Нерастраченное

Шеннон давно уже не спит чутко. Сытая жизнь в одиночестве и безопасности расслабляет, ленивит, убаюкивает. Не нужно больше одним привычным движением вскакивать с полки, вслушиваясь в дорожном гуле в интонации джаредовских стонов, и лететь через весь турбас, на ходу распечатывая ампулу, тоже уже не надо. Даже лимит внегастрольных ночных сообщений с односложными «сейчас сдохну» или «приезжай» исчерпан, кажется, лет пять назад. Шеннон и не приезжает. Нет необходимости. Да и Джареда тоже нет: он то тут, то там, то где-то, — и старший, пожалуй, впервые не знает, где и с кем. Шеннон всё чаще репетирует у себя, но всё больше расслабленно и лениво. Не для галочки — просто для удовольствия. В груди то ли поселяется, то ли просыпается что-то давно знакомое, тёплое, нерастраченное — и выбить бы всё напрочь, как раньше, за установкой, но только бить больше не хочется. Особенно по вечерам, когда дом заливает закатным маревом, и нерастраченное щурится довольно, и плещется в этом солнечном золоте, и мнёт изнутри мягкими лапами. Шеннон спит крепко, обнимает подушку, не слышит душную летнюю ночь и шум голосов за тёмными окнами. Его будит только вой пожарной сирены, выдёргивает из кровати в секунды, почти как в старые добрые, и спросонья Шеннон не сразу понимает, где горит. Горит горизонт. Огонь ползёт из заказника вниз по Холмам, огибает район слева и сзади, и ровер ворчит, перекатываясь грузно по узким боковым улочкам между мигающими синим и красным полицейскими машинами. «Надо было брать мотоцикл», — думает Шеннон, выкручивая до скрипа руль. На выезде он подбирает сразу троих, испуганных и грязных, оставляет офицеру свои контакты, и попадает в пробку за два квартала до пункта эвакуации. «Хорошо, что не байк», — садится вполоборота, улыбается ободряюще, вспоминает про сладкую воду под креслом — всегда возит с собой для мелкого. Эти тоже мелкие, почти дети совсем, рюкзаки запыленные обнимают судорожно, словно больше и не осталось ничего. Может и так, кто знает. Шеннон не спрашивает, только бутылку из-под сидения достаёт, наклоняясь внезапно совсем по-старчески, с кряхтением, — девчонка на переднем отодвигается, вжимаясь в закрытую дверь, и смотрит из-под длинных ресниц тяжело, по-взрослому. А у Шеннона за рёбрами обрывается вдруг что-то давно натянутое. Он возвращается наутро и остаётся, задремав рядом на больничной кушетке. Девчонку зовут Лола и ей семнадцать — Шеннон смеётся даже, допивая холодный кофе в чуть пахнущем гарью салоне ровера. На третий день покупает в холле плюшевого медведя размером с овчарку и прижимает ему лапу лифтом — Лола наконец почти улыбается, и тихое «спасибо» почти неслышно, одними губами произносит, и взгляд серьёзный почти теплеет. Шеннон кивает просто, пододвигая к её кровати стул. Нерастраченное внутри поднимает сонную голову, приоткрывает глаз и подмигивает лукаво.