Картина

      — Мой мальчик… — шепчет тихо Тошинори. Во рту пересыхает. Он облизывает губы, слишком завороженно. Как прозрачная капля воды в самой огромной и испепеляющей пустыне.       А Изуку смотрит застенчиво, опуская свой взгляд на белоснежные, накрахмаленные простыни, грубо ласкающие холодом, завывающим по небольшой комнате безликим призраком, кричащим пронзительно-громко. Казалось бы, от его глаз — глаз мороза, ни уйти, ни спрятаться в этом мире, покрытым снегом — на улицах; тонким, почти хрустальным инеем — на окнах.       «Очаровательно», — думает Яги, роясь в ящике с красками. Ища самые идеальные, способные передать всю красоту Мидории. Это кажется нереальным. Но Тошинори качает головой, рассматривает тюбики в мозолистых руках.       С ветром, колышущим тюль старых, пыльных и потрёпанных временем занавесок, когда-то бывших чисто-белыми — быть может, их не мешало бы сменить; Изуку ёжится, вздрагивает крупно, желая ухватить пальцами хоть крошечный миллиметр тепла.       Его тело похоже на пока что быструю зарисовку, небрежные мазки холодных тонов: то совсем белый, то иной — немного голубоватый, васильковый — где на тонких, изящных запястьях, просвечивается почти прозрачная и изящная сетка вен. Словно нарисованная лоза, вьющаяся под кожей идеальными линиями.       Теперь Мидория смотрит в сторону. Слегка с интересом: неподдельным, нескрываемым, потому что он не понимает.       — Вам действительно это нравится? — в его голосе неуверенность, смешанная со смущением.       Ведь Изуку скорее самый обычный подросток: угловатый — будто чёткие линии были проведены мягким карандашом, по-прежнему несуразный, не особо привлекательный — действительно всего лишь набросок, ничем не тронутый, не запятнанный.       И порой, глядя на себя в зеркало, Мидории хочется рассмеяться громко на все комплименты, что без устали, без сомнений, осыпает его как прекрасными, нежными цветами, Яги. Потому что Изуку слишком далёк от идеала в действительности.       Бёдра, восхитительно мягкие для Тошинори, потрясающие своей необычной для японцев красотой — проклятие для Мидории. Лицо, точечно усыпанное веснушками — с длинной кисточки на холст невольно упало пару капель рыжего, яркого цвета — для Изуку кажется полнейшей, откровенной нелепицей, вспоминая все горькие, наполненные ядом слова, что говорили ему ранее.       Родиться в Японии с такой внешностью, лёгкой пышностью фигуры, несмотря на подростковую худобу, порой всё чаще и чаще служило поводом для насмешки. Мидория не вписывался ни в какие рамки общепринятой красоты.       Но более чем вписывался в рамки красоты Яги, глаза которого, почти что аметистовые, невероятные, с живыми искорками в чёрных радужках — из-за странной болезни, смотрят удивлённо, ошарашенно и совсем немного, на самом дне этой бездны, чёрной дыры, грустно.       Тонкая линия губ соединяется в улыбку: эфемерную, невесомую, но ощутимую для Изуку.       В длинных, словно нарочито вытянутых руках, пластилиново-гибких, щетинная кисточка замирает на полпути к большому ящику.       Он берёт всё нужное, улыбаясь. В уголках его губ едва заметные полукруглые морщинки. Будто бы паук сплёл тонкую паутину, заманивая в неё свою добычу, заманивая Мидорию.       — Ты же знаешь, — отвечает Тошинори с лёгкостью шёлковой ткани, — что твои мысли в корне неверны.       Яги ступает вперёд. Его шаги по обыкновению тихие, неторопливые. Но в них мелькает что-то уникальное, отличающее от сотни тысяч других людей в этом огромном мире, ведь именно шаги Тошинори, этого невероятного человека, Изуку узнает из бесконечного числа чужих шагов.       Мужчина, комично высокий — как огромная башня, опускается на пол перед Мидорией. Он откладывает все свои принадлежности, все свои тюбики с красками и кисточками, продолжая улыбаться: нежно, ласково. Тепло.       И Изуку хочет окунуться в эту улыбку с головой, полностью растворяясь в ней. Но вместо этого вздыхает, избавляясь от напряжения. Большие руки притягивают его к самому краю широкой для одного человека кровати, кажущейся совсем пустой и холодной без Яги.       Ладони сжимают ступни мягко, осторожно, крепко — как маленькую и хрупкую птичку в руках.       — Мой драгоценный мальчик, — говорит Тошинори приглушённо. В его глазах разноцветная картина, украшенная самыми яркими красками в мире. А подсолнухи, настоящие маленькие и тёплые солнышки, расцветают в душе, пуская корни в самую глубину сердца, проникая лепестками под кожу.       Пальцы, шершавые на ощупь, разминают ноги Мидории приятно, поглаживая каждый изгиб, изящный свод прекрасных стоп.       — Произведение искусства, — продолжает Яги. Он не сводит взгляд с Изуку, читая его эмоции внимательно. На щеках его мальчика румянец, доходящий до кончиков ушей.       Сухие губы прижимаются к ноге Мидории, целуя с благоговением, прижимая к себе как что-то невероятно дорогостоящее, бесценное.       Часть простыни с бёдер отбрасывается медленно, крайне неторопливо, а рука скользит чуть выше, к внутренней части бедра, всего лишь дразня чувствительную кожу.       Изуку вздрагивает крупно: теперь же вовсе не от холода. Смесь стыда и желания — он пытается удержать ногами то самое тепло, которым его вдоволь ласкали.       Тошинори смеётся на это хрипло — кажется, простудился на днях из-за сквозняка. А его свитер, уже порядком поношенный, с трудом спасает от настоящего мороза зимой.       — Потерпи немного, — улыбается он, поднимает одну ногу совсем немного, чтобы касаться губами нежной кожи под коленками. Руки почти бессовестно скользят по стройным ногам с аккуратным рельефом мышц, горячих под пальцами.       Следы — абсолютно небольшие, практически незаметные, расцветают бутонами цветов от прикосновений.       Поцелуй на бедре — на коже вырисовываются яркие маки; чуть выше, почти там, где Мидория прикрывается стыдливо — бледно-розовая азалия от лёгкого укуса, не проходящего без следа, без тени смущения.       А Яги поднимает счастливый, любящий взгляд на Изуку, смотрит солнечно и улыбчиво, с негромким пыхтением вставая. Его домашние штаны испачканы красками и тонким слоем пыли, что была на полу. Но Тошинори даже не отряхивается, с прежней медлительностью возвращаясь к тюбикам краски.       Он оглядывает их задумчиво, профессионально; продумывает каждую мельчайшую деталь будущей картины, непременного шедевра.       Алый на палитре появляется быстро, ловко, и кажется действительно правильным, верным и самым подходящим.       На этот раз Яги улыбается коротко, толкая Мидорию на кровать со всей своей мягкостью и осторожностью, смеясь над удивлённым писком.       — Располагайся поудобнее, — говорит Тошинори, отворачиваясь на мгновение. Он берёт в руки новую, ещё не испробованную кисточку — только-только из набора. Кивает сам себе: всё нужное теперь приготовлено.       И Яги переминается по кровати, по простыни — слегка неловко, почти что путаясь в собственных же невероятно длинных ногах. Останавливается на половине пути, замирает. Даже перестаёт дышать.       Ведь зрелище, открывшееся перед ним, прекрасно до безумия, до дрожи в ногах, до замирания в громко бьющемся сердце.       Он наклоняется вперёд почти машинально, не думая ни о чём.       Изуку, смотрящего в ответ из-под пушистых, еловых ресниц, хочется целовать всего: от кончиков пальцев до самых сокровенных мест, до покрасневших и податливых губ, до дрожи в этом хрупком на вид теле.       А ещё его хочется обнимать: крепко-крепко, со всей имеющейся в душе нежностью, благоговением, будто Мидория святыня, икона, на которую Тошинори готов без устали молиться, зарисовывать каждый прекрасный образ Изуку, запечатлевая в сознании.       От собственных мыслей приятно и удушливо. Лёгкое, одно-единственное оставшееся после серьёзной аварии, отказывается работать в полную меру, а в головной мозг словно точно не поступает кислород.       Потому что Яги целует Мидорию со всей своей страстью и любовью, проводит губами по коже размашисто, как большой кисточкой создаёт картину, рвано дышащую под ним, когда на ухо юноши раздаётся тихий шёпот:       — My sweet*…       У Тошинори есть много секретов, бесчисленное количество тайн и недомолвок — сам по себе он загадочный и странный человек для Изуку даже по-прежнему. Но однажды, оставаясь на ночь у Яги — Мидория не помнит точно, по какой причине: должно быть, Инко просто уезжала на день или два, ему открылись ответы на многие вопросы.       Когда-то давно Тошинори жил в другой стране, в Америке. И, наверняка, сказанное им сейчас на английском языке, в коем Изуку едва ли понимал хоть немного, привыкший к тому, что Яги часто говорил ему на ухо что-то сладкое, приятное, разжигающее внизу живота тепло, отчего все мысли превращались в кипящий котёл любви и желания…       На щеках Мидории веснушки. Целое бесчисленное количество маленьких звёзд, смеющихся вместе с ним самим — поцелуи переходят плавно, ласково, на бледную шею. От таких прикосновений совсем немного, ровно каплю, щекотно. А Изуку зарывается руками в светлые и сухие, почти что соломенные волосы, притягивает своего обожаемого мужчину поближе, гладит по голове.       Когда Мидория кажется сытым лаской, разомлевшим и разморенным, он остаётся всё тем же жадным до нежности, нуждающимся в Яги, а оттого просит одними лишь губами:       — Ещё немного…       Тошинори куда проще сказать, что он не позволил бы сделать Изуку, если это вообще существует. Должно быть, нет. Ведь Яги кивает согласно, приподнимает Мидорию за шею, ощущая приятный жар кожи.       Он целует его губы вновь — всего только самый уголок, вкладывая в это всю любовь. Гладит раскрытые ладони с тонкими полосками шрамов, будто орнамент, оставляющий грусть в душе и лёгкий смешок.       Сколько лет они уже знакомы — на самом деле, пять или же чуть больше; в буквальном смысле у Изуку не прошло ни дня без травм.       Должно быть, Мидория не любит эти письмена на своём теле — как зачастую Яги думает про шрамы, отображающие историю человека. Потому что глядя на себя в зеркале, даже случайно, его глаза темнеют, становятся тусклыми, как дождливый город на картинах многих художников. Кажется, что в них, как за стеклом, за витриной, проплывают свинцовые тучи сомнения и замешательства.       Но Тошинори любит в юноше ровным счётом всё.       Кожа Изуку — разгорячённый шёлк, точно статуя из белоснежного нефрита, выполненная самым искусным в мире мастером: по-настоящему ювелирная и качественная работа; мышцы Изуку, пока ещё выраженные не так сильно, так яро — безупречны для Яги; его веснушки, мягкость бёдер — завораживающие.       На Мидорию хочется смотреть. На него хочется молиться. И с него хочется писать картины.       А Тошинори же порой хочется прикрыть глаза устало, стягивая с себя очки со старомодной оправой. Изуку весь прекрасный, божественный. По сравнению с Яги совсем иной. Разительный контраст бьёт по сердцу в короткие мгновения, пока мысли о собственных фантазиях, в которых Тошинори убеждает Мидорию в том, насколько он необыкновенный — поцелуями, лаской и любовью, словами, лезут в голову отчаянно.       (Как и осознание — абсолютно головокружительное, насколько они реальны)       И теперь, возвращаясь в реальность, ослепляющую своей нереальностью, Яги теряет слова. Их слишком мало. Недостаточно совсем, когда Изуку прикусывает свою губу до крошечных алых пятен. Тошинори непременно слизывает их со всей своей осторожностью.       Целовать Мидорию — как пить вино. Стоит сделать лишь однажды маленький, небольшой глоток, как хочется ещё. Ещё, и ещё — пока не напьёшься, не опьянеешь нежностью, самим Изуку, красивым до безобразия.       Яги хватается за кисточку практически слепо, ловко.       А чуть позже, спустя мгновение, на лице Мидории подрагивает улыбка, за ней же — лёгкие смешинки.       Потому что прикосновения кисточкой к голому телу — это куда более щекотно, чем поцелуи в шею.       — Что ты делаешь? — хихикает Изуку. Единственная реакция на то, что его в буквальном смысле используют вместо холста. Ведь кожа, практически молочная, бледная — намного лучше куска ткани на мольберте.       Тошинори смешивает нужные цвета. Бледно-розовый? Быть может, фиолетовый, почти лиловый?       Вовсе нет. Алый, бордовый — пестрящие своей яркостью краски. То, что смотрелось бы действительно чудесно на Мидории, таком светлом и невинном.       С дрожью в пальцах, Яги делает первый мазок. Ровно, абсолютно точно рядом с грудью Изуку, с самым кончиком торчащего, нежного соска. Тошинори всего лишь дразнит, а Мидория готов вздрагивать всем телом мелко-мелко, едва не отбрасывая оставшуюся часть простыни.       А потом Яги наклоняется вперёд до боли в спине, сгибается почти что пополам — как книга.       Каждый палец Изуку, мальчишески грубый, шершавый, Тошинори целует невесомо, с трудом ощутимо. Рука, дарующая невероятное тепло, проскальзывает между бёдер, массируя кожу кругами, каждый раз скользя чуть выше и замирая там, где дыхание Мидории сбивается в край, становится неровным и рваным.       Яги возвращается к кисточке с улыбкой. Каждая щетинка окунается в краску вновь, окрашиваясь в алый. Тошинори качает головой.       «Не то», — думает он. Быстрые, уверенные движения, шорох мешковатой одежды — на палитре цвет чёрный: как вороново крыло, как ясная ночь в городах.       И Яги делает один мазок. За ним — ещё один, и ещё. Все они разбросаны в хаотичном, известном лишь Тошинори порядке: вокруг соска, чуть ниже, спускаясь по груди невидимой лозой к животу — идеально плоскому.       Он не думает, когда целует тело Изуку в очередной раз, жарко и приятно; сжимает свободной рукой кончик возбуждённого соска. И тем более не думает ни о чём, когда Мидория прикрывает свой рот ладонями очаровательно, стесняется собственных же стонов.       — Это прекрасно, мой мальчик, — шепчет Яги ободряюще, водит холодной кисточкой по груди, по самым чувствительным местам, — бесподобно.       Первый, совсем маленький лепесток, вырисовывается медленно, становясь лишь самым началом будущего шедевра.       — Совершенно, — вторит он. А лёгкое — то единственное лёгкое, что у него имеется, глотает ускользающий воздух жадно. — Идеально.       Пунцовый румянец заливает щёки Изуку — будто наступающий закат. Но за окном только утро: морозное, с ослепительным солнцем, желающим пробраться сквозь плотную ткань занавесок. И Мидория ёжится: вновь, от прохлады.       А Тошинори, большой и тёплый, накрывает его целиком и полностью вместо одеяла, обнимает на мгновение совсем хрупко — в руках Яги Изуку кажется хрустальным, прозрачным; смотрит: не влюблённо. Любяще.       Горячий язык кружит вокруг соска в танце, наполненном страстью — ласково, трепетно. Зубы прикусывают кончик легко, оставляют крошечный след, поддразнивают, а несуразно длинные ноги оказываются между бёдер отчаянно нуждающегося в прикосновениях Мидории, надавливают несильно.       От улыбки скулы вот-вот разойдутся по швам, по разноцветным клочкам, по обрывкам бумаги — пальцы Изуку надавливают на затылок Яги осторожно, но так желающе, нетерпеливо, что Тошинори сдаётся.       Он оставляет на теле Мидории удивительную лёгкость и жар, гуляющий по крови, к самому низу живота. А после — возвращает ту привычную дрожь от прикосновений бабочкиных — как взмахи крыльев, не иначе. Ведь лепестки, яркие и сочные, появляются на коже раз за разом.       На палитре смешиваются всё новые и новые цвета: сочный зелёный, цвет травы; приглушённый оранжевый, почти что красный, яркий.       Это цвета лета, по-настоящему жаркого и знойного, палящего солнцем. Это цвета возбуждённого Изуку, смотрящего из-под изумрудной пелены — ресниц, и дышащего тяжело — ведь тепло собирается внизу живота свинцом, тает под умелыми руками Яги раскалённым, жидким металлом.       А длинные пальцы касаются самого интимного, разгорячённого. То, от чего Мидория комкает в руках простыню. То, от чего Мидория дрожит крупно, превращается в один сплошной и нежный беспорядок.       — Продолжайте, — просит Изуку с дрожью в голосе, — пожалуйста.       И он издаёт странный звук, почти что писк — самый кончик кисточки вырисовывает новый лепесток, совсем немного заострённый по краям, но в то же время плавный, как морские волны, ласкающие вдоволь людей летом. А щёки же, по-прежнему такие мягкие, такие детские, окрашиваются румянцем точно акварельной краской, выцветшим красным.       — You are my dream*, — улыбается Яги, не отрывается от процесса. Касается подушечками пальцев сокровенного места, накрывает своей ладонью, делает короткие, быстрые движения: вверх и вниз, собирая белёсые капли. Всё это пока лишь не всерьёз, любопытные поддразнивания, вдумчивое прослеживание чувствительных мест.       Цветок, почти как живой, настоящий, смотрится на бледной коже так, что Тошинори попросту забывает, как дышать. И всё, что может он: скользить ладонью по нежно-розовой головке, потакая неозвученному, невысказанному вслух желанию Мидории.       — You are my world*, — слова, в которых есть закоренелая, неподдельная истина.       Яги продолжает работать быстрее, с нотками нетерпения, с желанием увидеть готовое произведение искусства скорее, наслаждаясь стонами хрупкого и дрожащего в объятиях тела.       Пальцы трут твёрдую плоть поразительно правильно, несомненно нужно, а Изуку кусает губы: казалось бы, и без того уже искусанные; приподнимает бёдра машинально, неосознанно — ища то, что дарует ему тепло. То, что дарует ему воздух в дни, когда горло перекрывает комом — тяжёлым грозовым облаком, готовым пролить влагу на землю.       — You are my life*…       Тошинори смотрит на Мидорию безотрывно, сжимает чуть крепче, ощущает слабую пульсацию.       Его шедевр поистине невероятен: не похожий ни на какой другой, индивидуальный, личный. Захватывающий сердце. Потрясающий.       И Яги качает головой. Его одежда уже давно испачкалась — полнейшая мелочь. Нечто несущественное. Ведь руки касаются горячей кожи щёк, а губы крадут дорогу поцелуев длительностью в вечность.       «Недостаточно», — кажется Тошинори.       — I'm enamored with you, my eternity*, — говорит Яги уверенно, покрывает лицо Изуку своей любовью, прижимает как можно ближе, чтобы два сердца бились в унисон.       Мидория весь собой как знойный день, опаляющий лучами улыбки, когда Тошинори зарывается носом в его ямочку между ключиц. Щекотно-возбуждающе.       А Яги остаётся совсем немного, всего пару непринуждённых штрихов, чтобы этот холст, совершенный до невозможного, стал осыпан нарисованными цветами полностью.       Пальцы смыкаются на самом основании самого сокровенного места Изуку и оттягивают чувствительную кожицу — гладят там, пока кисточка занимает привычное место в руке, оставляя за собой следы: мазки то красных, то зеленоватых оттенков.       И спустя мгновения, такие крошечные, и одновременно — такие долгие, Тошинори наклоняется вновь, целует Мидорию до беспамятства, шепчет на уши всякие сладости, скользя ладонями по низу живота без стеснения, размеренно; позволяет цепляться за собственные плечи руками, оставляя тонкие красные полосы, будто оплетая лентами, короткими ноготками.       — You're unimaginable*, — воркует Яги, перекладывает руки на лицо Изуку, окутанное блаженством, чистым удовольствием.       «Такое прекрасное, такое красивое», — проносится в мыслях красочным калейдоскопом от воспоминаний, когда лицо Мидории украшалось румянцем нежного, пудрового, практически персикового цвета.       В ответ Изуку смотрит признательно, всё ещё расфокусировано от недавних волн наслаждения; дышит тяжело, восстанавливая дыхание. Но в его глазах привычный восторг, обыденное обожание.       — Я люблю тебя, — бормочет он, моргая сонно, притягивая Тошинори в объятия лениво, несмотря на всю краску на теле, перемешанную с белыми разводами — будто гуашевыми, прилипшими к бёдрам.       И тогда Яги отрывается лишь на сантиметр, прикрывая глаза в предвкушении. Тошинори распахивает их тут же. И смотрит. Вновь: бесконечно долго, бесконечно задумчиво.       Полностью оголённый Мидория, прикрытый только краем почти полностью слетевшей простыни — словно сошедший с картин известных художников античности. И это именно то, что когда-нибудь станет причиной остановки невероятно громко бьющегося сердца Яги.       Откладывая кисточки подальше, задерживаясь на них свой взгляд коротко, не придавая особого значения, Тошинори игнорирует собственное возбуждение под тканью одежды, а скулы совсем немного, будто бы прозрачно, заливает красный след. Румянец.       — Спасибо за… — смущается Изуку, подбирает слова. Но Яги понимает и так, кивает, — за всё.       Мидория, лежащий на кровати и опирающийся на свой локоть, лепечущий что-то вот так вот, кажется нереальным, кажется миражом.       Но мягкость зелёных кудрей; блестящие и пухлые после долгих, страстных поцелуев, губы, изумительно ощутимы.       Тошинори выдыхает облегчённо, ловит лёгкими прохладный воздух и говорит невзначай, любуясь Изуку и дальше:       — Ты точно моё проклятие, мальчик мой. Моя проклятая картина.       В смехе Мидории веселье, маленькие огоньки, искрящиеся счастьем.       А Яги ловит себя на мысли, что Изуку прорастает с каждым днём в душу всё больше. Точно так же, как и нарисованные, пестрящие яркостью бутоны маков с его личной картины, обожаемой до самых кончиков пальцев, сжимающих тонкую кисточку вновь…