— 1 —
В конверте, что оставил мне Хеглер, я нашла только его фотографию. Снимок был сделан не для документов, вероятно в довоенные годы; Арно в свитере и летних брюках трепал огромную овчарку по холке и улыбался. Я вложила конверт с фото в свой личный дневник. Лейтенант Боннет, занявший спальню моих родителей, так же, как и Хеглер, отличался безупречными манерами. Столкнувшись со мной в передней или в коридоре, он обычно отступал назад, вероятно, от избытка вежливости и нежелания досаждать своим присутствием хозяйке дома. Он вытягивался до невозможности прямо, лицо его делалось непроницаемым, и с чёткостью автомата он резко ронял голову и щёлкал каблуками. Ох уж эта их пруссацкая вежливость! Я была особенно отчужденна, рассеянна, неуступчива; проходя мимо Боннета, я молча наклоняла голову. Он тоже ничего не говорил, но, думая, что его никто не видит, часто смотрел мне вслед. «Всё смотрит и смотрит», — недовольно ворчала Жанна, не скрывая судороги отвращения, что передёргивала её при виде немца. Боннет съехал к Рождеству и больше к нам никого не подселяли. Коменданта отправили домой. Лишь у него за годы оккупации лицо сделалось в два раза шире. На французах же одежда висела мешком. Первое письмо от Хеглера я получила в январе. Его полк был расквартирован в Тихорецке. Он вложил в конверт из дешёвой бумаги тоненькую хвойную веточку. «Тут не так холодно, как мы ожидали, — писал он. — Зима здесь, как во Франции, — мягкая. Деревья нежные, снег на них лежит, как кружево. А вот у нас зима жестокая. Впрочем, говорят, что чем дальше мы продвигаемся вглубь, к Уралу, тем сильнее мёрзнем. Ожидаются страшные холода. Но мы пока живём на юге и планируем оставаться здесь до апреля». Я нарисовала для него вид, что открывался из окна его комнаты: сад, витиеватые тропинки, тёмный заснеженный лес. Жанна слегла, сердце у неё было слабое ещё со времён первой войны. Местный доктор прописал ей капли, да только всё было без толку. Она умерла в мае, завещав мне и особняк, и те немногие богатства, что были попрятаны у неё в погребе. Я впустила в дом жильцов за небольшую плату и уехала в Париж, где поступила в Сорбонну на факультет филологии. Второе письмо с Кавказского фронта мне переслали на новый адрес. В конверте обнаружилось моё фото, что исчезло после памятного обыска немецких солдат, засушенные цветки одуванчиков, несколько исписанных крупным почерком Арно листков и короткое послание от его сослуживца на немецком: «Лейтенант Хеглер попал в плен. О его дальнейшей судьбе мне ничего неизвестно. Высылаю вам письма, которые он не успел отправить, по адресу, указанному на конверте». В сорок четвёртом я получила диплом лиценциата с отличием и устроилась на работу в публичную библиотеку. Через несколько месяцев американские, британские, канадские и польские войска высадились в Нормандии и овладели Парижем. Шарль де Голль сделался национальным героем Франции. Руан я посетила только в следующем году. Семья, что жила в моём старом доме, намеревалась вернуться в свой родной город. Они сообщили, что в начале лета на пороге появился высокий сутулый мужчина с солдатским мешком за спиной. Он спрашивал обо мне и Жанне, и глава семейства, месье Нуари решил, что мужчина приходился нам родственником. «Я пригласил его в дом, он с благодарностью согласился, — рассказал Нуари. — Мы вместе пообедали, и он попросил разрешения осмотреть верхние комнаты. Я не отказал, ведь они пустовали — жена и дочь уже уехали в Марсель, я остался, чтобы уладить кое-какие дела. Месье назвался Арчи Хаазе, говорил с лёгким акцентом и заметно хромал. Он зашёл сначала в одну комнату, затем в другую, в ту, что располагалась ближе к лестнице, и тут глаза его увлажнились, словно он собирался заплакать. Мне сделалось неловко, я оставил его там одного. Вскоре он спустился. Я спросил, не нужно ли чего-нибудь вам передать, но он только покачал головой, поблагодарил меня и ушёл». Комната у лестницы когда-то была моей спальней. Там я нашла письмо, просунутое под дверь, и дрожащими пальцами разорвала конверт. Руки у меня тряслись так сильно, что я едва не выронила его. Дочитав до конца, я бессильно прислонилась к стене, прижала руки ко рту и тихо расплакалась. «Слава богу, слава богу за всё!» — шептала я, не сводя взгляда с альбомного листа, вытертого в местах сгиба. Хеглер написал мне на обратной стороне моего рисунка, который я отослала ему несколько лет назад. Его родной город Дрезден был практически уничтожен во время бомбардировок, осуществлённых военно-воздушными силами Великобритании и США. Сестра Арно погибла. Возвращаться ему было некуда и не к кому. «Некоторое время я поживу у своего родственника в Брюгге. Я оставлю вам его номер телефона. Позвоните, как только сможете. Если захотите говорить со мной. Прошу вас, сделайте это, не откладывая. В скором времени мне предстоит уехать в Швейцарию. У меня больше не будет шанса предпринять поездку во Францию по известным вам причинам». Письмо пролежало под дверью слишком долго прежде, чем было обнаружено. Когда я позвонила из телеграфа по указанному номеру, незнакомый грубый голос ответил мне, что господин Арно Хеглер более здесь не проживает и своего нового адреса никому не оставил. Месье Нуари съехал в конце недели. Дом опустел. Я выставила особняк на продажу. Нужно было вернуться в Париж, дабы уладить кои-какие дела прежде, чем отправиться в путь. Вскоре сеть распространения информации между странами Европы была окончательно налажена, и я принялась рассылать запросы во все справочные службы крупных швейцарских городов. И, наконец, в конце сентября мне пришёл положительный ответ из Биля, города, расположенного у подножия Юрских гор. Арчи Хаазе несколько месяцев назад получил там прописку. Я покинула Францию с одним единственным чемоданом, когда-то принадлежавшим моему отцу. Биль был самым крупным двуязычным городом в Швейцарии, и я невольно вспомнила Руан в годы оккупации, когда французская речь смешивалась с немецкой. По приезде мне не составило труда отыскать квартал Метт. Арчи проживал в маленьком домике на берегу озера. Когда я постучала, никто не отозвался. Я опустила чемодан на выложенную камнем дорожку и растёрла замёрзшие руки. Утренний туман ещё не рассеялся. Я с трудом разглядела сквозь серую пелену силуэт человека, возвращавшегося с берега. Меня вдруг всю затрясло, словно тело всё поняло раньше, чем разум. Мужчина заметил меня и ускорил шаг. Худой, кожа да кости, он шёл так целеустремлённо, будто его тянуло к дому магнитом. На плече его висела удочка, а в руках он нёс ведёрко. Одна нога у него не сгибалась. Я обняла себя руками, дрожь всё никак не унималась. Потом он остановился в нескольких футах от меня. Лицо у него было бледное, измождённое, под правым глазом темнел небольшой шрам. Теперь он носил усы, а подбородок был гладко выбрит. Он снял удочку с плеча, опустил ведёрко на землю и выпрямился. Затем протянул ко мне руки, пахнувшие рыбой, словно желая обнять. — Это вы! — воскликнул Арно. — Вы приехали! — Его глаза на фоне посеревшей и обветренной кожи лица сияли, как звёзды. — Danke. Danke schön! Совершенно внезапно меня охватил приступ беспричинного страха. Оцепеневшие ноги не могли сделать и шагу: я все никак не могла поверить, что он был рядом со мной, и старалась запечатлеть его взглядом будто бы навсегда. Хорошее воспитание и было той уздой, что смиряла непроизвольные порывы человеческой натуры, — в следующую секунду черты Арно застыли в неподвижности, руки его опустились. Но когда я очнулась, и полная нежного благоговения улыбка озарила моё лицо, он смягчился и будто так растрогался, что даже прослезился. — Забвенный мрак аллей обледенелых сейчас прорезали две тени белых, — прошептала я и спрятала лицо у него на груди. Руки Хеглера осторожно сомкнулись за моей спиной. Летом он получил поддельное удостоверение, выданное «за заслуги перед Германией». Арно обязался оборвать все связи с родиной и не разглашать имён тех, кто ему помог. Пересекать французскую границу также было запрещено, память о недавней оккупации была ещё невероятно свежа. Однако следуя данному когда-то обещанию, он всё же вернулся в Руан, но так и не нашёл там того, что искал. Того, что оставил. Его сбивчивый рассказ быстро подошёл к концу, и он неловко умолк, смущённый собственной говорливостью. Затем Хеглер взял мой чемодан и первым поднялся по лестнице, чтобы открыть для меня дверь. Ступал он тяжело, всякое движение давалось ему с трудом. А глаза сияли, словно у ребёнка, запертого в теле старика. Что-то холодное и болезненное шевельнулось у тебя в душе. «Я ненадолго. Мне нужно будет вернуться в Париж», — едва не сказала я, но всё же промолчала. В прихожей сгустился плотный и сладковатый воздух, пахло оливковым маслом и сигаретным дымом. Хеглер распахнул окно, развёл огонь в камине, вымыл руки. В доме у него царил порядок. Я несмело подошла к нему, остановилась рядом и привалилась к его худому плечу, не зная, куда ещё себя деть. Теперь мы оба были здесь, на нейтральной территории, — тени, ищущие своё прошлое, ни он, ни я уже не были прежними. Незнакомцы, что гнались за воспоминаниями. Молчание укрывало нас, словно тёплая шаль в непогоду. Молчание, молчание, снова это благословенное молчание! Я взяла его за руку.К О Н Е Ц