Невыносимо одинокий

      Лёгкие шаги отдавались эхом по комнате. Молодой человек ходил из одного угла в другой, цокот каблуков был един со стуком часов. Количество шагов уменьшалось с каждым кругом, пока он не остановился точно посередине комнаты. В этот же момент часы пробили одиннадцать раз.       — Mon cher, не стоит так беспокоиться, — уставший взгляд, до этого следивший за каждым движением, остановился на волосах парня. Они не были привычно уложены, скорее напоминали одуванчик. Черный одуванчик. Как метафорично. — Присядьте.       — Да как я… — вспыхнул было он, но строгое «Петербург» остановило пылкую речь. Он присел на край массивного стула и вздохнул. — Неспокойно сердце мое.       Российская империя лишь повторил вздох, расслабил плечи и взглянул в окно. Ох, а как его сердце неспокойно! Недавно прямо за окнами Зимнего дворца были расстреляны люди. Его люди, его народ. Все они шли, точно зная, чего хотят. Свергнуть монарха, от которого уже давно отказались.       — Это повторится не раз, — уловив мысли империи, взволнованно заметил Петербург, — нужно что-то сделать, нужно подготовить армию, — он поднялся со стула и снова начал ходить, — подготовить убежище, если понадобится. У нас есть союзники, мы мож… — его прервала поднятая рука. Санкт-Петербург широко раскрыл глаза, так и замерев с открытым ртом. Быстрая усмешка скользнула по лицу Российской империи, испортив симметрию аристократичного лица.       Петербург сейчас был до неприличия жив и открыт: никакого лицемерия, сдержанности и всего, что присуще воспитанным господам. Редко его таким можно увидеть, разве что наедине. А наедине побыть с каждым днем становилось все сложнее и опаснее. Для любого находиться рядом с Российской империей было риском ценой в жизнь. Все больше появлялось смелых людей, готовых свергнуть власть, и империя все это чувствовал. Даже собственный сын, не боясь никакого наказания, открыто поддерживал восстающих. Они для своих целей не жалели белоручек, особенно приближенных к империи. Это все так привычно окружало империю, что перестало приводить хоть к какому-либо страху. Скорее даже это стало полностью безразлично.       Это безразличие другие называли высокомерием. Но Российская империя знал, что трещины от груди стремительно поднимались все выше и выше. Ему осталось от силы десять лет. И пытаться спасти себя желание не появлялось — раз так судьбою положено, значит, так и будет. Он уже давно не был тем, чьи глаза горели юношескими надеждами, а в голове был завод с идеями по улучшению мира. Его глаза вообще никогда не светились, виною этому был менталитет стран. «Лишним эмоциям не должно быть места, иначе ты будешь слаб, » — говорил когда-то юной стране отец.       — Лучше беспокойся сейчас о себе, тебя раздирают изнутри. Я вижу, даже сейчас ты чувствуешь все эти убийства, засады… — он вздохнул. Тяжело говорить о своей смерти. — Следи за обстановкой и будь готов присягнуть новому государю, иначе пострадаешь сам.       — Но как же я к ним, предателям, присягну, — его волосы покачнулись, будто на одуванчик резко подул ветер. Он прошелся немного, снова сел на стул. — Я же Вам верен, одним Вам…       — Когда меня не станет, все даже подписанное рукой императора будет опровергнуто. Если нет, то могу сказать, что это будет довольно глупо, — скрести руки на груди и откинувшись на спинку стула, рассуждал империя. Его взгляд был тяжёл и направлен на Петроград, но тому казалось, что смотрят не на него, а сквозь. — Жаль будет, если все построенное мной, моим отцом и дедом будет брошено и запущено. Земля, за которую даже я пролил собственную кровь, особенно с турками… А знаешь, тогда я ещё был очень юн, даже хотел облегчить жизнь не только высшему свету, но и народу, — он замолчал на некоторое время. За окном светил месяц, молодой и острый, только рождённый. Повсюду было тихо. Российская империя наконец набрёл на какие-то мысли и, не особо раздумывая, насколько глубоко копает, продолжил: — Этот Петр, третьим который был, не все же, как говорят, плохо делал, — усмехнулся, откинув голову. Петроград насторожился, не уловил связи. — Он все правильно рассчитал, с Пруссией выгоднее было мир вести, однако ж войну как закончил убого. Его еще и идиотом потом называли… Не только за это, были и глупые идеи. Так отчего ж?.. Не ужился он с народом русским, не взлюбил, да показывал это открыто. А это ужас как не любят здесь. Лучше уж улыбаться, когда терпеть не можешь, чем на суд всем выставлять, — Российская империя потёр переносицу, взгляд его прояснился. Он посмотрел на город и тихо охнул. — Но не о том я.       Его речь продолжила литься, как ручей, и почти все, не связанное с предыдущим. Петроград посмотрел на него совершенно другим взглядом. Вечно один, вечно против всех. Не на кого опереться, ведь сам должен быть стержнем для всего государства.       Одинокий, невероятно одинокий.       Настолько, что даже поговорить было не с кем. Не было того, кто искренне интересовался мнением, а не слушал, только когда надо, иначе быстро ретируясь. Россия был уже не молод, это было видно в мелких россыпях морщинок, что был собраны в аккуратные веточки у глаз; в том, что он уже давно хотел одного — покоя. Покоя и обычной радости от того, что его никто не докучает по важным вопросам, все окружение заинтересовано в твоей личности, а не помощи. Петроград подумал, что от такого тот бы уже спился, да воспитание не позволяет.       — Знаешь, уже так все равно, что будет. Этого не вернуть. Время моё пришло, и единственное, на что я надеюсь… Чтоб помнили хотя бы что-то потом обо мне. Пусть говорят, что империя, капитал, что попирались все, что жить невозможно было. Но пусть хотя бы помнят.       Петроград взглянул прямо в глаза империи, отчего тот вздрогнул. «Слишком много сказал, — подумал Российская империя, — надо же, держать себя в руках мог всегда, а удержать язык за зубами, когда нужно, не смог». Щемящее чувство отдалось в сердце, это была боль даже не от трещин, перевязанных новыми бинтами, которые уже успели слегка покраснеть. Это было нечто другое. Ощущение, что то, что было оставлено ручейком, превратилось в полноводную реку, которая теперь сносит тебя течением, пока ноги окоченевают от холода. Петроград поднялся и с собачьей преданность в глазах покорно встал на колени у ног Империи, взял его руку и с сыновьим чувством коснулся лбом пальцев. Империя некоторое время молчал и смотрел на это с каким-то отчуждением, тень чувствующейся жалости давила на него. Он отвернулся в сторону окна, но месяц как будто насмехался над ним тоже, глядя свысока своими горящими холодным золотом глазами. Такими же, как и у его сына.       — Ты жалеешь меня? — спросил он почти не дыша, боясь посмотреть на Петроград. Он молчал, не поднимая головы. Чёрные волосы закрывали его лицо. — Хочешь выпить?       Петроград вскинул удивленно брови и поднял голову, внимательно всматриваясь в лицо империи. Тот лишь опустил руку ему на плечо, похлопав, и своей привычной, но как-то слишком не собранной походкой подошел к дубовому шкафу, из которого достал бутылку водки.       — Я помню, что ты любишь французское вино, но, к превеликому сожалению, в последнее время у меня есть только водка, — усмехнулся Российская империя, поставив бутылку на стол. — Что же ты стоишь на коленях! Я не Бог, чтобы преклоняться передо мной и говорить только хорошее. Запомни эти слова, — он взглянул тому в глаза, сощурившись, — Петербург. Это имя тебе привычнее, верно? Садись... Видимо, нас ждёт долгий разговор.