Spectrum

Шумно. Загрей уже и не помнит, когда в последний раз думал нечто подобное о Доме. Кажется, никогда? Дом — слишком древнее. Слишком устойчивое, непоколебимое, статичное. Дом вьется из бесконечности, — такой же неизменной, как он сам — стоит оплотом Подземного царства и не разжимает хтонических лап — более крепких, чем сталь отцовского копья, вспарывающего живот. Загрей качает головой, стараясь об этом не думать: амброзия не идет ему на пользу. Уговоры и шальной настрой Диониса — тоже. «Не сейчас». Потому что сейчас, в эту самую минуту дня или ночи, боги громко смеются, сидя за одним столом, бьются бокалами в бесконечных тостах за «воссоединение семьи» и пируют с поистине олимпийским размахом, никогда Дому не снившемуся. Боги шутят, веселятся, делают вид, что ничего за эти годы не было, — ни распрей, ни обид, ни колкостей исподтишка — приказывают теням налить еще и придвигаются друг к другу ближе. Кто-то — слишком близко. Загрей отводит взгляд, стараясь не пялиться на Гермеса, все такого же жужжащего и беспечного, сидящего — кровь и тьма! — в шляпе Харона и тараторящего что-то тому почти в самое ухо. Широкая улыбка появляется сама собой и тут же прячется за бокалом с амброзией: хоть у кого-то в их божественной громаде всегда были нормальные отношения. Когда глаз цепляется за величественную фигуру отца, сидящую во главе стола, Загрей не может сдержать широкой и по-мальчишески пакостной усмешки: отец хмурится, подсчитывает в уме убытки, прикрывает устало веки, когда Зевс хлопает его по плечу, и не ворчит лишь потому, что мамина ладонь будто невзначай лежит поверх его собственной. Если бы кое-кто не упрямился все это время похуже сатиров, семейная идиллия, возможно, наступила бы гораздо раньше. А впрочем, лучше поздно, чем никогда. Загрей ставит опустошенный бокал на темную хтоническую скатерть, улыбается в ответ на одобрительный возглас Диониса и потирает виски: голова тяжелеет, словно под весом некогда раздавившей его Лерни, дребезжит в незнакомом гнете и наливается густым туманом — тем самым, что несколько раз удавалось застать на поверхности. Мысли теряются в нем, растворяются белой дымкой, клубятся паром на земном морозе, и от раздрая внутри начинает подташнивать. Душно. Даже жар Асфоделя не пробирался так глубоко под кожу. Не перехватывал дыхание, заставляя закашляться, и не разгорался в груди жидким, тянущим пламенем. Да что вообще… — Загрей, мальчик мой, ты в порядке? На плечи мягко ложатся заботливые мамины пальцы, приводя в чувства. В ее голосе — беспокойство, звенящее четче бьющихся друг о друга бокалов. — Персефона, дорогая царица, — мурлычет Дионис пьяным, но удивительно связным голосом, — не переживай: у Загрея это с непривычки. Ты ведь никогда не пробовал до этого амброзию, верно, приятель? Тот мотает головой. — Ну вот, первый раз у всех так. У всех, конечно, кроме меня. Ему просто нужно проветриться. — Наверное, мне и правда стоит ненадолго выйти, — Загрей поднимается из-за стола, чувствуя, как становятся ватными ноги: ему бы пошатнуться, но гордость не дает показать слабость перед всем Олимпом и Подземным царством. Вот был бы смех: выстоял против отца, но не против бутылки какого-то там винтажного напитка. — Если тебе вдруг станет хуже, то не стоит мучить себя, — мама осторожно касается его щеки, а после, улыбаясь, заправляет одну из темных прядей за ухо. — Ты в любой момент можешь вернуться к себе в комнату, а я уж придумаю, что сказать нашим родственникам, чтобы они не подумали лишнего. — Не волнуйся, — Загрей отвечает ей такой же нежной улыбкой и загибает пальцы, довольно усмехаясь. — Я дрался с Фуриями, Гидрой, минотавром, одним напыщенным идиотом из Эллизиума, немытыми сатирами, чудовищным грызуном, Хароном, когда попытался одолжить у него кошель, и даже с отцом, так что какой-то там амброзии меня не победить. — Ох, парень, знал бы ты, скольких богов она «победила», — раскатисто смеется Дионис, подпирая щеку кулаком и странно поигрывая бровями. — Не в смысле «убила», а в смысле… — Владыка Дионис, — кажется, только у матери получается так тактично и легко перебивать членов их семьи, — я думаю, это не самая удачная тема для разговора на сегодняшнем пиршестве. Давайте поговорим о чем-нибудь другом? А ты, мальчик мой, ступай, отдохни в саду: там сейчас должно быть тихо. Выходя из зала, Загрей мысленно ставит пункт в план следующего побега: расспросить Диониса, что тот имел в виду. И чувствует, как чей-то бесконечно глубокий, неотрывный взгляд пожирает его со спины.

***

Сад встречает уже знакомым спокойствием, неприхотливой зеленью, которую мама последние несколько дней старательно приводила в порядок, шелестом раскинувшейся рядом Стикс, колкой травой под ногами и высокими, тянущимися в самые потолки гранатовыми деревьями. Меж однотонной листвы наливаются их плоды красными рубинами и кажутся оттого еще более чуждыми, чем золотая статуя, подаренная олимпийцами. Но Загрею нравится. Не богатства и драгоценности, а краски, от которых хочется щурить глаза, и бунт: маленький бунт среди сдержанной строгости Дома. — Ох, кровь и тьма, — Загрей с размаху падает наземь, вдыхая чистый, не пропитанный нектаром и амброзией воздух. — По одиночке они меня так не выматывали… — Долгое время они стремились встретиться с тобой, сын Аида. Теперь же, когда встреча состоялась, каждый из них пытается и будет пытаться убедить тебя, что помогал более, чем остальные. Наберись терпения: на хвастовство моим потомкам всегда хватало слов с избытком. Загрей не вздрагивает, хотя чужой голос гулким эхом отдается где-то под кожей. Прокатывается мурашками вдоль позвоночника, обволакивает почти так же, как в пространстве вечного космоса, и заполняет собой не только пустой сад, но — все тело разом. Загрей не вздрагивает — только улыбается в привычной искренней манере и оборачивается, зная, кого увидит. Он не слышал шагов. Но чувствовал, что Хаос следовал за ним от самой залы. — Мастер Хаос. Я рад, что вы согласились прийти на эти… семейные посиделки. И рад видеть вас здесь. Хаос едва кивает головой в знак взаимности — и несколько белых прядей выскальзывает из его прически, спадая на плечи. — Могу я присоединиться к твоим созерцаниям? — Оу… эм… да, конечно, — Загрей слегка теряется от такого вопроса и даже отодвигается в сторону, давая место, которого не требовалось. — Я… Вы можете не спрашивать, я всегда не против вашей компании. Да и вы наверняка можете находиться, где захотите. — Я Создатель. Но здесь и сейчас я — гость, прибывший по твоему приглашению, — Хаос опускается рядом, и на фоне тусклой травы окантовка его одежд — красочная, яркая, в цветах первородной метки — выглядит ядовитой змеей, что однажды укусила Загрея на поверхности. — К тому же, этот Дом — творение Никты и твоего отца. Не мне раздавать в нем приказы. — Звучит… вполне логично. В ответ лишь еще один кивок — Загрей не знает, что на него сказать. Потому замолкает, неловко потирая затылок, вытягивает ноги и осторожно бросает любопытный взгляд на Хаоса, что берет в руки упавший наземь гранат. Тонкие бледные пальцы. Острые черты человеческого лица. Длинные белые волосы, собранные в пучок. Полуприкрытые глаза цвета тьмы и бездны, в которой зародился мир, — глаза, которые Загрей видел так часто, что готов был поклясться: стоит ему закрыть собственные — и он увидит чужие. Хаос кажется знакомым и незнакомым одновременно: слишком непривычно видеть его ростом с обычного бога, а не огромным хтоническим Создателем, умещающим всю свою суть лишь в отдельном пространстве. Слишком непривычно видеть его… таким. Живым. Очеловеченным. Похожим. Хаос — бесконечно далекий и непостижимый — сейчас так просто сидит рядом, рассматривая поднятый плод, что все это больше напоминает навеянный Гипносом сон, чем реальность. — Ты нашел на мне что-то интересное, сын Аида? — Ох, я, эм… Нет… То есть, да? — Загрей делает глубокий вдох, собираясь с мыслями: после амброзии от них мало что осталось, но всё лучше, чем ничего. — В общем, я просто хотел сказать, что этот облик вам идет. Нет, конечно, я не имею в виду, что ваше истинное обличье некрасиво, оно очень впечатляюще, просто вы выбрали подходящее тело, вот. Или создали?.. Не знаю. Надеюсь, вы меня поняли. Хаос опускает взгляд на собственные ладони, будто только сейчас замечает, что те изменились и что вместо мира в них теперь — поспевший гранат. — Я давно не создавал подобных форм. Они ограничены, малы и отличны от того, к чему привыкла и чем является моя суть. Однако не буду обманывать тебя, сын Аида: мне радостно слышать, что этот временный облик ты счел приемлемым. — Приемлемым? Да Владычица Афродита от вас, по-моему, взгляд не отводила, — Загрей смеется, думая, что, вообще-то, половину пирушки занимался тем же самым. Только втихомолку. — Хотя все вам очень удивились. Никогда не забуду растерянного выражения лица Владыки Зевса. Нет, вы представляете? Верховный бог Олимпа — и растерянный! Только вы так можете, Мастер Хаос. На бледных губах появляется странное, почти незаметное подобие улыбки. — Зевс, как и многие другие мои потомки, предпочел думать, что я растворился в глубинах Подземного мира. Ведь в таком случае ему не приходится ставить свою силу под сомнение. — Ну, теперь остальным придется следить за словами еще больше, чтобы его не разгневать, — Загрей усмехается, в очередной раз не понимая, зачем такие сложности в семейных отношениях, прикусывает щеку изнутри и наконец набирается смелости. — Можно вас кое о чем спросить? — Ты слишком много говоришь. Чужой голос звучит так бесстрастно и сдержанно, что Загрей хочет дать себе крепкого подзатыльника, тут же извиниться и замолчать, но Хаос неожиданно продолжает: — Однако… отчего-то твои речи меня не обременяют, — и в словах его проскальзывает что-то, похожее на одобрение: слишком неуловимое и быстрое, такое же непознанное, как земли надземного мира, но оттого еще более особенное. — Редкие разговоры с тобой скрашивают мое безвременное существование. А потому — спрашивай. — Оу, я… — Загрей сглатывает, чувствуя, как заплетается язык от накатившего… чего-то, чему он пока не может дать название. — Почему вы пошли за мной сюда? — Я наблюдал за тобой и заметил, что тебя что-то тревожит. Мне стало интересно. — А… Ну, знаете, Мастер Хаос, это обычное беспокойство, когда к тебе в гости приходит семья, которую ты никогда в жизни не видел, но о характере которой уже многое понял, и поэтому хочется, чтобы все было идеально. Сидишь, как на иголках, боясь, что отец скажет что-нибудь не то или кто-то что-то не поделит и потом — бум! — начнется война на радость Владыке Аресу. В общем, ничего такого особенного не случилось, просто пирушка, от которой зависит будущее Олимпа и Подземного мира. — Это не все, сын Аида. В твоем сердце есть что-то еще. Звучит не вопросом — утверждением. — Я… Нет, извините. Наверное, вам показалось: одна наша семья двух переживаний стоит. Загрей хочет весело рассмеяться, сделать вид, что все в порядке и нет в этой теме ничего интересного, но Хаос прерывает его раньше: — Не стоит уподобляться своим родственникам или смертным в самообмане: он — такая же ложь, но ты будешь единственным, кому она навредит. И не стоит пытаться обмануть меня: ты знаешь, что это бесполезно. На такое даже возразить нечего. Загрей вздыхает как-то обреченно, — кажется, последний раз такое было после двадцатой смерти от отцовского копья — подтягивает к себе колени и скрещивает на них руки, утыкаясь в изгиб подбородком. Не то чтобы эта мысль снедала его без остатка. Не то чтобы она мучила его каждую свободную секунду: пока бьешься с хтонической армией и агрессивными сатирами, думать особо некогда. Но иногда, когда он возвращается домой… — Я боюсь, что однажды… Не знаю, что если однажды мне наскучат эти побеги? Что мне делать тогда? Я не хочу становиться, как отец. Не хочу разбираться с этой грудой непонятных бумажек, не хочу на тысячи лет застрять с хмурым лицом за письменным столом или разгребать завалы в административном зале. Мне нравится сражаться, громить свои же владения, но вряд ли что-то остается вечным, верно? — Ты беспокоишься о том, что еще не произошло, — Хаос опускает гранат обратно на землю, оборачиваясь, — и Загрей пропадает, полностью, со всеми потрохами, в поддернутых космосом глазах. — Твои тревоги напрасны: тебе не дано увидеть будущее, равно как и исправить прошлое. Ты лишь бесцельно тратишь силы на не случившееся. Направь свой потенциал на настоящее — единственное, что тебе открыто. К тому же, ничто не исчезает бесследно: на место одного неизменно приходит другое. — Наверное, вы правы. Как и всегда. Загрей чешет затылок, отводя взгляд в сторону: конечно, пара фраз не развеет все его страхи в мгновение ока, но Хаос — не тот, кто станет обманывать или лукавить. Не тот, кто готов придумывать красивые, складные слова ради утешения. Хаосу можно верить. Одному из немногих. — Посмотри на меня, сын Аида. — Чт?.. Загрей поворачивается и замирает в ту же секунду, будто парализованный горгоньим проклятьем: Хаос целует его, обхватывая подбородок пальцами и не давая отстраниться. Целует мягко и неторопливо, но Загрею кажется, что его подбрасывает до самого Олимпа, а после — роняет вниз, глубже Тартара, глубже Эребуса, роняет в самые темные и забытые уголки Подземного мира. Туда, где перехватывает дыхание при каждом вдохе, где руки вязнут в смолянистых стенах бездны, где собственное сердце ломает грудную клетку быстрее любого из хтонических чудовищ. Туда, где правит Хаос, — извечный, безграничный. Близкий. Чужие губы — мягкие. Сладкие от амброзии, чуть шершавые и теплые — в противовес холодным кончикам пальцев, скользнувших вниз по шее, к ключицам. Чужие губы будто бы знакомые, но вместе с тем ни на что не похожие. На поцелуи с Таном или Мег — тем более. Это другое. Просто другое. Густое, затягивающее с головой, глубокое до вселенских масштабов и лишающее всех чувств разом, кроме одного. Которому все еще нет названия. Хаос отстраняется. И Загрей, кажется, умирает, тут же возрождаясь снова. — Я… Вы… Кровь и тьма! Мастер Хаос, зачем вы?.. Что это?.. Мысли рвутся в клочья, кружатся в голове лепестками, раскиданными возле Купальни, вяжут язык и не дают сказать ничего толкового — у Загрея кровь кипит от неловкости и непонимания, приливает к щекам, шее, к кончикам ушей, красит в то, что смертные называют «румянцем», и жаром зреет по всему телу. Всего этого — чувств, догадок, волнения, несказанных слов — много. Слишком много для одного запертого под землей принца. — В течение долгого времени я наблюдал за своими потомками, богами и людьми: вы используете этот жест, когда хотите выразить… благосклонность. Симпатию. Когда хотите показать, что между вами существует связь. Я использовал этот жест по той же причине, — но Загрей, видимо, выглядит настолько растерянным, что Хаос задумывается на секунду и в голосе его проскальзывает неуверенность. — Или же… он был неправильно мной истолкован? Отвечай. — Я… Ох… — Загрей вздыхает, пытаясь свести разбежавшиеся мысли в одну кучу. Что напугало их больше: чужой жест или сами слова? Он бы и сам хотел знать. — Нет, вы все правильно поняли, мы действительно целуемся, когда… любим кого-то. Просто это не совсем благосклонность или даже симпатия, это нечто большее. Когда тебе очень хорошо с кем-то и ты хочешь быть с ним каждую свободную минуту, радовать его, когда от одного разговора ты уже становишься счастливым. Это… в общем, это сложно объяснить, в одном слове столько чувств намешано, и у каждого они свои, что пока не испытаешь, не поймешь. Я сам до сих пор во всем этом не разобрался. — Кажется, я догадываюсь, что ты пытаешься мне сказать. Но даже в таком случае мой жест не является ошибкой, сын Аида: я выразил тебе свою признательность и расположение, а также обозначил существующую между нами связь. Мне радостно видеть тебя в своих владениях, и ты можешь продолжать навещать их, когда тебе будет угодно. Я буду ждать, — Хаос смотрит на него будто посветлевшими глазами и добавляет, чуть погодя: — Однако не думай, что мое расположение даст тебе поблажки или привилегии: испытания так и останутся для тебя испытаниями. Правила неизменны: докажи, что достоин моего дара, — и получишь его. — Мастер Хаос, я и не думал… «Оу». Загрей замолкает, понимая. Это напоминание — не для него. И тут же пытается перевести тему разговора на что-нибудь другое. Пока странное чувство, о котором обязательно нужно будет спросить Ахиллеса, не сожрало его полностью. — Не сочтите за назойливость и недовольство, но раз уж мы тут так удобно устроились, то я давно хотел спросить… Почему вы никогда не зовете меня по имени? — Потому что ты не называл мне его, сын Аида. — Я… Погодите, что? Я думал, вы знаете, как меня зовут. — Я не говорил, что не знаю, как тебя зовут. Я знаю больше, чем тебе думается, — Хаос неопределенно качает головой. — Однако ни при нашей первой, ни при последующих встречах ты не представился мне так, как должно. Никак не представлялся. — Серьезно? Кровь и тьма, — Загрей хлопает себя по лбу, совсем как в детстве, когда то и дело проигрывал Тану в поединках — Я… забыл. Простите, Мастер Хаос. Меня зовут Загрей, и для меня честь и великое счастье познакомиться с вами. Как бы глупо это ни звучало уже после всего, что случилось. Губы Хаоса вновь трогает подобие улыбки. И, будто бы, смеха. — Твоя открытость доставляет мне удовольствие, Загрей, — он произносит его имя так раскатисто, переливчато и безмерно, что хочется закрыть лицо ладонями и дышать глубоко-глубоко. Через раз. — Однако мы поговорили достаточно. Более я не отвечу на твои вопросы — сохрани их до нашей следующей встречи, которая, несомненно, скоро случится. Загрей кивает, снова утыкаясь подбородком в скрещенные на коленях руки. И от мысли, что Хаос всегда будет ждать его в глубинах Подземного мира, теплеет где-то за ребрами. Кажется, там, где находится сердце.