Клубничная сахарная вата

Это было ошибкой. С какой стороны ни посмотри: даже с лупой, даже если и вовсе закрыть глаза, это было ошибкой. Глупостью. Такой, на которую Брок не был способен даже в самые шальные свои годы, не то что сейчас. Это было слабостью. Ужасающей, до похолодевших рук, и смертельно опасной. Он это осознавал. Но пошел на поводу, уж неизвестно чего, блядь, знал бы кто. Не иначе как на хлынувшую в глаза Зимнего опустошенность повелся, пошел за ней, чтобы прогнать. Он видел, насколько измучила Агента эта операция под прикрытием, он даже догадывался, почему. Проклятье. И поступил необдуманно, только навскидку смекнув имеющееся время, сводки, явки, наплел принимающему на базе какую-то басню, из разряда слетевшей подвески, и хорошо, что ему доверяли, насколько это возможно. Но было главное: ему доверяли Агента, без вопросов, без задних мыслей и подозрений, чуть ли не с радостью сплавляя в броковы руки при каждой возможности. Ну правильно, никто не хотел головой отвечать за кровавые срывы нестабильного киборга. С Броком срывов не было. Так что все были кругом довольны и вопросов лишних не задавали. Какими способами куратор держал Агента под контролем — дело куратора. И он плюнул, с высоты права куратора, на все, подарив Зимнему этот день в Карсон-Сити, на обратном пути из Сакраменто. И понял, когда увидел широченную, несмело-счастливую улыбку, что правильно все сделал, даже если придется оплатить этот подарок собственной жизнью. Потому что такую улыбку он видел впервые. Он хотел видеть ее еще. Один хрен когда-нибудь платить придется за все. Не сегодня, блядский боже, нет. Рамлоу осмотрел толпу вокруг, еле увернувшись от десятка детей, возомнивших себя табуном мустангов в прериях. И хоть бы один чертов ковбой на это все. Предполагаемый ковбой был так занят чизбургером, что это выглядело неприлично. Вот дерьмо. Дурацкая, дурацкая идея. Дурацкий праздник урожая на тихой, идеально причесанной окраине города: коттеджи за низкими заборчиками и клумбы с цветами, Степфордские жены стайл. И они тут двое — ни пришей, ни пристегни, ни подходящей легенды, ни укрытия. Четыре на двоих пистолета, да несколько ножей — весь багаж Зимнего мирно остался в машине. Добро пожаловать в цивилизацию. Джеймса точно запомнят здесь. И нескоро забудут. Не переодевшегося после операции — все в облипку, джинсы и майка, черная кожа куртки с понтовой вышивкой на спине /не хватает только кастомного навороченного V-rod’a под задницей, ебаный хаос, вот под этой возмутительно круглой задницей/. С его-то красотой, губами, скулами, линией челюсти, с призывной томностью синего косметического карандаша на нижних веках, так что его глаза сами казались синими, как деним. Он выглядел, как оживший грех, или сразу несколько, в этой мещанской пасторали, с не отлипшей еще от губ, нахальной, чуть-чуть не хамливой, улыбкой. Его заметили здесь все. И хорошо, что это уже не то, уже не клуб в Сакраменто, где Рамлоу на пятом десятке перестал считать тех, кто лапал Агента в толпе, правда, хорошо, что уже не, потому что Брок все равно, чисто на автомате, подсчитал примерно, сколько нужно взрывчатки, чтобы сравнять эту злоебучую пастораль с землей. Рамлоу мучительно жаждал крови, снова /так его и не отпустило/. Под кокетливо-теплым, еще щедрым, солнцем, в детском гомоне, в деликатной толчее, пахнущей попкорном, карамелью и имбирным элем, он чувствовал себя осколочной бомбой, заложенной под стол с тортом на детском дне рождения. Он чувствовал себя инородным, бешеным, полным до самых глаз, до свода черепа, этой разъяренной ревнивой жажды. И захлебнулся ей — еще не пролившейся кровью, — когда Зимний улыбнулся ему, открыто, мальчишески, поверх чьей-то кучерявой анафилактически-рыжей макушки, уткнувшись подбородком в мохнатые длиннющие уши, сложенные бантиком на страшенной башке огромного плюшевого зайца диковатой расцветки. И он стоял там, в паре десятков футов — рок-звезда на афтепати, в обнимку с этим уебским зайцем, которого выбил в тире, и улыбался так, словно никогда не был собой. Стоит ли говорить, что даже солнца Брок тогда не видел. Его этой улыбкой шибануло в солнечное сплетение, как бревном. От силы удара даже в глазах потемнело. И тут же прилетело в пах лютой, дикой, сладкой, до приторности, похотью. Скрутило так, что едва не подкосились ноги. К кувалде он Зимнего уже не пустил — не смог, мелочно прикрыв бурлящее в теле нетерпение разумным доводом, что для таких-то ударов механизм хлипковат. На самом деле, его не било крупной дрожью, разве что чудом. Внешне — не било. Шаг был ровный, плечи были привычно расслаблены, лишь в одном импульсе до боевой готовности. Все было как обычно. Внутри — кровь закипала и взрывалась колючими едкими пузырями, плавились и сворачивались в спираль кости, органы менялись местами, перемешиваясь, цепляясь друг за друга. Сердца оказалось слишком много, во всем теле сразу и частило оно так, словно гнало к гипертоническому кризу. Брок шел по правую руку от Агента и вспоминал все значения баллистической таблицы для, ну например, дозвукового триста восьмого винчестера. Помогало посредственно. Зимний пальнул косым взглядом из-под пушистых девчачьих ресниц, поджал печально угол розового рта. И скользнул расслабленными пальцами в раскаленную, задеревеневшую ладонь Брока. Рамлоу едва не споткнулся. Глянул сурово, забыв, правда, попытаться отвести руку, а в ответ получил такую улыбку, от которой гортань будто распухла. Кислород до мозга доходил окольными путями и в явно недостаточном объеме. В мотельный номер их внесло. Брок, запнув ногой хилую дверь, вгрызся в сладкие от клубничной сахарной ваты и ванильной колы, губы Зимнего. Сдавил в руках тело, смяв на лопатках скрипнувшую куртку, содрав жесткой вышивкой тонкую кожицу под кромкой ногтей, вмялся грудью в грудь, не рассчитывая силу, никак, совсем, наверняка причиняя боль. И затрясся почти, тут же, чуть не завыв, от нежности, хлынувшей в горло из внезапно расправившихся легких. Отступил, отпустил, разжал судорожные объятья. Вскинул к лицу неуверенную ладонь, стер подушечкой пальца синюю тень из хрупкого уголка глаза, со всей невесомостью, на которую только были способны его загрубевшие руки. И стек, давясь стоном, на пол, к ногам Зимнего, лишенный костей, лишенный привычной жесткости в хребте. Прижался иссохшим открытым ртом к твердому животу, прямо сквозь майку, пропитанную потом и парфюмерным следом омерзительной легенды прикрытия. Зимний тихо, кратко вздохнул, выронил, наконец, этого ублюдского зайца /как еще один труп, сброшенный под ноги/. Тяжело спала, бряцнув застежками, пафосная, сшитая на заказ, мото-куртка. В ощеренную морду волка, простроченную серебристой нитью, тут же вмялся массивный протектор джеймсова ботинка. Если бы Брок был в себе, он бы позлорадствовал. Но он не был. Его там не было. Он выцеловывал, едва касаясь губами, поджарый живот и гребни подвздошных костей, выступивших над съехавшим ремнем джинсов. — Брок, — еле слышно позвал Зимний, дрогнувшим шепотом. Обескураженный, вероятно, напуганный, поведением куратора. И Рамлоу на секунду слепнет от мысли, что он, именно он, мог действительно Джеймса напугать. И он поднимается, даже не прокляв по привычке поврежденное пару лет назад колено, тянет на себя плотную майку, щекотно касаясь костяшками пальцев зацелованного живота и арок ребер. У Зимнего во взгляде — вопрос, и синь, которой там раньше не было. — Ничего, — шепчет он в ответ, целуя сахарные мягкие губы, — ничего, сладость, хорошо все. Джеймс фыркает неуловимо, отстраняется, /Брок сдерживается, чтобы не зарычать/, выворачивается из тесной майки одним движением — умопомрачительно гибкий, подвижный, с той изумительной грацией сильного молодого зверя. И Брока опять, уже который раз за сегодня, бьет по мозгам этим внезапным образом, выбравшимся как-то из-под армированной шкуры Агента. мальчишка В этих узких моднявых штанцах, с этой синью на веках, с застенчиво-блядской улыбкой в уголках губ, ебаный господь, он выглядит лет на двадцать. Оставаясь при своих габаритах — поебать — светлейшая надежда чемпионской команды по лакроссу или баскетболу какого-нибудь снобистского колледжа, типа Йеля. Зимний, будь оно все проклято, выглядит едва совершеннолетним. На грани незаконного, болезненно юным и живым. Это охренительно, непередаваемо вообще, больно. Рамлоу — больно. Джеймсу ведь, в действительности, еще тридцати нет, сколько ему там было, двадцать пять-двадцать семь? И это просто абсурд и сумасшествие, но эти пять-семь лет куда-то вдруг деваются, Зимний словно слизывает их с губ быстрым движением языка. Это движение превращает броков позвоночник в кисель. И мозги тоже. Потому что это что-то ненормальное и не совсем здоровое, совсем нездоровое — это агоническое вожделение от осознания, от непрошенного, дикого понимания, уже неважно, насколько оно верно: он совсем еще мальчишка. Рамлоу смотрит на него, раскинувшегося на кровати, в расстегнутых джинсах, под которыми, блядский нахуй, ни одной тряпки, сука, нет — внезапно живого до жжения в глазах, до молочной сладости слюны — юного... ловит боковым зрением в косом зеркале собственные седеющие виски и едва не сдыхает от возбуждения и нежности. Его втаскивает телом вверх, на кровать коленями, жадными дрожащими руками — к узким джеймсовым бедрам, пальцы сжимаются до спазма, на поясе джинсов, и медленно тянут вниз. Брок этого даже не сознает. Он впаивается губами в поджавшийся живот, трется заросшими щеками о напряженные мышцы, жесткие, под нежной светлой кожей. От щетины на ней остаются красные вспухшие пятна, как густая штриховка. Джеймс молчит, удивительно тонко всегда чувствующий настроение куратора. Рамлоу чует, как тот уводит напряжение из каждой мышцы, открываясь, растекаясь густой сладостью под его руками и ртом. У Брока дрожит все внутри, словно он сейчас собирается трахнуть мальчика-девственника, в которого влюблен без памяти. В тезисе мешает почему-то только ‘девственник’. Рамлоу кладет на тезис монструозного пасхального зайца, одуревая совершенно от того, насколько ему самому сейчас мучительно и хорошо от этого вибрирующего предвкушения, словно он вообще впервые Джеймса касается. Словно он — тот, кто касается его впервые. Первым. Это ни разу не нормально вообще: Брок никогда не понимал прикола в девственниках, и никогда их не имел, а Зимний им и не является, но блядь. Брока встряхивает так, будто и он сам вообще никого никогда не трогал. Он стаскивает с Зимнего джинсы: с каждой ноги двумя руками, целуя несдержанно оголяющуюся кожу. /где-то в другой вселенной клацают об пол крупные болты и пряжка ремня. И шмотье Брока/ Захватывает ладонью вокруг узкой лодыжки, припадает губами к округлой косточке, почему-то кажущейся до безумия хрупкой, прикусывает совсем слегка, только намечая намерение, только ставя точку ‘я здесь’. Джеймс вздрагивает бедрами, странно притихший, настолько, что могло бы показаться, будто ему все равно, но Брок слышит, как он пытается дышать ровно. Как у него не получается. Брок тянется поцелуями вверх, минуя щекотное колено, выглаживая пальцами каждую впадинку и жгут мышц, так внимательно, будто лепить потом по памяти собирается. Зимний плавно разводит ноги, устраивая колени у броковых плеч, горячими опорными точками в распадающемся пространстве. Рамлоу взглядывает вверх и перестает быть: Зимний раскинулся на спине, развернув бедра, спрятав лицо в локте левой руки — Брок видит стиснутые челюсти и искусанные губы — механизм неизменно верен хозяину: блестящие пальцы лежат расслабленно и тяжело. Правая рука крепко стиснута в кулак, до побелевшей кожи. Рамлоу поднимается и целует мягко каждую костяшку, гладя языком выемки между пальцев. Кисть вздрагивает под губами, Джеймс распахивает рот и отзывается тихим трепещущим выдохом. Брок проглатывает этот выдох, лижет длинно от ключицы к подбородку, до губ, трогает губами горячий рот, просто трогает, задыхаясь от интенсивности ощущения этого прикосновения. И не успевает заметить, как взлетает металлическая рука и зависает — в паре сантиметров над броковой шеей — он чувствует загривком неслучившуюся тяжкую хватку механических пальцев. И Джеймс зажмуривается, скрывая плывущий взгляд, и стонет в голос, ссаженно, изведенно. Брока сгибает над его телом в хищную дугу от этого звука, он едва успевает упереть руки в постель, не схватить, смяв, наставив черных синяков на плечах и ребрах, потому что нельзя оставлять следов. Потому что даже его дрожащая, пугливая до крика, нежность растет из яростной жестокой жажды. Синь из глаз Зимнего стерлась, затекла черным. Рамлоу шепчет ему в губы: — Перевернись. И отодвигается, давая пространство для очередного прекрасного движения. Джеймс выставляет под алчный взгляд выгнутый загривок и рельефную сильную спину, лакомые ямочки на пояснице, крепкие светлые ягодицы. Рамлоу тянет обе руки, тискает сильно и коротко, и отнимает тут же ладони под нетерпеливый полустон Зимнего. Поднимается над ним, над всем его телом, припадает губами к затылку и ведет движение вниз — одно длинное скольжение губ вдоль позвоночника, замирая во впадине между ягодиц. Оттягивает левую, гладит легко, и прикусывает кожу, ощутимо болезненно, просто никак не может сдержаться, зализывает, сжав зубами, никак, никак не удержаться, здесь-то никто не увидит. Никто, никогда. А если кто-то рискнет, Брок убьет его. Зимний подается бедрами ближе, приподнимаясь на локтях, выгибает спину. Рамлоу садится на пятках между его ступней, пришибленный, дышащий с трудом, оставив ладонь лежать на ягодице, поглаживая машинально большим пальцем место укуса — он просто пялится. Он просто не может перестать. Под пальцем быстро наливается цветом кровоподтек, Брок смотрит, и ему кажется, что он по форме похож на кораблик. Это дико, то, как легко остаются синяки на коже Зимнего Солдата. Это дико, насколько гладкая, нежная и светлая у него кожа, даже в промежности — сахарно-розовая, блядь, да как вообще это возможно, и ни единого волоска, у него на теле вообще почти нет волос, а между ягодиц он совсем гладкий и розовый, сука, карамель клубничная, и Брока практически тошнит от того, насколько его это возбуждает. Всегда так было, но сейчас у него явно что-то не так с мозгами и его просто колотит от желания. У него сводит язык. Джеймс мелко дрожит всем телом, терпеливо подставившись под взгляд, его член вздрагивает под животом, капает густо смазкой на смятую простынь. И этот момент — бесконечного падения маленькой капли, ее превращения в темное соленое пятнышко на простыне — это наконец сдвигает Брока с места. Он проглаживает горящими ладонями по длинным джеймсовым бедрам, обводит лаской задницу, устраивая руки. И разводит его ягодицы, долго приласкав большими пальцами между ними, стараясь вообще не обращать внимания на контраст цвета: как смотрятся его загорелые жесткие пальцы на сливочной мякоти кожи Зимнего, который, даже в пустыне, не загорает в темный, он загорает в мед и золото. Рамлоу прижимается губами к нежной гладкой повлажневшей коже, игнорируя голодный спазм в горле, такой сильный, что болит в затылке и груди. Зимний дергается под касанием, роняя голову в подушку, и рвано стонет, когда Брок лижет широко и мокро поверх ануса. У Брока руки сжимаются сами, пальцы втапливаются в упругие мышцы под шелковой кожей. Он дуреет от собственной жадности, от того, что Зимний так растекается под руками, от того, что даже на вкус он сейчас другой — нет привычной ледяной терпкости, только сладость и розовость, молочный коктейль с клубничным мороженым, гладкий пульсирующий жар на языке, тонкая-тонкая кожа поверх еле заметного мускульного сопротивления. Джеймс раскрывается под его ртом, как растаивает, пускает язык глубоко, как только Брок может достать. Рамлоу лижет по кругу, вжимает большой палец под языком, мягко давит внутрь и вниз. И почти сразу добавляет еще один палец, и еще один, заменяя, большим крепко погладив под мошонкой. Разводит их ножницами в горячем нутре, лижет между ними, ловя свободной ладонью рефлекторное напряжение бедра. — Хватит, Брок, хватит, — стонуще просит Джеймс, спекая этим Рамлоу мозги. Если бы он таким голосом, с такой мольбой попросил бы его... да о чем угодно, Брок сделал бы это тут же. И он отстраняется, отнимает растравленный рот, выпрямляет занемевшую спину: его слюны в Джеймсе столько, что она стекает по бедрам глянцевыми разводами. Он придвигается ближе, устраивая колени вплотную к ногам Зимнего, гладит жадно по спине, расцеловывая под лопатками, и втискивается членом в мягкий розовый анус, отпуская первый громкий стон. Джеймс узкий до темноты в глазах, всегда такой узкий, тугой. И это дополнительный удар в мозг, мать его, ведь как девственник каждый раз. Брок гнется к нему, подминая под себя, перенося вес на руку, упертую в постель у металлического плеча — к атласной, под тончайшей взвесью испарины, спине, щекой к шее, вплетая пальцы в густые длинные волосы, стекшие волной на одну сторону. Он медленно качает бедрами, вталкиваясь членом глубже в распаленное мокрое тело, чувствуя, как оно уступает ему, принимает его, целиком, на полную. Раскаленное, до ожога на коже и в легких. Джеймс подставляет под поцелуи спекшийся в полуулыбке рот, виски. Брок вылизывает его зверино, собирая на язык мягкий солоноватый пот: его плечи, загривок, грани ушей, его щеки и чувствительные ямки под подбородком. Зимний принимает его, всем телом, каждым вдохом, каждым мелким движением, принимает Брока всего, прижавшегося вплотную. Рамлоу как наизнанку выворачивает /окровавленной, новорожденной нежностью наружу, голыми нервами/ к вздрагивающему телу Зимнего, внутрь — его тела, пульсирующего от подступающего удовольствия. И он просовывает одну руку Джеймсу под бедра, приподнимая, притягивая к себе вплотную, сжимает ладонью влажный, липкий от смазки член. Трет вокруг головки пальцем, обнимает кольцом, плотно сдавливая и ведет от основания вверх, выжимая оргазм. Все его тело прошивает одной долгой судорогой, сдавливая в себе член Брока до искр под веками. Джеймс тихо, жалобно скулит, тонко и сладко. Рамлоу кончает, задыхаясь — от этого звука. Облизывает его взмокший затылок, уши, вылизывает, как детеныша, истекая спермой и ласковостью, с ощущением, что вот такие моменты надо выбирать для смерти. — Тебя отпустило? — через десяток минут шепчет Зимний, устраивая-таки металлическую ладонь у Брока на затылке, невесомо поглаживая пальцами в основании черепа, — не то чтобы я был против, ты не думай. И Рамлоу как-то растерянно, словно познав страшную истину, тянет в его плечо: — Твою мать, ты же ебаная зефирка, — и он сам бы заржал над этим первый, если бы вот этого всего не было. Если бы его так не корежило. — Ты в сознании вообще? — с сомнением в голосе отзывается Зимний. Брок только молча мотает головой. Медленное понимание, насколько не на место встают его мозги, его настораживает. Джеймс выбирается из-под разомлевшего, конфликтующего с собой Рамлоу, стянувшись с члена с садистской подростковой непосредственностью. Перекатывает Брока на спину, ложится ему на грудь, устроив гладковыбритый подбородок на сложенных ладонях. Его глаза вернули себе родной цвет, но вот этой вот нежности в них раньше не было. На Брока никогда так не смотрели, он вообще не видел, чтобы кто-то так смотрел. Так нельзя — нельзя взглядом забирать из пространства воздух — восторг невесомости и смерть. Рамлоу запускает пальцы в темную спутанную гриву, отводя волосы за спину, чтобы чуть успокоиться привычным тактильным якорем. В момент леденея желудком. Функция куратора — контроль, любыми, в принципе, средствами. У Зимнего под челюстью, на самом видном месте — бордовый, с фиолетовым крапом лопнувших капилляров, засос. И тут уже не до определения его формы. Это даже отдаленно не похоже на контроль. Джеймс фиксирует этот взгляд, улыбается Броку, карамельными своими, истерзанными губами, с этой разрушительной лаской во взгляде: — Сойдет к вечеру. Но если они узнают, они убьют тебя. Рамлоу хмыкает, отчаянно фальшивя в выражении лица, все еще раздавленный внезапным объятием вакуума: — Они не смогут. Ты сможешь, ты один. Он умудряется солгать и исповедаться за раз. Он умудряется осознать, что за вот эту улыбку Зимнего Солдата сдохнуть будет не жалко.