Фонарь

Шнайдер остался в тишине. Он больше не бил в дверь. В Рождественскую ночь никто не хотел пускать его в дом. Там и без него было весело и уютно. Говоря по правде, веселее и уютнее, чем с ним. Его дорогой и любимый Джозеф сидел, должно быть у ёлки со своей любимой девушкой. Шнайдер ощутил себя преследователем – тем, кто не даёт самому светлому в своей жизни дышать свободно. Ему стало стыдно, он покраснел сильнее, теперь не только от мороза, на котором стоял без пальто, в одном цветном свитере со снежинками да оленями. Дома – у него дома – его никто не ждал. Отец и мать (прежде всего мать?) меньше всего хотели видеть в такой светлый праздник сына. Он давно стал в их жизни самым большим разочарованием. Большим ещё и потому, что он был, как казалось не только им, излишне полон. Но пусть и так; главное – в нём не было того, чего они хотели. Ах, теперь Адам чувствовал зимой без снега, каковой была она до сего дня. В серости ни у кого не было праздничного настроение, а вот теперь есть. Испортить его теперь он не желал ни им, ни Джозефу. Он отвернулся от запертой двери и подошёл к краю крыльца. Вой ветра пролетал мимо ушей, лай собак вдали заглушался воздушной стеной, которая вдруг окутала его. Отсутсвие всяких звуков напоминало Шнаю прямую полоску ЭКГ. Люди обычно ассоциируют с ней писк – ещё одно представление навязанное массовой культурой. Сериалы и фильмы сделали его звуком смерти в умах огромной части человечества. Но не в уме парня. Прямая полоса значила отсутствие сердцебиения – это есть тишина. Как бы не визжал аппарат ЭКГ, в груди человека больше ничего не стучало – абсолютный покой. Именно тишина – истинный звук смерти. Адам был уверен, что не ошибался. Он представлял себе смерть как полное беззвучие, словно в ушах уже плотные наушники, а музыку ещё не включили. И такая теперь всегда и везде: в ушах, между пальцев, в копне волос, вокруг и внутри тела, каким бы оно ни было в загробном мире. От неё можно и с ума сойти, но человек, видивший смерть, непременно сумасшедший. Умом не понять, что это такое, поэтому человек каждый раз просыпается, падая с высоты во сне, – мозг не в силах представить ничего. Так что каждый мёртвый непременно лишён ума. Это не значит, что он псих или больше не имеет интеллекта, но он определённо уже не тот, кого принято считать нормальным на голову. Так казалось, Адаму, и он думал об этом в тишине. Тишина, однако, это была не та, он увлёкся рассуждениями о смерти случайно, представив аппарат ЭКГ – и пошло-поехало. Но сказать нечего, вокруг действия было тихо. По-мирскому тихо. Лишь трещал фонарь на противоположной стороне улицы. Шнайдер смотрел на него молча – их разделяла пропасть из темноты, в которой, подобно туману на дне ущелья, бултыхался сумрак. Они были одни в этом мире – он и фонарь. На улице, конечно, было много и других фонарей, но они были далеко и их так же отделял непроглядный океан темноты, в котором пяточки света были островами. Так из улицы собирался целый архипелаг. Но этот фонарь был единственным в своём роде. Таковым его делал тот факт, что именно на него упал взгляд Адама. В этом отрезке темноты обитали лишь они, и иных источников света парень даже не видел. И фонарь, пожалуй, с того берега дороги, глядя на него, видел единственного человека во Вселенной, ведь среди кромешного мрака освещал только его фигуру. Они были одинаково одиноки, они были одинаково далеко от тех, кому могли бы быть нужны. Фонарю не давали двинуться с места тяжёлые тротуарные плиты и приблизиться к другим фонарям. Адаму не давала встретиться с Джозефом помеха в виде Купер, а с родителями – помеха в виде собственной ничтожности. Радовало лишь одно: на эту ночь они с фонарём есть друг у друга. Шнайдер даже чувствовал с этой лампой на столбе особую дружескую связь и воспринимал его не иначе как давнего товарища. И тот со своей стороны дороги видел в нём доброго комрада – невысокий фонарь, который так же горел, но вместо жёлтых ламп свет источали жёлтые глаза. И так они вдвоём смотрели через темноту и снег на лица друг друга и мысленно переговаривались, спрашивая и отвечая от чужого лица на свои же вопросы. И Шнаю было даже жаль расставаться с ним утром. Может быть, стоило приходить по ночам и навещать его? Так не хотелось бросать его одного. Может, и не придётся. К утру обещали похолодание. Мороз уже сейчас усилился, Шнайдер чувствовал, что может замёрзнуть насмерть. Возможно, тогда его душа навсегда останется здесь, с этим одиноким фонарём. Они могут стать хорошими друзьями. Они уже неплохие приятели. А впереди целая вечность до тех самых пор, пока этот столб не заменят другим. К сожалению, ничто не вечно. Видимо, даже такого друга ему суждено лишиться, как суждено лишиться Джозефа. Но пока у них было время, парень не упустил возможности рассказать ему какой Джозеф замечательный и как ему хочется, сделать его счастливейшим человеком на Земле или даже во всей Вселенной. А фонарь, со своей стороны, тоже наверняка говорил, как хочет обрадовать другой фонарь, стоящий, возможно, напротив, но, к сожалению, дорога была им непреодолимым препятствием. Адам допил текилу за этой милой беседой и теперь просто держал её в руках, продолжая их милую беседу. Он рассказал о том, как, должно быть, счастлив Джозеф в тёплом доме с ёлкой в шариках. У бедняги уже столько лет не было Рождества, а теперь появились те, кто делил с ним праздник в этот вечер. Снег искрился получше всяких фейерверков, будто тихо звенел, ложась на землю. Наверное, этот звук принимали в прошлом за бубенцы на небесных санях Санты. Глядя на фонарь, Адам вспомнил, как в детстве наряжал ёлку, и в коробке с игрушками были фонарики, почти такие же! В них были резные окошки, а внутри лампочка на батарейке. Ночью вместо гирлянды он с матерью нажимал на кнопочки и – вдоль всей ели простиралась улочки, населённые причудливыми птицами, гордыми львами, тонконогими лошадьми, ленивцами-котами, чертями, ведьмами и добрыми магами в ярких шубах. Фонарь посетовал, что больше не украшали его огнями, как при прежнем мэре, что нет теперь у него праздника, кроме мигающих гирлянд из окон и дешёвой мишуры, что висела вдоль до самого лета, покуда сама не ветшала и не падала. Воцарилось молчание, как всегда воцаряется молчание посреди разговора. Оно вышло недолгим, Адам прервал его. – И всё-таки ты лучше меня. Фонарь замигал: "Правда?" Адам кивнул. – Ты греешь и светишь. Смущённо заскрипела лампа. Шнайдер вздохнул, бросил наконец в мусорку бутылку и сквозь тьму и метель прошёл к фонарю. Миллионами звёзд горели снежные хлопья, миллионами глаз смотрели звёзды. Из домов разносится стали рождественские песни, в домах побогаче растопили камины, и от дыма запахло сосной. – Может, свидимся ещё, – сказал Адам. Фонарь печально мигнул, оставленный. Адам двинулся тропой далеко от Джозефа и своего дома. "Греть и светить! Ничего не оставить!" – звучал его лозунг. Он свернул в сторону старого брошенного дома и забился в его гараж. "Греть и светить!" Немного бензина осталось здесь. Первым огонёком гирлянды вспыхнула спичка, а после – он весь. Он горел и светил, а его крик, заглушённый далью, был точь-в-точь как трепет фонарей.