Заклеймённые

      Долл не может заснуть: перед её глазами беспокойное и красное лицо Смайла, очень несчастное и трогательное, и в покое не оставляет в увиденное, бремя тайн давит на плечи пудовым ярмом. Своя-то тянула к земле, грозясь сломать и утянуть в мёрзлую глубь. А эта…       Она вздыхает: спина её всё сдюжит. Но как теперь засыпать и не думать о грязной тайне маленького Смайла? Со своим-то секретом не знаешь, как жить и как баюкать его ночью, чтобы совесть не грызла злой собакой. А тут… час от часу не легче.       Смайл громко вздыхает, зовёт кого-то, и её сердце сжимается — тётю Анну он зовёт. Наверное, очень сильно любит…       Сердце сжимается сильнее, Долл плотно сжимает губы и робко кладёт ладонь на маленькое плечо (и как оно ещё не сломалось под чудовищной тяжестью того, о чём знает он и подозревает она?). Старается прижать, сама прижимается, чтоб было теплее. Чтобы он думал сквозь сон, что это тётя Анна с ним…       А она, тётя-то, знает о ярме?.. Нет. О клейме — уродливом, болючем и мерзком. Или оно легло до?.. Или ей не интересно? Или допустила? Мысли в голове путаются клубком, и за какую не потяни — Долл отчаянно горько за Смайла, что бы из этого правдой не оказалось.       Да и важно ли это, когда она знает одну правду?       Его, совсем маленького, одинокого и беспомощного, заклеймили как товар. Ей доводилось видеть клейма на мешках с зерном, на животных, на протезах ребят — подарке дорого Отца…       К горлу подходит ком, Долл старается оборвать нить мысли, но не получается: а Он из таких же, что и те, кто Смайла?.. Она всеми силами пытается не продолжать и прижимает Смайла совсем крепко. Он, по-больному и страшному горячий, беспокойно сопит на ухо и бормочет, ворочается и пытается отвернуться.       Долл отпускает, но не перестаёт жаться, обнимает под тоненькими ручками и упорно старается думать о том, что было бы хорошо принести ему завтрак, который приготовит Блэк. И отдать последний леденец, чтобы было слаще и приятнее выздоравливать. И как будет весело завтра в очередной раз выступить на канате, а на получку накупить конфет и потом вместе со Смайлом объесться до отвала. Чтобы он сыто и довольно улыбнулся…       Смайл продолжает бормотать, маленькие ладошки ложатся на её грубые и почти что взрослые руки.       Долл нечаянно думает о том, о чём так думать не хотелось: Отец их заклеймил кровью. Ладони, её, ребят…       Она старается не всхлипывать, думает о конфетах, клубничной карамели и сытом смехе, но из раза в раз приходит к тому, о чём думать невыносимо: у неё нет ярма тяжёлой тайны, есть страшное клеймо, которое не груз — не спадёт, останется, даже если широко-широко расправить плечи, и не исчезнет, сколь не три.       Смайл снова поворачивается к ней (какой же он шебутной! Он всегда такой или только когда болеет?) — очень резко, тряпки на хмуром лбу уже нет. Долл, не сетуя про себя и не возмущаясь уставшей мамашей, поднимается с койки и в полумраке меняет компресс. Ей попадается его маленькое аккуратное ухо, белеющее из-под сырых прядей: если прищуриться, то можно увидеть на мочке дырку, она больше тех, которые прокалывают для обыкновенных серёжек, и так похожа на те, которые колют скоту на продажу…       Долл поджимает губы в тонкую нить, опускает плечи. Думать порой так отвратительно! Правду говорят: меньше знаешь — крепче спишь.       Вернувшись, она придвигается к Смайлу плотно, кончики их носов почти-почти соприкасаются, горячее дыхание щекочет щёки. Долл обнимает его и твердит себе, будто мантру: их спины это обязательно сдюжат, как бы горько не было.       Он причмокивает губами, Долл тут же прикрывает глаза, упорно запоминая.       Чтобы и во сне видеть беспокойное и красное лицо Смайла, очень несчастное и трогательное. И чтобы думать о том, как они наедятся сластей до отвала. Чтоб совесть не душила. Чтоб ничего не тянуло в мёрзлую глубь.       Только так спины их сдюжат, сколь позорным клеймо не было.