Собачья свадьба

я и в одежде наг, ты в наготе, как в платье меня целует ангел на тебе, как на распятье в комнате мы втроем: как нечаянный вор ангел в дверном проеме смотрит на нас в упор досыта наглядевшись, прячется, как собака в мокрое полотенце пряничного заката ангельское сердечко набрякло-надорвалось он — как я — теперь утопленник моря твоих волос (с)

В детстве Мо Жаню часто приходилось видеть собачьи свадьбы. «Приходилось» слово неподходящее, конечно, потому что бесплатных развлечений в его детстве было раз, два и «пошёл нахуй, оборванец мелкий». А собачьи свары, перемежающиеся длинными перебежками: во главе процессии обычно шествовала сука, гордая даже свалявшейся паскудной шерстью непонятного оттенка, за ней — от пяти до пятнадцати претендентов на заслуженное-выгрызенное счастье, они были захватывающим неиспорченное воображение зрелищем. Воображение оставалось неиспорченным не то чтобы долго, а яростные клубки из сцепившейся под хвостами «пары» и раздосадованных отвергнутых кавалеров не сказать чтобы наложили особый отпечаток на представления Мо Жаня о любовных игрищах, но... Вообще-то так и было. Подмять под себя, подчинить и присвоить первым, одновременно огрызаясь на «конкурентов» — настоящих или мнимых, не столь важно, залить чужую холку слюной, привязать к себе силой, разодрать когтями кожу, а зубами вырвать клок волос... Мо Жань никогда не думал, что поступает плохо. Или непочтительно, или неправильно, или как-то не так, потому что правила совокупления представлялись ему предельно, откровенно ясными, выписанными чёрными иероглифами по белому снегу: «бери своё». Отгоняй от текущей, ароматной суки всех, кто может косо повести носом, открыть в её сторону рот или наглые глаза, всех, у кого при одном её приближении может зачесаться в паху или засвербить во рту — отгоняй, а лучше поглубже вгоняй им в горло клыки, чтобы наверняка и примером для остальных. Мнение суки при этом стал бы учитывать только умалишенный. Разве нет? Чу Ваньнин не был бездомной, беспородной и грязной собакой. У него не было колтунов в гладких, чёрных волосах, которые он собирал в тугой пучок или наскоро подвязывал белой лентой в не менее тугой и аккуратный хвост. Не было у дорогого Учителя женского, сучьего, постоянно влажного и сочащегося желанием входа между ног, но Мо Жань имел характер «вижу цель — не вижу препятствий», а ещё собачий: со всеми плюсами и минусами. Наверное, в его верности и преданности Чу Ваньнин всегда видел только минусы, а особенно теперь, когда проявлялись эти достойнейшие качества исключительно в упорном постоянстве постельных утех (и в том, чтобы выходить свалившегося с очередной простудой). И не то чтобы всегда постельных, да и про «утехи» чужое лицо — бледное, без кровинки в искусанных губах, единственное только что с пламенеющими жарко ушами — ни разу не говорило Мо Жаню. Ни мысленно, ни вслух. — Тебе же нравится, — голос повиновался так хуево, что приходилось повторять, — нравится, нравится, — повторять через собственный хриплый не то скулёж обиженного щенка, не то рык заматеревшего волка, — так какого хуя... Не то чтобы подобные «постельные» разговоры несли практический смысл — кроме расползающегося, медленно, но верно, пунцового заката (или восхода, небесные явления император всех людей, смертных и бессмертных, на хую вертел ещё будучи учеником пика Сынши). Закат сползал с чужих ушей на вытянутую шею, разбрызгивался нервным, частым биением пульса из ключичных ямок, терялся на сосках, искусанных до алого, с темно-синим отливом. Только и всего. Чу Ваниньин все равно умудрялся делать вид, что это происходит не с ним. Что его всегда невозможно белое тело (родинки прятались в сокровенных и неожиданных местах — за ухом, подмышкой, на внутренней стороне бедра) лежит на поверхности лотосового пруда, обнимаемое прохладной водой, а не мечется по сбитой простыне под жаром и весом грубых толчков, стиснутое железной волчьей хваткой. Что ему это не нравится. — Не смей... закрывать... глаза, — иногда Мо Жань думал, что стоит отрезать ему веки. Смачивать постоянно сохнущие глазные яблоки собственным языком или придумать что-то ещё, в конце-концов уж найти желающих лить слёзы для глаз Учителя будет нетрудно. — Ты мокрый. Такой мокрый изнутри и снаружи, что никакой воде не смыть нашего общего удовольствия, Учитель Чу. Он все ещё инстинктивно тянет край простыни на себя — прикрыться. Спустя столько лет. Бесстыдник. — Бесстыдник, — орет Мо Жань так ясно и громко, будто бы не срывал голос много часов подряд в хриплых проклятиях, благословениях и стонах, — ты думаешь, что я могу не заметить... Член Ваньнина прижимается к его впалому (очень белому) животу. Нужно лучше его кормить. Нужно приготовить крабам головы в лотосовом сахаре или... Мысли путаются, вязнут, почему эта сука отказывается признать очевидное? Почему, почему грязный, пропащий Мо Жань с дурным характером, который не поддаётся исправлению, почему он не достоин даже видеть того, что его грязь и дурной характер делают с Учителем? Грязь, дурной характер и член. Твёрдый, своенравно не желающий опадать даже после какого-то по счету финала, и все ещё внутри. В растраханном, скользком от крови, пота, семени, рисового сахара с нежно-белой поверхности самых вкусных на свете пирожных, Учитель, а вы знали, что в доме веселья я был поваром, а вы знаете, что я приготовил бы для вас собственное сердце, мягкое, нежное, идеально прожаренное — и совершенно без перца, за одну улыбку и слово похвалы, а теперь вы жалко кривите побелевшие губы, когда я глубже усаживаю вас на свой хер, а сердце мое давно не... не выпрыгивает из груди на глубокую медную сковородку. — В тебе не держится сок, — говорит Мо Жань довольно и сыто, лениво сжимая пальцами головку сосредоточия чужого удовольствия, — теперь в тебе поместится моя ладонь и рукоятка твоей чудесной плети, знаешь... Мысль вспыхивает огненно, жарко, уже извергнувшийся член внутри снова предвкушающе крепнет. Чу Ваньнин смотрит широко раскрытыми, но слепыми глазами — в них так же мокро, как и в его заднице. Влажные, сладкие дорожки по щекам, по бёдрам, собачий клубок похоти и уязвлённого, страшного, детского, первого... — Я хочу, чтобы ты закрылся, — говорит Мо Жань и вытаскивает (хотел — сердце из груди, а выходит что хуй, да не из собственной груди, а из Учительской растерзанной задницы), откатывается на вторую половину кровати, оставляя чужую стыдную нужду неудовлетворенной. — Я хочу взять тебя как в первый раз. Потому что я... «Я твой муж в мире мертвых, призраков, живых мертвецов и давно сгнивших людей». «Я всего лишь тупая псина, которой много лет назад отрубили половину тела, а вторая осталась жить ошибкой природы, уродством, почему Учитель не прикончил меня рядом с ним, на снегу, учеником больше, учеником меньше, вам всегда было плевать». «Потому что я могу». Это выходит любопытным. Чу Ваниньну (на удивление) не любопытно (но кого это ебет), но император всех людей силой кладёт его ладонь на тонкую ткань внутренних одежд. Пальцы как всегда ледяные. Прикосновение к напряженному, болезненно увеличившемуся члену неясно для кого из них выходит большей пыткой, Мо Жань выдавливает сквозь зубы: — Думаешь, здесь мало дырок, куда я мог бы спустить, дорогой Учитель? Думаешь, они не выстроятся в очередь: все, от стариков до малолетних детей, чтобы ублажить меня? Чу Ваньнин наверняка думает что-то вроде «я так и не сумел привить ему хорошие манеры», но Мо Жань в рот ебал. И его (Ваньнин давился, не справляясь с размером, хрипел и давился, заливая слюной белый, точеный подбородок, острый напряженный кадык, а Мо Жань видел под тонкой кожей горла свои собственные грубые толчки и от этого ему делалось хорошо), и манеры. — Но я не сделаю этого. Знаешь — почему? Даже если Учитель за эти восемь лет и преисполнился познанием в его планах и намерениях, то, опять же, Мо Жань в рот ебал. Напомнить никогда не повредит. — Потому что это все только для тебя. Потому что я хочу порвать тебя как добродетельную невесту в первую брачную ночь, затрахать до беспамятства и после этого взять снова. Дай-ка, я проверю... Все приходится делать самому. Приучить Ваньнина добровольно поворачиваться спиной и ломаться в извечной, гордой, туго натянутой струне позвоночника у него пока не выходит. Поэтому Мо Жань задирает на нем подол как на продажной девке, с которой хочешь перепихнуться по-быстрому, не раздеваясь, зажав её в закутке, стоя и наспех. Коленом раздвигает ноги, ох, а что он там вообще хотел сделать?.. Разве не трахнуть прямо здесь, сейчас, животом перекинув через жесткий резной подлокотник трона, до фигурных синяков на белой-белой коже, а... Девственность. «Девственность». После стольких лет собачьих случек Чу Ваньнин умеет быть тугим как в самый первый раз. Мо Жаню вдруг делается трудно дышать от того, как сильно его обхватывает, как жалобно ломаются вдруг лопатки от медленного, детского толчка, едва ли головка проходит через тугое, маленькое кольцо, как его драгоценный Учитель плачет. Беззвучно, не позволяя себе вульгарного (человеческого) всхлипа или шмыгания носом, он весь, не только мышцами вокруг плоти Мо Жаня, становится тугим и неподатливым, подбирает под живот успевшие зажить колени, без кровянисто-сухих корок, нежно-розовые, колени, локти, подбородок — словно сворачивается в тугой комок. Замёрзший белый кот на пустом каменном крыльце. — Ненавижу тебя, — Мо Жань срывается и вгоняет член до конца, как сотни и тысячи раз вгонял бессмертный клинок в тела и сущности, — ненавижу, правильный, святой, белоснежный, цветы яблони... Цвета яблони на этот раз не остаётся. В исходе этой свадьбы Чу Ваньнин слишком похож на мертвого, измазанного кровью, бледности больше не видно, дыхания... Мо Жань приникает ухом к неподвижной груди, носом ведёт по рёбрам, языком — по-животному, широкими мазками — собирает свой и чужой вкус, он не умрет. Никто не умирает от таких приятных вещей, умирают от сифилиса или старости, умирают от любви и почтения, от безразличия, от прошивающего внутренности первого удара учительской плети по щеке («не хотел принять от меня яблоневую ветку — я засуну в тебя ствол, так что выйдет с другого конца»). Мо Жань в свой длинной, паскудной жизни видел много собачьих свадеб. Сука всегда остаётся в живых, даже если она белый кот.