос водителя «городская больница?» уверенно кивнул. Мужчина этот был средних лет, с бородой и проступающей сединой. Среднего телосложения. Вполне приятен на вид. Я до сих пор уверен, что он понял всё, как только меня увидел. Что-то случилось. Кто-то наверняка в больнице у этого человека лежит. До лечебницы ехать было минут десять. На достаточной скорости можно было доехать за семь. Водитель нажимал на газ явно сильнее обычного. Я мысленно поблагодарил его за понимание. Доехали мы и взаправду минут за семь. Купюру я уже держал наготове, так что выходил я быстро, бросив водителю «Спасибо. Без сдачи». Прибольничный парк, двери, несколько пациентов, с которыми я столкнулся, пока бежал к ресепшену — всё это сливалось в единую пелену перед моими глазами. В одну большую череду совершенно незначимых моментов. Я мчался к великой цели, живя одним лишь моментом. Я бежал по больничным коридорам, смотрел на стены, выкрашенные в светло-голубой, смотрел и видел его глаза. Сумасшествие? Полное… Я никогда и не отрицал факт его наличия. Все люди сумасшедшие по-своему, это неоспоримый факт. Я помню, как меня останавливали медсестры, как в голове крутилось «Сиэль Фантомхайв лежит в восточном крыле. У него осколочное пулевое ранение. Реанимационную найти нетрудно. Сворачивайте направо и идите до упора. Впрочем, увидите. Там стоит несколько человек. Полицейские. Они его доставили в больницу». Я смотрел на эту девушку самыми внимающими глазами, какие только она видела в своей жизни. И я побежал, что было мочи. Создавалось неизгладимое ощущение, что я мог не успеть, что я мог опоздать и никогда больше его не увидеть. У меня проснулось чувство долга: услышать его последние слова, если придётся. Пулевое осколочное. Это в какой же части тела? Я искренне надеялся, что эти скотины попали максимум в руку или ногу. Я оказался в нужном корпусе за две минуты, попутно извинившись порядка пятнадцати раз. Да, я бежал сломя голову. И действительно у двери сидело двое мужчин в форме. Я в момент позабыл все свои тёрки с полицией. Мне стало абсолютно всё равно на себя. Мне было интересно узнать о нём. Что с ним произошло, почему и как. С чего бы это сержант стал мне звонить? Что Фантомхайв снова вытворил, подставив себя под удар. Я неожиданно вспомнил, сколько раз Сиэль говорил о смерти, сколько раз он повторял, что готов пойти на риск, если это станет чем-то, что может впечатлить. Видимо, сейчас синеглазый за это и расплачивался. Я молился богам, хоть в жизни в них не верил. Двое мужчин сидели с траурными лицами. Один помладше, паренек, ему было лет так девятнадцать-двадцать, а второй, судя по погонам, имел звание старшего инспектора. Мордашка помоложе была мне знакома. Он мне звонил, он же был старый знакомец Сиэля. И этот же парнишка сейчас сидел с неимоверно траурным лицом. У меня снова перехватило дыхание. — Что с ним? — снова пряча глубоко в себе всё то, что я смог вымолвить, смотря на этих двух. В голове истерично вертелось: «Почему они ничего не сделали? Почему они это не предотвратили? Меня неожиданно обуяла неистовая злоба на этих двоих. Они же такие сильные, такие опытные, такие опасные. Правоохранительные органы! Так что же они не смогли сохранить право на жизнь Сиэля Фантомхайва? Почему же Сиэль всегда хотел сохранить их право на жизнь? Почему же…» Столько вопросов «почему» я не задавал себе в жизни. И впервые за всю жизнь я действительно захотел что-то узнать, я готов был бороться за это знание со всеми. Мне жизненно необходимо было знать, что с ним. — Пулевое проникающее в ребро. Он астматик. Вы Себастьян? — заговорил басом старший мужчина, сцепив пальцы в замок покрепче, оглаживая костяшки большим пальцем. Я невольно подался вперёд. — Себастьян, — кивнул я в подтверждение, стараясь сохранять предельное спокойствие. Получалось это из рук вон плохо, — Каковы его шансы? — в тот момент я прокусил губу до крови. Правда, понял я это только через несколько секунд, когда красная струйка уже текла по подбородку. «Чёрт», — не удержался я от того, чтобы выругаться, хотя бы таким безобидным словцом. Этот мужчина уже мне не нравился. Он говорил слишком медленно и не по делу. — Почти что никаких, —ответил старший инспектор. И резко поднял голову, смотря в зеленые глазами своими янтарными, где плескались многочисленные эмоции. Я оторопел. У меня не было никаких слов, у меня вмиг пропали все понятия, чтобы объяснить себе, что это было последнее дело Фантомхайва, что больше я никогда не посажу его на стол, не проведу любовно по его талии, не стану целовать, заигрывая с его языком. Мы больше никогда не выпьем вместе. Он больше никогда не уйдёт в размышления и никогда не начнёт бросаться заумными терминами. Ведь он больше никогда не заговорит. В принятии горя было три стадии: истерика, неверие и тоска. Я не верил. Я не хотел верить в то, что никогда до него больше не дотронусь. Я упал на стул, стирая с подбородка особо красную струю, текшую из особо плодовитого сосуда, который удалось задеть. На бледной коже остался след. Красный, словно ликорис. Фантомхайв говорил, что ликорисы — цветы смерти. Я никогда его об этом не спрашивал. А сейчас хотел бы подробнее спросить его обо всем. Мы столько не успели. Я не должен был давить в себе надежду на хороший конец с самого начала, но я не был из тех, кто надеется на лучшее. Как по мне, всегда лучше надеяться на худшее. Так ты не станешь разочарован в лучшем и не будешь удивлён худшим. Рациональный вариант. Даже в случае, когда я спрашивал о его смерти… я изначально терял надежду. Полицейские были глубоко погружены в свои мысли. Они ничего не спрашивали, оставляя наедине со своими тараканами, грозившимися в очередной раз сожрать меня с потрохами. Я знал, что снова бессилен. Остаётся только смирно сидеть на стульчике и ждать, попутно этот стул не разломав ко всем чертям собачьим.***
Я не считал, сколько я здесь просидел. Час, два, три? Впрочем, это было совершенно неважно. Мы трое ждали одного и того же явления — врача. Я ненавижу ждать по сей день. Это такое противное, скользящее чувство, когда кровь в поджилках становится неожиданно гуще, останавливается, а потом будто бы снова продолжает свой вышколенный ход по венам, артериям и капиллярам вновь, как будто ничего и не было. Я проспал несколько часов. Это было состояние полудрёмы, такая мерзкая переходная стадия между нормальным сном и сонливостью, которую я терпеть не мог. Сколько же вещей в этом мире, которые я ненавижу. Сам себе удивляешься, когда считать начинаешь. Поэтому лучше этого не делать. Я то и дело заламывал пальцы, отстукивал ритм ногой по кафелю белого цвета, кусал щеки, тянул волосы. Я стремился успокоиться и бросил на это все силы. Мне захотелось упасть наконец в обморок, захотелось, чтобы этих сил не было. Но, к сожалению, они оставались во мне. Неожиданно громко открылась дверь. В больнице стало тихо, очень тихо. Медленно наступало четырнадцатое декабря, наступая прямо мне на пятки. Себастьяну Михаэлису на пятки, не уберегшему свой единственный цветок. Он умрёт в свой день двадцать третий день рождения. Однажды Сиэль обмолвился, что его родители погибли в автокатастрофе на его семнадцатый день рождения. Мне хотелось рвать всё на этом дрянном свете пуще прежнего. Я воззрел на врача. Женщина посмотрела на меня в ответ усталыми глазами. Она пробыла в операционных далеко ни один час. Ей нужно было выдохнуть перед тем, как начать вещать перед тремя мужчинами, жаждущими знать, что случилось с пациентом, насколько ему больно. Полицейские и я дали ей время. Глубокий вдох медсестры, как гласил бейдж на форме. Два удара моего собственного сердца, стук которого отдавался в ушах самой громкой музыкой, и её слова — ответ на немой, но очень выразительный вопрос на наших лицах: — Шансы крайне малы, господа, — меня охватила сущая ярость в мгновенье ока. Я злился на всех, на каждого в частности, а на себя больше всего. Я злился на мою абсолютную беспомощность, я винил себя в том, что отпустил его на эту авантюру. Я, чёрт возьми, я прекрасно знал о его проблемах со здоровьем, да что там говорить, у него дважды начиналось кровотечение изо рта при мне. Озарение пришло: Сиэль погибал из-за меня. Сиэль Фантомхайв был слаб телом, пусть и необычайно силён умом. Я не должен был думать, что он сможет выпутаться из любой ситуации с помощью своих мозгов. Я идиот. И было уже поздно говорить, что я больше не допущу такую фатальную ошибку. — Так они есть или нет?! — набросился я на медсестру. Врачи всегда говорили неточно, расплывчато и ссылались на то, что медицина — не наука, что чудеса в ней случаются чаще, чем где бы то ни было. Я эту их привычку на дух не переношу. А в тот момент я стал на дух не переносить даже кислород, — Точнее, милая, точнее, — мой тон был груб, я сам готов был вскипеть через секунду. Час назад я думал о том, что у меня уже нет сил даже злиться. Было такое ощущение, будто я трачу последние ресурсы на этот разговор с неточной медсестрой. Я буквально чувствовал на себе глаза полиции, но мне было плевать в тот момент. Важен только он, только его жизнь, только живой взгляд синих глаз. Только его чёртова способность дышать. — Среди вас есть некто под именем Себастьян Михаэлис? — спрашивает медсестра после тяжёлого взгляда в мою сторону, по которому можно было легко понять: «Нет». Категорическое, непоколебимое нет. Надежды нет. Жизни нет. На секунду я забыл, что я — Себастьян Михаэлис. В то мгновенье я не был никем. Только шокированным куском дерьма из плоти и крови. Только истерзанным, жалеющим себя существом. Я стал никем. Не Себастьяном Михаэлисом, а тем, кто вновь потерял всё, что обрел. Мне нужно было верить. Наверное. Но я уже давно ни во что не верил, кроме здравого смысла, который сейчас орал: «Всё, спектакль окончен!». — Я. Я Себастьян, — сколько раз сегодня я повторял своё имя. Аж противно становилось. Я вдруг понял, что выгляжу, как бездомный в старой куртке, спортивный штанах, зашитых в районе десяти раз, футболке в пятнах. Впрочем, тогда не было времени думать о том, как я выгляжу в глазах всех этих людей. Мне до них не было дела и никогда уже не будет. Все дела остались далеко в прошлом. Тогда я видел только несладкое настоящее. — Мистер Фантомхайв просил Вам передать записку, — медсестра достала из кармана аккуратно сложенную и даже не помятую белоснежную бумажку. Я сразу же встрепенулся, словно дикий кот, и протянул ладонь к женщине, которая держала листок своими пальцами. Секунда обмена, секунда касания, секунда передачи… и листок у меня в руках. Я откинулся на стенку, больно ударившись спиной, но это маленькое обстоятельство не имело абсолютно никакого значения. Мне было всё равно. Только текст. Я развернул эту записку, чуть не порвав письмецо в дрожащих руках. О выражении лица я и не думал, не думал и о том, как скрыть свои эмоции, я в те моменты вообще ни о чём не думал. Моему взгляду предстал его почерк. Единственный и неповторимый, с сильным наклоном влево и острый почерк. Текст я знаю наизусть до сих пор. Этот листок висит в рамке над столом, за которым я сейчас пишу всю эту тираду о моём горе, сидя в его квартире. Он висит тут, заставляет вспоминать об этих неповторимых синих глазах день за днём, год за годом. Я не хочу забывать ничего из того, что произошло с нами за этот год, но человеческая память просто дьявольски ужасна. Она заставляет нас незабвенно помнить о самом плохом, но быстро выкидывает самое лучшее. Сиэль стал лучшим, что со мной случилось. Я дал себе обет, который намерен выполнить хотя бы раз в жизни: помнить о нём. И поэтому я вновь смотрю на эту записку, видя, как выведено его рукой то, что он никогда бы не сказал вслух:《Себастьян, надеюсь, ты не станешь читать моё маленькое послание со слезами на глазах, прямо на глазах у того, кто тебе его передал. Я искренне хочу, чтобы всё написанное здесь осталось только между нами. Не думай, что я не знал, на что иду. Не вини себя в том, что ты будто бы был обязан меня остановить. Это всё бесполезная философия, это всё бесцельное самобичевание, приводящее к алкоголизму. Представь, как это ужасно, не различать, где коньяк, а где виски. Я никогда не писал предсмертных записок, я без понятия, как правильно их писать и что в них обычно говорится. Эта ситуация кажется абсолютно эфемерной, как и вся моя жизнь. Но у меня есть непреодолимое чувство, что я обязан погибнуть в свой день рождения. Это такая себе традиция, которую не хочется нарушать. Мои родители погибли четырнадцатого декабря, и бабушка тоже скончалась в это же число календаря. Этот день проклят всеми богами и дьяволами. Меня убьёт какой-то свихнувшийся маньяк. Не думай, что я знаю, как всё это произойдёт, просто, я предполагаю и выдвигаю теории. Впрочем, в своей жизни я успел влюбиться, побегать за преступниками и посадить дерево. Что еще, люди говорят, нужно для счастья? Ты всё задавался вопросом, почему я выбрал тебя. Всё просто, Себастьян, и ты наверняка об этом ни раз догадывался. Мы одинаковы в понимании того, что жизнь тоже может быть наказанием, а смерть — благом. В нашем случае всё сложилось именно так. Я получу своё благо первее. Я разрешаю тебе думать, что я жалкий и уставший трус. Но я горжусь тем, что умер любимым. Спасибо тебе, Себастьян. Я любил тебя》.
Я дочитал. Быстро потянулся пальцами к глазам, где должна была в скором времени выступить солёная вода. И в тот же момент вышел врач, видимо, хирург. Он сказал лишь одну фразу: «Сиэль Фантомхайв скончался на операционном столе», еле держась на ногах. Он был тем, кто сделал всё возможное. Я свернул записку, положил её в карман и смело посмотрел хирургу в глаза, чувствуя недосказанность. И мужчина промолвил еще одну фразу: «Он умер со словом «наконец-то». Я сильно ударил кулаком по стене и скрылся в туалете. Я не рыдал. У меня не было истерики. Я просто смотрел себе в глаза и спрашивал: «Зачем?». В этом вопросе не было смысла, или он был, но я просто не помню.Но Сиэль Фантомхайв скончался со словом «наконец-то» на губах.
***
Похороны организовывали несколько человек из полиции. Я лишь символически подал денег на могильную плиту и гроб, расчехлив свои расходы. Никто ни о чём у меня не спрашивал, чему я был несказанно рад. Я бы не потерпел никаких вопросов о нём в ближайшую неделю, и просто дал бы по морде. Я помню, как завалил себя работой на двойной ставке, чтобы меньше внимания уделять своим мыслям. Чем меньше тараканов в голове, тем лучше, тем свободнее ты живёшь. Хотя словом «свобода» в моей жизни пахнет редко. Похороны Сиэля Фантомхайва состоялись через неделю. Было немного людей. Трое полицейских, я, да ещё точная копия Сиэля. Лицо, руки, тело, даже рост — всё одно. Но только волосы были в разы длиннее, на ладони красовалась татуировка — по видимому, забитый рукав, — а рядом с ним шла девушка. Под руку. Такая маленькая аристократка с блондинистыми патлами и в розовом платье. Я оцепенел в тот момент, когда увидел его силуэт рядом с девичьим, но в тот же момент неожиданно понял: это не может быть Сиэль. Кто угодно, но не он. Фантомхайв никогда так не стоял. Руки всегда были в карманах плаща, а не спущены по швам, Сиэль никогда не носил пиджаки, считал их до жути неудобными. Он не был фанатом татуировок, да и вряд ли набил бы себе такой рукав. Тем более, за всего одну неделю. Это был не он. Только кристально схожая копия. Так кто же это? Брат, родственник или просто крашенный идиот? Вариантов было много, но лишь один из них казался правдивым. Сиэль когда-то упоминал, что у него есть брат. Давным давно он обмолвился о существовании такого факта, как такового. «Брат сказал в детстве, что с таким характером я долго не проживу. Он другой, Себастьян. Он сильнее», — всплыло в голове из пучин памяти. Странно уверенно и чётко произнёс голос Сиэля в голове. Даже брат бросил этого синеглазого сыщика на произвол судьбы. Ах да, как я мог забыть об извечном законе людской природы: любят тебя только в гробу, причем все. Мне было донельзя противно понимать, что этот его брат именно из таких людей. Мне захотелось дать в морду этому скоту. Я никогда не говорил, что на его месте я стал бы другим человеком, что поступил бы по-другому. Я не знаю всей истории. Слишком было это личико довольно жизнью, увидел я это, когда парень обернулся. Он не горевал. Он был даже рад, что смог избавиться от ещё одного родственничка. Мне стало противно. Два идентичных человека, два одинаковых набора генов, только одному повезло, а второму — нет. Только ко один смотрел на смерть брата со скрываемой улыбкой. Или мне так показалось. Я не помню. Точно знаю, что поцарапал себе руку неостриженным шипом розы, когда крепче сжал стебли при виде этого индивидуума. Купил я розы накануне. Продавщица так удивилась, когда я назвал число двадцать два. Двадцать две белых розы принёс я на могилу. Его любимые белые розы, всегда стоявшие в вазе у окна. — О, вы, я так полагаю, мистер Себастьян, — подошёл этот синеглазый ко мне. У него тоже были синие глаза. Дорогой костюм. Чёрный. Этот образ ему не шёл. У него был ужасно наглый взгляд и кольцо на пальце. Обручальное. Такое же я заметил и на пальце девушки-куколки, которая безмолвно стояла рядом с парнем и держала его под локоть. Я не стал затыкать его сразу же. Нет, не из-за уважения к даме. Мне было не за что её уважать. Этот человек имел какую-то информацию, которую хотел мне передать. Священник на фоне молился за душу усопшего. Я никогда не верил в Бога. Сиэль тоже не верил. Так зачем же нам праздник людской скорби, зачем же нам воспевание жалости? — Да, верно, — я ненавидел представляться. Всё это становилось каким-то цирком, а я — общеизвестной персоной, которую в последнюю время слишком часто посещали новые знакомства. Я всегда предпочитал оставаться в кругу своих людей. Мне привычнее знакомые спины, нежели неизвестные лица. Тут лицо было знакомо, а человек — нет. Этот парень передо мной уже стал вором. Автоматически, так сказать. — Мой брат составил завещание. Теперь его квартира и машина да и всё остальное в вашей собственности, — он даже не соизволил представиться, пожать руку или сделать ещё какой-нибудь жест, который означает знакомство между людьми. Он просто выдал то, что должен был выдать. Синеглазый полез в свой портфель за папкой с бумагами, которую поспешно передал мне. Молитву священника не слушали. Нам было плевать. Эти наглые глаза никого не уважали. Ему было плевать на эту молитву, даже больше, чем мне, — Меня зовут Самюэль Фантомхайв. Мы были братьями. Близнецами, — поясняет он, всё-таки соизволив представиться. Наконец он достаёт папку с документами и протягивает её мне. Было странно понимать, что теперь я владелец всех тех книг, всех тех бутылок алкоголя, всей души этой квартиры. Я всегда чувствовал себя там чужим, неправильным, странным и даже немного лишним. Я не собирался отказываться от наследства, уступая его этому высокомерному женатому идиоту. У него наверняка было много таких квартир. Эта стала моей. Моей навсегда, моей, пока я не сдохну, моей… Тут всё ещё чувствуется запах жизни Сиэля, а мне всё ещё видится, как он в очередной раз сидит за столом и заполняет бумаги. Я совершенно не жалею о том, что не стал отказываться от такого посмертного подарка. В его квартире я лучше его помнил. И помню до сих пор. Некоторые называли эту память культом, другие — скорбью. Ну, а я до сих пор его люблю. Трое полицейских, бывших на этих похоронах, помимо меня и этой парочки, уже бросали землю на гроб. Я тоже подошёл, зачерпнув горсть. В тот момент я должен был с ним попрощаться навсегда. Но единственное, что я сделал навсегда — запечатлел гроб в своей памяти, запомнив каждую извилину отполированного дерева, мечтая осознать, что Сиэль — всего лишь воспоминания, сон. Но в тот момент он казался жив, как никогда. Жив в моей памяти, в моём сердце, жив каждой клеточкой тела. Для меня он умрёт, только когда память о Сиэле Фантомхайве канет в небытие, а это случится лишь через мой труп. Я бросил кусок чёрной свежей земли, контрастировавшей с белоснежным снегом. Сиэль любил зиму больше всех других времён года, он обожал спокойствие, которое даёт снег. Под землёй и снегом теперь он и похоронен. Помявшись секунду, я схватил ещё и горстку снега. Он любил снег. Когда я обернулся, Самюэля и блондинки уже и след простыл. Фантомхайв даже не кинул земли на гроб брата. Мне хотелось смеяться, но в то же время рыдать. Что-то на грани истерики. Так и остался я бросать свои розы, которые останутся белыми снежными маяками среди красных гвоздик, принесённых офицерами. Так мы и стояли у надгробия: вор и три офицера. Двое из больницы и ещё какой-то пожилой мужчина, старший инспектор. Я навещаю его могилу часто, на ней всегда лежат белые розы. Я люблю, когда это надгробие выглядит так, будто о нём помню не только я. Через год после его смерти мне пришла в голову сумасшедшая идея: рассадить васильки вокруг могилы в память о его глазах. Я сделал это ради эксперимента, не думая, что ростки цветы взаправду вырастут. Не было у меня в этом деянии никакой уверенности. Но придя через несколько дней, я действительно увидел штук десять стойких и уверенных в себе ростков, которые принялись в почву. Я помню о Сиэле Фантомхайве, покуда высаживаю эти цветы на могиле ежегодно, ведь…И на костях взрастут васильки