Мне жаль

      Мне жаль, что так получилось.       Мне жаль тебя.Как и всех других, впрочем. Никто не заслуживает быть растерзанным пулями, страданиями и бесконечной болью. Но ты боль начал ощущать намного раньше, чем в Министерстве поняли, что грядет война. Ты вырос с этой болью. Ты как будто родился с ней.       Смотря на тебя в последний раз, я думала, что ты ждёшь Смерть. Ждёшь и боишься. Ты судорожно оглядывался, смотрел на всех, как на предателей или врагов – даже друзей ты подозревал в неверности, поэтому всегда держал их в поле зрения. А вовсе не потому, что беспокоился за их жизнь.       Своя жизнь была тебе важнее. Кажется, так было почти всегда. Мальчишеские проделки и вылазки ты поддерживал из детского интереса. На первых курсах тебе было даже любопытно. Вместе с Тео и Блейзом ты забавлялся, устраивая невинные проделки вроде тех, за которые можно схлопотать выговор от мистера Филча, не более.       Позже детские шалости превратились в подростковые посиделки с алкоголем, и ты поддерживал их уже не только из солидарности, но из острой нужды. Тебе было необходимо расслабиться, послушать тихий трёп девчонок и почти никогда – излить свою душу. Ты всегда знал, что грёбаный Поттер спасёт грёбаный мир. Но ты не знал, скольким тебе придется пожертвовать до того, как это произойдёт.       Прошу, не волнуйся, тогда боялись все. Просто не всем хватало смелости в этом признаться.       А я ещё и плакала. Плакала от страха, боли, чувства ничтожности. Плакала днём и ночью, когда оставалась одна и в кругу людей. Плакала горько и громко.       — Мне жаль, что так получилось, — я прошептала это несмело, медленно выдавливая слова. Мне хотелось обнять тебя, морально поддержать, но казалось, что вместо человека я наткнусь на испуганного ёжика – только колючки и ни капли доверия.       — Получилось так, как должно было.       Ты даже не взглянул в мою сторону. Невидимым взглядом ты уставился в окно, глядя в иссиня-чёрную даль Запретного леса. Я боялась сделать вдох. Тело пробирала крупная дрожь. Не только от холода пустого коридора, но и от твоего. Твой холод был страшнее любого чудовища. Хотя и с Василиском есть у тебя кое-что общее. Не догадываешься? Твой взгляд тоже убивает. Грозный, вызывающий, насмешливый, но сейчас — загнанный.       Ты всегда был таким. С детства отец хотел вырастить из тебя достойного продолжателя рода. Малфои. Напыщенные французы. Так раньше говорила моя мама. Не знаю, насколько она права, но ты всегда пытался соответствовать созданному имиджу. Имиджу, который погубил семью.       Многие говорят, что ты трус, но я так не считаю. Ты бы видел себя в бою! Часто можно почувствовать чью-то злость. Но ты источаешь незримую силу, когда злишься. Яркую, притягательную, неудержимую и даже разрушительную силу.       Паркинсон это заводит, но я считаю, что это походит на некоторую форму извращения. Выглядит все так, будто она так и хочет, чтоб ее оглушили чем-то тяжелым по голове, нарывается, дразнит. Получает удовольствие. Сначала тебя это возбуждало и заводило, не могло не заводить. Но позже ты пресытился. Даже такие черствые сухари нуждаются в нежности и заботе. А свою злость – ты знал это, ты еще успеешь направить в нужное русло. Война-то совсем близко.       Ты всегда отзывался о Паркинсон снисходительно или даже грубо. И дура, и подстилка, и негодная даже для своей семьи. Многие считают, что так ты проявлял слабость. Или трусость, опять же. Кто же будет издеваться над несчастной девчонкой! Даже если иногда она это заслуживает или сама хочет. Но я считаю, что ты всего лишь жертва. Ты слишком заигрался во властного и холодного засранца. Заигрался до такой степени, что запутался, чего ты хочешь на самом деле. Чего боишься, что любишь. В своей злости ты забыл, что такое счастье. Ты стал жертвой самого себя.       — Разменная монета.       — Что? — я не сразу поняла, откуда доносится твой тихий голос.       — Размерная монета, — ты ещё раз повторил два слова, смысл которых от меня ускользал. — Так ведь говорят магглы?       Ты облокотился на стеллаж с книгами и устремил свой взгляд на эссе Гермионы Грейнджер, которое она любезно мне одолжила. Не одобряешь.       Я часто слышала, как ты жаловался на неё Блейзу. Говорил, что не понимаешь, почему мы общаемся. Плевался на Гарри, ненавидел Рона и снова плевался на Гарри. Несколько раз пытался поговорить со мной о небезопасности общения с грязнокровкой. Всегда прятал взгляд, а потом и вовсе кричал. А я не понимала, какое тебе дело до круга моего общения. Не с Гринграсс же мне обсуждать рюши на платьях!       Ты вообще редко со мной говорил. Стеснялся, наверное. Глупая девчонка, которая променяла превосходство своей крови на идиотов-полукровок. Сначала я думала, что ты действительно злишься на меня, но позже поняла, что это просто вошло привычку. Крутить пальцем у виска, выкрикивать оскорбления, игнорировать, целовать в темном коридоре. Привычка.       — У тебя все хорошо? — я скрутила желтый пергамент в трубочку и с трудом перетянула его бечевкой.       — Мой отец променял меня на свою безопасность, — ты произнёс это полушепотом, опустив голову. Как будто тебе стыдно. Громко вздохнул. — Я зол, но и не виню его.       Ты изменился. Стал быстро уходить из классов и Большого зала. Перестал общаться с Блейзом и проводить вечера у камина в подземельях. Похудел и осунулся. Стал агрессивным (как будто до этого был паинькой!) и замкнутым. Превратился в тень.       Трудности делают людей грубыми, толкают на дно. Но ты до своего дна всё никак не доберёшься. Тонешь, тонешь, тонешь в своих чёрных мыслях и резких криках по ночам. Ты пытаешься смыть водой ночной сон, растираешь кожу до крови, плачешь. Вырываешься из цепких лап отчаяния. Получается?       Каждый раз, глядя на себя в зеркало, ты ненавидишь человека, на которого смотришь. И все бы отдал, чтоб не быть им. Потому что он грубый. Он трусливый. Он ищет способ улизнуть от обязанностей, обводит вокруг пальца зло и врет в глаза матери. А ты не такой. Ты хочешь вернуться домой, туда, где мать ухаживает за розами в саду, а отец часами решает деловые вопросы за закрытой дверью кабинета. А ты, улыбчивый мальчуган, носишься за домовиком в попытке отобрать у того печенье, что подадут на ужин.       — Мне жаль, — я присела на стул рядом с койкой. В больничном крыле как всегда пахнет зельем сна и цветами папоротника. А ты как всегда бледный.       Смотришь на меня с лёгким прищуром и улыбаешься. Я давно не видела, чтоб ты улыбался. Почему-то думала, что уже не увижу это выражение на твоём лице. Слегка блаженное, знаешь. Таким ты бываешь только когда очень устал, но конец дня выдался очень приятным: удалось раскрутить симпатичную когтевранку на развратный поцелуй, выиграл у Тео в шахматы или раздобыл контрабандную пластинку «Грязных кельпи». Устал, но счастлив. Только вот чему ты радуешься сейчас?       — Следующую неделю я проведу здесь, — ты произнёс это хрипло, опуская здоровую руку за голову. Понятно. Отдых. Тебе позволили отдохнуть. Надеюсь, тебя не будут терзать грубые мысли. Надеюсь, ты не будешь терзать сам себя. — Мадам Помфри сказала, что рука срастется дня за четыре. Вылечит меня и буду как новенький.       Это хорошо. Только жаль, что твою душу не излечить «Костеростом».