Фарс.

      — Федор, мне до ужаса страшно... — Николай склонился пополам и прямо перед самым лицом напарника угрожающе крутил "козой" из двух пальцев. Но на него совсем не обращали внимания, словно намеренно игнорируя. — Знаете, я с ума схожу, все внутри так и плавится рядом с вами...Нет, из-за вас точно!        С губ Достоевского наконец сорвался угрюмый вздох, тяжело поднялся взгляд и к чужому горлу, совсем будто обыденно даже, приставили серебряный скальпель. Все произошло так быстро и неожиданно для Николая, что тот сразу же рассмеялся, даже не успев испугаться, а глаза разноцветные заискрились с новой силой.        — Заметили, ну наконец-то!        Парень улыбнулся так искренне и так по детски честно, что на первый взгляд и не скажешь, будто бы он врет весь без остатка и верить ни единой его эмоции нельзя. Переместившись играюче сначала к дивану, потом к двери, он все продолжал улыбаться и радости его не было предела, пока он вдруг не оказался снова рядом. Он распрямился и как березка, все еще счастливый как ребенок, так весело и неожиданно встал там же, даже чуть ближе к Федору, отчего скальпель даже не разрезая чужую плоть оказался прямо в чужом теле. Рука с ним дернулась и поспешила вытащить, пуская свежую кровь по полосатым брюкам, опять же привыкши словно и совершенно бесстрастно, не обращая внимания на смех блондина то ли от боли, то ли от самого факта такой вот "случайности". Он снова исчез.        — Однозначно с ума сходишь, тут без вариантов.        Федор уже целый второй раз тяжело вздохнул, превышая свой предел на целый раз, и развернувшись в кресле снова опустил руки на клавиатуру, отложив испачканый скальпель рядом. Но продолжить работу, дописывание многозадачного кода, ему снова не дали. По плечам медленно поползли теплые руки в перчатках, замирая на пару секунд у локтей и снова поднимаясь, гладя и приобнимая так ласково, насколько только могли. Над левым ухом послышалось глухое сопение, а затем шепот, такой же вкрадчивый, как и все совершенные ранее телодвижения.        — А я говорил, говорил, Федор! — навязчиво-теплые и нежные полуобьятия пропали вместе с трепетным шептанием на ушко, и пальцы Николая вплелись в чужие волосы, массируя то ушки, то затылок, а сам он удобно пристроил собственный подбородок на чужой макушке. — Когда я рядом с вами все мое существо переполняется чем-то неизведанным, я словно открываю космос внутри, который взрывается тысячами звезд и...и это просто феноменально! Я искренне наслаждаюсь, признаваясь вам в этом.        Николай снова пропал, усаживаясь в кресло в самом дальнем углу хоть и небольшой, но комнаты. Ее даже можно было назвать офисом, так как отсюда открывался замечательный панорамный вид на город, внутри же все было выполнено в минималистичном черно-бежевом стиле, в центре стоял стол, компьютер, кресло, чуть поодаль диван с чайным столиком, а в углу, прямо с видом на город умещалось небольшое черное креслице. Парень сидел в нем так тихо и так одиноко, весь белый как снег с бледнеющими губами, словно погода "там" пробирался прямо в его душу. Смотреть на него не хотелось, что-то жалкое и одновременно жуткое одновременно источала вся его скрюченная поза, отвернутая голова, смешной костюм. Но Федор смотрел и видел, как ему плохо.        — Николай, используя свою способность ты только вредишь самому себе. — Факт. — Мне неудобно ни разговаривать с тобой, ни контактировать, тем более "любить". О каком взаимном восхищении может идти речь, если ты похож на тифозное животное. На него вдруг взглянули так наивно и расстроено, что на секунду даже вдруг у самого Достоевского проснулась жалость, лишь жалость ко всему чужому существу.        — Да вы просто ничего не понимаете...куда вам до таких высоких чувств как мои, — на ляжках потяжелело, а так и не скажешь что Николай может столько весить, хотя это одновременно и обнадеживало. Он так весело и одновременно дерзко смотрел на него, словно желая что-то доказать. Руки в перчатках снова нежно и осторожно скользили по чужим плечам, но уже с нотками игривости, такой легкой, словно охотник заманивал дичь в сети вкусной едой. Вот как ощущались все так называемые "намеки" от Николая. — Я очень хочу вас, прямо сейчас, чувствуете же?        Федор чувствовал, как в его живот уперлось что-то твердое и такое же теплое, как ладони в перчатках. Но приятного он мало чего от этого ощущал, лишь легкое раздражение, и совсем капельку самоудовлетворенной гордости от чужих слов, не более.        Но вот перед глазами снова код, никаких чуть влажных губ и рваного дыхания, только бегающие полоски на экране. Ляжки приятно ныли от недавней тяжести, но белокурое чудо уже мирно развалилось на диванчике, листая журнал.        — Ты невыносим, сил моих скоро не будет. Прирежу таки, как скотину...        Но теперь не обращали внимания на него, причем так непринужденно, что со стороны можно было бы обзавидоваться. В руках у парня был один из немногих модных журнальчиков, которые он смог пронести сюда без разрешения Достоевского, и теперь закинув одну ногу на другу, довольно полу-сидел на подушках и как ценитель высокого стиля кивал каждый раз переворачивая страницу. И выглядело это так заинтересовано и самодостаточно, что через пару минут подозрительного наблюдания Федор наконец сфокусировал свой взгляд обратно на горящем экране компьютера.        — Федор, а вы знали что я так умею? — чужие слова были вроде четко слышны, но одновременно доносились словно сразу из четырех мест: с диванчика, из кресла, за спиной, и у панорамного окна. Боковым зрением парень видел, что Николай с диванчика никуда не исчезал, но и в кресле с другого боку тоже кто-то сидел.        — Еще быстрее перемещаться можешь? — равнодушно перебил его Федор и, наконец допечатав последние строчки кода, отправил их на системную проверку.        — Могу! — заливистый смех и парень начинает слишком явно мерцать, одновременно стоя, сидя или лежа чуть ли не по всей видимой части офиса. — Только иногда происходят такие "прелести"!        Чужая голова торчит из пола и весело лыбиться, а в комнате под ним послышались истошные крики. Но вот белокурое чудо снова стоит к нему вплотную и так наивно жмется всем телом, так глаза косит, что невольно хочется обнять в ответ и в лобик поцеловать, лишь бы не обижал его больше никто.        — Ты людей снизу пугаешь. Да и меня раздражать уже начинаешь, мне бы не хотелось вытаскивать тебя, если вдруг застрянешь в стене или потолке. Понимаешь?        Мягкий приятный смех, не как несколько минут назад, и доверчивый взгляд двух разных глаз: золотого и кроваво-красного. Они мягко светятся в слабом сумраке комнаты, но свет включать не хочется.        — Знаете сколько у меня было половых партнеров? До вас, — лицо Николая объяснимо погрустнело, приобретая серафически-скорбный вид. Тело его в ненавязчивом "при-обнимании" Федора вдруг потяжелело и с легкостью соскользнуло на пол, к чужим ногам, продолжая смотреть наивно, но до ужаса грустно.        — Сколько? — Говоря честно, Достоевскому было по большому счету все равно, сколько человек было в парне до него, после него, да и в скольких побывал сам Николай.        — Пойдемте на диванчик, — тяжелый вздох и парень кивает, позволяя обвить себя и потащить на мягкие кожаные подушки. Улегшись на спину, блондин так завороженно положил чужие руки себе на плечи и позволил сесть рядом, при этом непременно желая касаться и гладить во время разговора Федора, к его раздражению никак не избавляясь от этой дурной привычки.        — Не ходи вокруг да около и говори прямо. Я же знаю, что дело не в сексе...       Федора вдруг обняли уже сами, притягивая к себе и склизко целуя в шею, заставляя поднять плечи от щекотных и неприятных ощущений. Тем не менее пока Николай свое не получил, то есть не оставил бледную розоватую метку в виде розочки укуса на чужой коже, от парня не отстал, пытаясь казаться дерзким и крайним собственником — игра.        — Эти воспоминания мучают меня каждый раз когда я рядом с вами. Если я сойду с ума, вы же не разлюбите меня? — рот парня странно свело судорогой и вышло какое-то жуткое подобие милой человеческой улыбки. Но Федор смотрел в глаза и только в глаза, предпочитая не обращать внимания на такие мелочи.        Мелочи. Его парню давно пора к психиатру.        — Если будешь стараться, то не сойдешь.        — А знаете, что-то мерзкое в этой "гомосятине", чем мы занимаемся, все таки есть, хотя мне это и нравится конечно...нравится быть грязным, знаете?       Достоевский фыркает, Николай все никак не избавится от внушенного гетеро-барьера на собственные чувства и действия, он видит как при каждом многозначительном действии и слове парня всего словно передергивает. Не принимает себя он, врет все. Внезапно блондин тихо смеется и прячется в чужом плече, словно в материнском, так озорно и опять... по-детски?        — У меня было 12 половых партнеров до вас, 12, представляете? — странное и непривычное молчание, а парень между прочим еще лежит под ним, только подозрительно тихо, будто даже затаив дыхание. — А я не могу представить, чтобы вы могли любить такого как я...вы точно же любите меня уже чуть меньше, правда?        — Я же сказал, что для меня не играет роли твоя личная жизнь и вся наша романтика заканчивается там, где начинается чужая "не наша общая" постель, а ревность... — к Федору приходит новое осознание, к сожалению не такое быстрое, но все же ключик к разгадке этого разговора он нашел. — Не могу поверить, ты действительно ревнуешь?        — Нет, что вы, я же обещал...да, точно, обещал... — вместе с прямым взглядом Федора начала пропадать вся игривость Николая. Он начал мямлить и даже на пару секунд исчез с диванчика, использовав способность. — Вы же запретили, как я...мог...        — Николай, успокойся. Я не собираюсь тебя наказывать, мне действительно все равно. — "Как бы ты ни старался вывести меня на эмоции, у тебя все равно ничего не выйдет." Достоевский в тот же миг ощутил как от него отодвинулись, а руки словно дряблые рукава кофты сползли с плеч, всем телом Николай пытался выползти из под него, не поднимая ни взгляда, ни пытаясь сделать свое бормотание под нос более связным и понятным.        — ...больно...страшно...вы изменяете... — слышались лишь отрывки фраз и внезапно блондин снова использовал способность, перемещаясь куда-то и тут же возвращаясь обратно. Потом снова, и снова, пока не замерцал словно мигающий фонарик, а золотой глаз не потух, смешиваясь с кровью. Лицо снова исказила судорога.        — Я не изменяю тебе. — тяжело проговорил брюнет, но тут же свалился на чуть примятую черную кожу дивана, до этого облокачиваясь всем весом на чужое удобное тело, хоть и пропадающее временами. Но сейчас он остался совсем один. Николай видимо больше не собирался возвращаться.        — Я дома, — брюнет сделал шаг в их в парнем квартиру и закрыл дверь на ключ. Белоснежная шапка полетела на одинокую вешалку, пальто на пол, а ботинки куда-то под тумбочку. Тишина, будто никого нет дома, но Федя точно знает, что белокурое чудо сейчас где-нибудь прячется, чтобы как обычно напугать своего соседа.        Но вдруг из ванной послышалось странное "ых-хых-гых-ых", похожее на обычный смех Гоголя, только вот над чем он опять хохотал? Достоевский слишком устал сегодня, чтобы идти и проверять адекватность напарника, которая уже давно полетела в тар-тарары, поэтому он довольно быстро оказался на кровати с закрытыми глазами и сопящим ровным дыханием.        Федя не ревновал, он просто не любил привязываться, а чувство ревности как такого не знал, и не понимал, когда блондин начинал трепать ему нервы. Да, он не скрывает, что дает множество поводов для такого поведения, но он сразу сказал Коле, что не собирается зацикливаться только на одном постоянном партнере. Тот даже не задумываясь над чужими словами весело засмеялся, а потом пропал. С чужим характером это можно было расценивать как согласие подчиниться его словам, но Федя знал, насколько своеволен его партнер и следующая одинокая неделя после признания до сих пор отдавалась горькой пустотой в его сердце. Насколько может быть горькой пустота без человека, к которому ты не привязываешься. Тебе просто плевать. А Федя различал эти чувства, только вот не признавал различий, твердо веря, что от Коли ему ничего не надо.        Он делает это просто из жалости. Подарить любовь несчастному психопату, который на тебе помешался. Жестоко, но осознает это только блондин, лежа в ванной с кучей пены и слушая какую-то музыку в наушниках. Его партнер давно спит после тяжелого рабочего дня, а вот ему совсем не спиться после скромного признания на диванчике в чужом кабинете. Почему это его так волнует? Не правильно как-то, не соответствует что ли его маске чокнутого придурка. А может он не такой и все это является тяжелой психологической травмой? Коля знает, что почувствовал бы обычный человек при таком групповом растлении, может поэтому и тщательно закапывает в себе все живое и адекватное. Потому что иначе он пойдет и спрыгнет с крыши этого дома, не задумываясь.       Спрыгнет. Он сделает это просто ради забавы. Прямо сейчас.       В ушах играет уже не музыка, а аудио книга о мышонке и его няне. Парень вылезает из ванной и босиком, еще с белоснежной пеной на некоторых местах, хлюпает ногами по кафелю, оставляя после себя мыльные разводы.        — Больной, больной...что ты заладил? Я теряю себя, Федь, теряю, и боюсь что больше не люблю тебя.        Белоснежная рубашка тут же сереет, прилипая к мокрому телу, и образовывает замысловатые складки, брюки напротив довольно хорошо скользят по стройным ногам. Становилось прохладно в мокрой одежде, но Коля уже поднимался по лестнице на последний этаж, хмуро бормоча себе что-то под нос. Давно он не видел себя в таком дурном расположении духа, видимо это все неприятные воспоминания туманят разум. Сейчас он уже даже жалел, что признался в ТАКОГО рода сексуальной опытности, а реакция его партнера немного, но разочаровала. Насколько же надо быть равнодушным или...уставшим? Гоголь не верил в характер, он верил в самовнушение и самочувствие, и поэтому все даже самые дурные стороны людей списывал на просто неправильное мироощущение. А люди с неправильным мироощущением должны умирать, потому что негативные эмоции погубят этот мир.        Его дико трясет от холода, мокрые волосы развеваются на ветру, как невысохшая мочалка, а по спине пробегают мурашки. Шаг вперед, полет, плащ развевается, глаза широко распахнуты, он видит приближающийся асфальт и рядом стоящего дворника. Момент, он снова стоит на крыше и крепко обнимает себя за плечи. Внизу кричит тот самый дворник, от ужаса бросая свою метлу и бегом направляясь вон от этого дома. Несколько человек высовываются из своих окон чтобы посмотреть на промелькнувшего суицидника, но к их разочарованию, внизу никто так и не размозжил себе голову.        — Коль! — это кричат из их квартиры и белокурое чудо видит высунувшуюся брюнетистую макушку. Затем чужое лицо, которое подозрительно коситься на крышу, и тут же он делает шаг назад. Смех разливается вокруг, а вскоре на лестничной клетке послышались гулкие шаги.        — Федь, а Федь. Я все такой же красивый, как полгода назад? Мне кажется мое лицо уже не такое прекрасное, как раньше...        Не смотря на то, что его заметно выше, Достоевский крепко держит парня за ворот мокрой рубахи и дает хлесткую пощечину.        — У тебя гнилой мозг, ты не думаешь о других и просто эгоист.        Снова этот тихий смех и горячий поцелуй в ледяные ключицы. Гоголь дрожит, но сбежать, как обычно, не пытается. Лишь улыбается солнечно, светло, словно в нем опять проснулось то детское и невинное, что он таит в себе.        Он красив и он это знает. Алые, почти что всегда кровоточащие, но все еще улыбающиеся губы, один невидящий красный глаз, распущенная серебряная коса и густые белоснежные ресницы. Длинные пальцы покрыты вызывающей кожей, а вся его тонкая фигурка упакована в многослойный костюм клоуна, который так и хотелось сдернуть вместе с чужим лицемерием и натянутой улыбкой.        — Я все еще красивый? — сейчас будто расплачется от переполнявших его чувств. — Даже после того, что тебе рассказал?        — Ты лишь стал чуть более мерзким, но это не важно, правда？— блондин отчаянно закивал и несколько соленых капель скатились ему прямо в рот. — Ты все такой же псих, которого надо запереть в карцере. Мир не готов к тебе, любимый...        — Я тоже тебя люблю, Федь, ох как люблю...        Белоснежные волосы взметнулись ввысь и их обладатель, в последний раз улыбнувшись, принялся мерцать, как ночные звезды.        — Мне холодно, у меня внутри все дрожит, — послышалось сорвано, но все еще четко, пока связь с парнем не оборвалась окончательно.       Громкое рыдание разносилось по всей квартире, но Достоевский спал спокойно, давно уже привыкнув к таким вот концертам. Была уже глубокая ночь, лишь изредка по улице проезжали те или иные автомобили. А Гоголь не спал, он громко и надрывно истерил, запершись все в той же ванной и пытаясь как можно быстрее выплеснуть все это наружу. Как его любимый будет спать если вокруг будет столько шума?        Потом была полная апатия. Ни желания жить, ни желания умереть, ему было все просто по барабану. Его собственный парень нагло развалился на их кровати, скинув единственное одеяло на пол и шумно дыша, видимо участвуя сейчас в каком-то мистическом боевике.        — А я вот страдаю, а ты спишь себе тихо...почему ты спишь? Потому что тебе все равно на меня, — буркнул себе под нос Николай и, скидывая с себя мокрые шмотки, которые уже частично высохли, направился к комоду около окна. — А вот ему не все равно...        Хихиканье и в руках у парня появляется розовое каплевидное нечто, что будто так и жгло ему руки. Белокурое чудо так и не спало до самого утра, словно не ощущая усталости, а занятием его было легкое подтанцовывание в такт тихо играющей, но подвижной музыке. На работу встает Федя где-то с девяти до десяти утра, а Коля обычно просыпается где-то днем и уже потом идет на работу к парню чисто чтобы посидеть, потому что круглые сутки он ничего не делал. Совсем ничего, а от этого возможно Коля и начинал сходить с ума.        Где-то в восемь утра его сморило от перевозбуждения и он, так и не решаясь притронуться к любимому человеку, бесшумно сворачивается в клубочек рядом, позволяя Достоевскому согревать его. Глаза уже давно были закрыты, но вот мозг просто бурлил, переполненный новыми эмоциями и бушующими страстями. Переворот на живот, на спину, покрутился вокруг себя и обнял подушку — не помогает. Тело уже сводит от перенапряжения, а разум словно издевается, подкидывая яркие кадры и красочные картинки, будоража все существо Коли. С бессонницей он справлялся достаточно необычным способом, который часто мог довести брюнета до некой стадии бешенства, но сам парень никогда не жалел о такой причине лечь спать. Сползя с кровати и снова направившись к той самой тумбочке, он с полуприкрытыми веками нащупал какой-то пульт и, сонно зевнув, выкрутил на нем колесико почти до середины.       Тут же по комнате разлетелся слабый стон и парень непреднамеренно свел колени. Федор перевернулся на другой бок во сне и лишь сильнее засопел, не обращая внимания на то, чем его партнер сейчас занимается. Блондинистая макушка чуть дернулся, поворачиваясь к футону и ее обладатель слегка безумным взглядом посмотрел на брюнета. Острый язык скользнул по небу и он, не успев сделать и двух шагов, рухнут с пультом в руках прямо на пол. Палец соскользнул и докрутил колесико до упора.       — Господи боже ты мой...Федя, Феденька, любимый, проснешься может? — чужой голос тут же приобрел более высокие и сорванные тона, а единственный золотой глаз странно заблестел.        Достоевский что-то промычал в ответ и, слегка поморщившись, приоткрыл глаза. Рядом было тепло и чуть мокро, и это что-то очень тяжело дышало и причитало себе под нос.        — Позорник... — бросил брюнет и, сжимая в объятиях своего непутевого напарника, вдруг получил достаточно вызывающий стон в ответ. Красные глаза пришлось снова разлепить и наконец оценить настоящую ситуацию — очень простая и обыденная на самом деле ситуация — его напарник с какой-то стати возбудился посреди ночи и теперь требует внимания к своей персоне. Даже сквозь сон "расследование" не заняло и минуты, поэтому, чтобы успокоить свое белокурое чудо, Федор слегка облизал два своих пальца и, почти снова засыпая, скользнул к чужой пятой точке. Но чудо снова дернулось и начало что-то бессвязно шептать, явно пытаясь получить от него немного другие прикосновения. Внезапно Достоевский нащупал странный предмет в чужой заднице, вибрирующий и почти что трахающий его парня. Странные эмоции промелькнули на еще недавно сонном лице: смесь удивления, разочарования и явного непонимания. Его сейчас заменили? Или что? Что он должен вообще испытывать, когда его почти что собственность так вызывающе себя ведет? Отодрать?        Так бы поступил любой другой человек, который хоть капельку любит свою вторую половинку. Но Достоевский не верил в их с Гоголем любовь, просто позволяя инородному предмету еще сильнее надавить на чужую простату и вызывая у блондина неконтролируемую дрожь во всем теле.        — Фе-е-едя-я...фе-е-еденька... — горячо шептал тот и сладко жмурился, когда чужая костяшка особо навязчиво задевала судорожно сжавшееся колечко мышц. Мерзкие ощущения, если сесть и хорошенько задуматься. Но Федя привык к такому ненавязчивому издевательству в свою сторону, он даже сам иногда мог завестись, глядя на перевозбужденного напарника.        Через несколько минут белокурое чудо с растрепаной косичкой вырубилось, оставляя своего несостоявшегося партнера в руках у брюнета и томно дыша полной грудью. Он весь вспотел и взмок от такой интенсивной физической нагрузки, но теперь хотя бы в голове все встало на свои места, не было удушающего калейдоскопа. Федор сам не скрывал свой утренней эрекции, но вот направить ее в рядом лежащего человека не позволяло странное чувство обиды. Отодрать. Красными буквами это слово пульсировало в висках и плясало перед глазами. Отодрать, как последнюю суку, сделать своим, сделать никем, опустить.       Негативные эмоции требовали высвобождения, поэтому парень болезненно улыбнулся и прямо в пижаме и тапочках поплелся на кухню, решив начать и, соответственно, закончить работу чуть пораньше. Николай может отсыпаться сколько влезет, от него все равно только шум и мешает постоянно этими своими всплесками ревности и возбуждения. Феде все равно, он привык так относиться и к себе, и к другим.       Коль, я на работе, не волнуйся. Хотел попросить тебя сбегать в больницу на прием, я туда подъеду часам в пяти. Психиатр сказал, что пропишет тебе курс лечения, только не волнуйся. Скажи ему, что ты чувствуешь и он поможет тебе, потому что я слишком занят для такого. Искренне хочу, чтобы тебе стало лучше и ты перестал боятся самого себя, но для этого нужно лечится. Надеюсь ты не проспишь и придешь. Ты все такой же красивый как и вчера, и позавчера, и при первой нашей встрече. Жаль, что ты безумен.        Рядом лежал прикрепленный степлером талончик с номером и временем приема.        — Николай Гоголь, приятно познакомится, — ослепительная улыбка на все лицо и Достоевский беззвучно фыркает, пожимая чужую руку в красной перчатке. — А тебя как?        — Федор Достоевский. Взаимно, — тяжелый глоток яблочного сидра и блондин начинает будто еще сильнее сверкать. Глаза довольно прищурены, смех несдержанный и Достоевский точно знает, что его хотят. Хотят до дрожи в коленях, но этот клоун никогда бы не признался в своем постыдном желании, если бы Федя ему не помог. Помог больше физически, чем морально, потому что застегивая ширинку в мужском туалете, Коля никак не ожидал быть цапнутым за пятую точку чужими жесткими пальцами. Тогда он только хихикнул, сильнее подтягивая штаны, но инстинкт самосохранения уже начинал бить звоночком. Заигрывание ли?        — Че ты руки-то распускаешь, ась? Я еще не настолько пьян..хихи... — парня защекотали подмышками и то принялся уж слишком громко изворачиваться, пытаясь уйти от чужих прикосновений. — Федь, перестань, ну...        Его совсем до духоты прижали к стеночке и прекратили щекотать, делая момент все более и более каверзным. Проницательный взгляд пугал, казалось что Гоголя читали насквозь, но в то же врем до чего были прекрасны эти малиновые огоньки из под полуопущенных век. Парень даже на секунду забылся, пока ему не положили руку на горло и крепко сжали.        — Николай, вы, однако, извращенец... — скользкий, почти змеиный смех и сонную артерию сдавливают еще сильнее.        — Смешной ты, но красивый, зараза, — брюнет не был удивлен, когда чужой заливистый смех раздался сзади, а самого его легким ударом в поясницу толкнули к стенке и наивно прижали. В разноцветных глазах была почти что вырезана любовь и если бы его хорошенько встряхнули за шиворот и не опрокинули бы на пол, неизвестно, дошло бы все до десерта.        — Прости, но я все-таки предпочитаю сверху, — прохрипел Федор, аккуратно касаясь языком чужих губ и медленно скользя им к скуле. В ответ дернулись и слабо зашипели.        — А я конечно на пассию твою похож, да? — смех продолжался, как ни в чем не бывало, но ситуация все еще была напряженной. Не то чтобы Коля сопротивлялся, хотя и язвил иногда, но в целом вел себя спокойно и тихо, будто они тут богу молились, а не трахались.        Во время интимных ласк у белокурого чуда будто отрубалась вся его несносность, ехиднечество и самая бесючая сторона, которую только видел в своей жизни Федор. В постели их устраивало абсолютно все, начиная от пристрастий и заканчивая позициями. Но вот в личной жизни...взрыв на макоронной фабрике. Первый же день, когда Гоголь ночевал у Достоевского, они провели в выяснении куда же ходил брюнет в два часа ночи и почему вернулся только через пару часов. Ответов последний не давал, гордо скрещивая руки на груди и уходя в другую комнату. Его пассия тут же выдвигалась следом, продолжая вынимать мозги. Тогда Федор и сказал, что требует отношений без обязательств и в противном случае отказывается касаться Коли под любым предлогом. Блондин пропал на неделю полторы, а вернулся уже с кожаным чемоданчиком и зеленым фикусом подмышкой. Не сказать, что они оба были до безумия счастливы, получая друг от друга лишь предложенный минимум, но спустя несколько лет такого проживания начала проявляться еще более жуткая сторона Коли.        Первые задатки психопатии и нервного расстройства брюнет заметил еще тогда, когда его парень вместо того чтобы идти на сессию в медицинском предпочел вскрыть себе вены в ванной. Тогда, конечно, оба не слабо так испугались и где-то с неделю блондинчик ходил весь в бинтах. Потом началось самое тяжелое время, когда он только-только бросил четвертый курс в университете и принялся целыми днями сидеть дома, изредка получая мисси по зачисткам. Тогда психопатия стала проявляться в мелочах: случайно подсыпал себе яд и съел его, порезался ножом и дорезал палец до конца, поцарапался бритвой и оставил шрам на пол лица. Море кровищи встречало Федора после работы, и уж лучше это, чем то, что было потом.        Коля конкретно начал вести себя невменяемо. Не ел и не спал, лишь только бегал в своем плаще и мерцал, мерцал, мерцал... Как то раз Достоевский даже сказал ему, что он просто исчезнет так и больше они никогда не увидятся, на что Гоголь лишь задорно отмахнулся, но плащ снял. Чтобы постирать. А потом опять принялся доставать все и вся, видите ли скучая.       Скучая.       Теперь некому скучать и вынимать мозг.        — Абонент временно недоступен, перезвоните позже...        Брюнет тяжело выдохнул и бросил телефон в реку. Настало время переезжать, ведь дома его ждет только слегка примятая кровать и неиспользованный талончик. Он больше не скажет Коле, что тот прекрасен. Да и не сказал бы, даже если захотел.       Потому что это не так.       Все это было не больше чем исполнением последнего желания перед смертью. Фарс.