Сложно любить своего хулигана

      От Бакуго пахло тяжёлыми сигаретами: запах был настолько едким, пропитывающим пространство вокруг, что находясь рядом с ним у чувствительного на табак Мидории слезились глаза. Даже на ботинках, которыми его, лежащего на асфальте тренировочной площадки позади школы, бил по рёбрам блондин, оставался запах красных Marlboro.       Помимо этого можно было уловить от Кацуки запах одеколона, которым крутой Бакуго начал пользоваться ещё в классе втором, и, как ни странно, подростковой агрессии. Это было целым созвучием запахов: отголоски пота после физкультуры или очередного избиения Изуку, жевачка с корицей и перцем, крапивный шампунь, который чувствовал Мидория, когда Кацуки поднимал его за грудки к самому лицу.       К красным-красным глазам, полными омерзения, гнева и непримирения, к узким искривленным бровям, к едва заметным веснушкам на аккуратном носу. К злым губам, с которых постоянно скользят оскорбления и угрозы. К такому до слёз обиды красивому лицу.       Блондин случайно узнал о том, что его одноклассник-ботан, которого он переодически покалачивал, неровно к нему дышал и аккуратно вырисовывал профиль блондина почти каждый день в потрепанном блокноте с супер-героем из манги, которую они оба читали в детстве. Избиения Мидории стали чрезвычайно частыми: этот пидор не говорил никому о побоях, потому что не хотел, чтобы у Кацуки были проблемы, а ему это было только на руку.       Радужный свитер был в пыли и в следах от ботинок – Бакуго до скрежета костей хотелось растоптать эту символику пидорасов, к которым, по блядскому стечению обстоятельств, он сам относился.       Он приходил к робкому парнишке домой каждый раз после подобных инцидентов и выцеловывал каждую гематому: Кацуки ничего с собой поделать не мог – ебучую природу не обманешь. Сколько бы он его не бил, сколько бы не издевался, сколько бы раз не желал ему смерти, но эти визиты к однокласснику были стабильны, как восход и закат.       Мидория был по-мазохистски счастлив: каждый раз, когда Бакуго после уроков говорил ему: «Пойдём выйдем, Дэку», его колени тряслись от предвкушения боли и шершавых губ, шепчущих извинения, на запястьях, что были в маленьких ожогах от спичек. Это был их своеобразный ритуал, в котором гомофоб-Бакуго боролся со своей натурой, но который постоянно ей проигрывал и, лёжа на кровати Мидории, перебирал его вспотевшие после секса волосы.       Изуку поначалу сложно было принять действительность: в первые их разы он как мог отталкивал одноклассника, повторял ему, как мантру, что это ошибка, что нужно все остановить, пока однажды Кацуки не ухмыльнулся, вставляя в любовника член до основания, шепча ему в шею: «Ты думаешь я не понимаю, что это неправильно, Дэку? Я не хочу тебя бить, не хочу тебя трахать, не хочу, чтобы ты существовал. Но ты есть в моей жизни, и поверь, то что я тебя пизжу, нихуя не приносит мне удовольствия, но я, блять, не могу по-другому... Мне... мне жаль». После этого он удивительно мягко коснулся губ Мидории, и тот поверил Кацуки, до спазма в легких вдыхая запах красных Marlboro. Пусть блондин думает, что слёзы у него текут из-за сигарет, а не от ощущения наполненности любимым человеком.       Вскоре Бакуго устанет себя ненавидеть и Изуку вдохнёт полной грудью. А пока гомофоб-Кацуки вновь бьёт его в бок, который этим же вечером он будет гладить и орошать словами соболезнования и раскаяния.       Сложно любить своего хулигана.