И снова это молчание

— 1 —

      Я сидела, подобрав ноги, на своём синем свитере среди жухлых и мокрых из-за вчерашней грозы листьев. В руках у меня был второй том «Анны Карениной». На прошлой неделе я завершила чтение Корта, он был одним из тех редких писателей, в коих особенно нуждаются после поражения; никто не мог сравниться с ним в умении находить благообразные формулировки для самых неблагообразных фактов. Например, французская армия не отступила, а сплотила свои ряды. Внушает надежду, разве нет? Однако лизать немецкие сапоги — значило обладать чувством реальности.       Лейтенант Хеглер не без интереса поглядывал на эту книгу, я была уверена, что рано или поздно он спросит разрешения прочесть её. Однако по какой-то причине он до сих пор не упомянул о ней, хотя наверняка заметил, что я принялась за Толстого.       Помимо романа я принесла с собой бумагу, карандаш и планшет. В сумке лежал спелый апельсин. Впервые за несколько недель я позавтракала дома. Жанна и Хеглер составили мне компанию. Если последний и удивился моему присутствию, то не подал виду. За столом царило молчание, изредка прерываемое скупыми замечаниями тётушки о несносной погоде. После завтрака Хеглер с мрачным видом предупредил нас о возобновлении обысков и призвал проявить осторожность.       «У меня нет причин не доверять вам. Однако если у меня появится хоть малейшее подозрение, — он поднялся из-за стола и, коротко глянув в мою сторону, продолжил: — я должен буду действовать соответственно. Вы понимаете, о чём я?».       Жанна кивнула в ответ, поджав губы. Она уже слышала от городских о неудавшейся попытке сил сопротивления взорвать немецкий военный автомобиль у порохового склада.       Когда Хеглер прошёл мимо меня, он провёл кончиками пальцев по полированной спинке моего стула. Воспоминания о прошлом вечере рассеялись в утреннем свете, словно дымка. Так легко было поверить, что всё случившееся было лишь выдумкой, глупыми девичьими грёзами о невозможном, о недопустимом. Но одним своим прикосновением, ненавязчивым, но умышленным, Хеглер напомнил мне о мучительном тяготении, которое я испытала вчера, и о его признании.       Стыд ли я испытала, когда он поцеловал меня? Или это было смятение?       Что за жестокая насмешка судьбы — ощущать себя связанной с человеком, который служил режиму, провозгласившему ненависть, месть и вечную войну как единственный возможный способ достижения мировой справедливости! Верно говорят: зло не всегда является в своём истинном обличии.       Но был ли Хеглер злом? Или такой же жертвой противостояния индивидуальной судьбы и судьбы общества, как и все остальные, с той лишь разницей, что он предпочёл поддаться волне, дабы оказаться на её гребне? Да и был ли выбор? Быть убитым или убивать, спасение и преступление, либо короткая борьба и смерть. Не так уж и сложно выбирать, если задуматься.       Захлопнув книгу, я убрала её в сумку. Всё равно никак не удавалось вникнуть в смысл прочитанного. Рисовать мне тоже не хотелось, и я решила вернуться домой.       Ещё издали я заметила на подъездной дороге несколько машин и ускорила шаг. Мы проживали далеко от центра и не ожидали прибытия солдат так скоро.       Вбежав в дом, я замерла посреди прихожей. Боши славились своей любовью учинять беспорядки в домах французов. Сколько радости, сколько удовольствия им приносили горестные вскрики хозяек, лишившихся той или иной ценной для них вещи. Немцы со злорадством размахивали руками, сбивая с полок хрусталь и фарфор, вышибали ногами дверь, пинали стулья и оттоманки.       Вокруг царил ужасный беспорядок. Жанна, схватившись за сердце, с безмолвным отчаянием наблюдала за тем, как солдаты обыскивали дом.       — Что вы ищите? — спросила я у одного из них. Он как раз вытряхивал верхнюю одежду из шкафа: сдирал плащи и пальто с вешалок и бросал их на пол, прямо под ноги.       — Прочь с дороги! — гаркнул он.       Я принялась подбирать одежду, а затем свалила её на спинку кресла в гостиной.       — Я поднимусь наверх, — сообщила я Жанне, но та по-прежнему хранила молчание.       Когда лейтенант Хеглер вселился в спальню моих родителей, я перенесла все их вещи в свою комнату. Сама мысль о том, что немцы могут испортить то немногое, что осталось мне в память об отце и матери, вызывала ужас.       Взбежав по лестнице, я вошла в спальню, придерживаясь рукой за стену. Как раз в этот момент на пол рухнула и разлетелась на множество осколков индийская ваза, привезённая дедом из Англии. Я могла поклясться, что она упала не из-за неловкого движения руки.       — Прекратите, — едва слышно выдохнула я, бессильно наблюдая за тем, как подушки вытряхивали из наволочек, шторы сдирали с гардины, ящики с бельём вытаскивали из шкафа и отшвыривали их в сторону. — Прекратите немедленно! — уже громче повторила я и метнулась к трюмо. Один из солдат намеревался смести всё с него на пол. Меня не волновала судьба стеклянных бутыльков духов, баночек с кремами и тальком. Я не хотела, чтобы разбилась стеклянная рамка с фотографией моих родителей. И когда немец занёс над ней руку, я, не отдавая себе отчёта в своих действиях, вдруг толкнула его.       Он развернулся, в тёмных глазах его вспыхнула злость. Сняв с плеча ружьё, он взвёл курок и направил на меня ствол. Все замерли. Не отрывая взгляда от дула ружья, я начала пятиться.       Солдат прорычал что-то по-немецки и сплюнул на пол. Он шагнул вперед, и ружьё уперлось мне в грудь. Я медленно подняла руки.       В комнату вошёл ещё кто-то, но я не могла оглянуться, боясь отвести взгляд от немца и его оружия. Внезапно все солдаты вытянулись по струнке и щёлкнули каблуками.       — Что здесь происходит? — неожиданно высоким и сильным — к моему удивлению, ясным и звонким, как рожок горниста, голосом спросил Хеглер и остановился позади.       Солдат, направивший на меня ружьё, опустил его, а затем накинул на плечо. Я почувствовала, как моя спина расслабилась, и дышать сделалось легче.       — Обыск, господин лейтенант, — ответил один из рядовых, что стояли поодаль. — Приказ майора Циммерманна.       — О приказе мне известно получше вашего, — холодно заметил Хеглер. — Вы направили своё ружьё на хозяйку дома, — очевидно, он обращался к солдату, замершему напротив. — Вы обнаружили что-то из списка предметов, запрещённых к хранению и использованию?       — Нет, — отозвался рядовой. — Девушка препятствовала обыску.       Хеглер поравнялся со мной. Он окинул взглядом разгромленную комнату и его подбородок напрягся.       — Так это она учинила здесь беспорядок? И во всех остальных комнатах?       — Нет, господин лейтенант. Однако, при всём уважении, трудно провести тщательный обыск, соблюдая аккуратность. И гражданским лицам было велено оказывать всяческое содействие, — рядовой окинул меня презрительным взглядом. — Я не собирался стрелять, я намеревался лишь припугнуть девчонку.       — Что же, тогда это может считаться вашим единственным достижением за сегодняшний день, раз вы ничего не нашли. Можете быть свободны, — объявил Хеглер.       Солдаты отдали ему честь и торопливо покинули мою спальню. Хеглер отправился следом. Я не двигалась ещё несколько секунд, а затем осторожно опустилась на колени и принялась собирать осколки индийской вазы. Хрустальная шкатулка также оказалась разбитой, как и прикроватный светильник и малое переносное зеркало. Но фоторамка уцелела. Моими стараниями.       И только сейчас я осознала, что натворила. Руки мои затряслись, осколки в ладонях начали позвякивать. Толкнуть немца — уму непостижимо! Он мог — действительно мог — пристрелить меня только за то, что я посмела оказать ему противодействие. Фото можно было вставить в другую рамку, а вот возобновить оборванную жизнь не представлялось возможным.       Я услышала стук каблуков, но не стала оглядываться. Хеглер вернулся в мою комнату. Он приближался медленно, словно раздумывая над чем-либо. Вероятно он оглядывал мою спальню, ведь ему никогда прежде не доводилось бывать здесь. Затем заскрипели его сапоги, и он опустился рядом.       — Бросьте осколки, мадемуазель, — мягко произнёс он. — Вы пораните свои ладони. — Затем он добавил по-немецки: — Ваши нежные руки.       Я мотнула головой, упрямо продолжая собирать осколки. Может быть, вазу можно было склеить? Нет, куски были слишком мелкими.       Хеглер обхватил пальцами мои запястья.       — Принесите веник и совок, — он аккуратно стряхнул осколки с моей раскрытой ладони. Я не стала одёргивать руку. Силы будто бы оставили меня. Гнев и страх уступили место усталости и апатии. Я качнулась и привалилась к нему, опустив голову ему на плечо.       Мы долго молчали, прислушиваясь к звукам, доносившимся с первого этажа. Вероятно, Жанна уже принялась наводить порядок.       Хеглер замер и, казалось, даже не дышал.       «Вы думаете, что не говорите со мной. Но вы говорите», — вспомнились мне его слова.       Теперь я понимала, что он имел в виду.       Мне на память пришли и другие слова, сказанные уже классиком, который обращался к читателю сквозь поколения: «Любовь их была мучительной, обходилась без признаний и ничем не завершилась».       Мне был ясен смысл и этого высказывания.       Судьба общества всегда оказывается короче, чем жизнь простого человека. Строго говоря, это объясняется тем, что у общества просто другой масштаб времени. Спасение заключалось в том, что выпавшее нам на долю время более протяженно, нежели время, отведенное на кризис общества.       Мне было стыдно в этом признаваться, и всё же это была правда: моя любовь была важнее социальных и политических потрясений, важнее сопротивления, важнее морали. Важнее Франции. И я знала, что Хеглер разделяет мои чувства и что он осознал их многим раньше, чем я.       Любовь была важнее, и всё же ей нельзя было случиться.       — Вам не следует быть столь… добрым, — наконец сказала я.       Собственные слова показались мне простыми и бесхитростными, словно их произносил ребёнок.       Его плечо дрогнуло.       — Почему?       Я поднялась на ноги, и колени отозвались болью.       — Из-за страха. Доброта поборет страх. А в наше время о нём нельзя забывать.       Хеглер вдруг протянул руку и вытащил из-под носка моих сабо маленький бумажный квадратик. Это была моя фотография, проявленная в мастерской в Париже. Он повертел карточку в пальцах, а затем отложил её в сторону, словно потеряв к ней всякий интерес. Но когда я вернулась в комнату с веником и совком в руках, на прежнем месте её уже не было.