***
Он прибыл в Город-Свободный-В-Перемещении, стоило мне только прознать о нём, и всего раз упомянуть его имя вслух. Загадочный старик, он направлялся со стороны кладбища в центр. В дневном свете был неприметен, точно призрак: невысокий, щуплый, серый; и замечали его буквально лишь дети, которым тот, конечно, казался великаном. Они-то и прозвали его Высоким Серым Человеком, ведь больше было некому. Защитник, особо агрессивно реагирующий на появление чужаков в городе, и усом не повёл, когда тот пересёк границу. Кровопийцы не ощущали тепла его тела, Ослеплённые Верой вовсе воротили нос. Изредка взрослые могли глянуть в его сторону, не уделяя его персоне внимания. Лишь дети смотрели на него с непостижимым уму благоговением, провожали взглядом до поворота, а то и до самого горизонта. Но не единственные его видели. Я, также пристально, как и они, следила за каждым его шагом с высокого балкона. Я знала: он идёт ко мне. Мне удалось, наблюдая за его равномерным углублением в город, подгадать мгновение нажатия кнопки звонка, и не заставить его долго ждать. Он поприветствовал меня, как старого друга, с улыбкой на лице. Пожал руку через порог — всё-таки настоящий. Я пригласила его за стол, предложила расположиться и чувствовать себя, как дома, однако он, отмахнувшись, сообщил, что прибыл ненадолго. Мне это было понятно и без его слов: никаких сумок у странника не было, всего один бумажный свёрток. А в свёртке звенели металлические инструменты. Как сейчас помню: он не разулся и не снял сюртук, хотя вспомнил повесить шляпу на гвоздь. Я проигнорировала это, в первый раз можно было и простить, в таком виде повела его на кухню. По дороге он, внезапно, сделал комплимент местному кладбищу, сказав, что оно было куда уютнее, чем «Синг-Синг». Я поблагодарила его, объяснив, что оно, как и весь город, принадлежало мне. А раньше руку к нему приложил мой отец, который похоронил там своих родителей, и моя мать, которая похоронила там своих, а до них — их родители похоронили своих родителей, и могил там было столько, сколько умерших позволяла помнить история нашей семьи. И что однажды я закопаю в той земле своих родных, а мой сын в ней — меня. Он спросил, должны ли дети хоронить родителей. Я ответила, что иной ход событий противоестественен. Он спросил, есть ли на кладбище могилы чужих мне людей. Я ответила, что в моей праведной семье не убивают незнакомцев, и вообще никого не убивают. Пока он тихо располагался за столом, я молча ставила кипятить воду в чайнике. Тогда, в полной тишине, я почувствовала, как сильно была накалена между нами атмосфера, и как с каждой секундой его пребывания в моём доме — нет, в моём городе — мне становилось всё более некомфортно. В самом деле, было в этом мужчине что-то такое, что вызывало тревогу и загоняло в тоску; при нём клонило в сон, однако сердце трепетало так, что глаза не смыкались. Прогонять его, тем не менее, у меня совсем не было желания, как-никак столь многое хотелось у него узнать. Говорили, он был рождён безумной матерью. Говорили, он, будучи ребёнком, уже выглядел, как старец. Говорили, он по ночам превращался в ужасного упыря, выл на луну и охотился на младенцев. Вздор это был, разумеется, но не бывает дыма без огня. Всё же, в первую очередь, мне было интересно вот что: Город-Свободный-В-Перемещении не терпит вмешательств посторонних. Механизм его защиты совершенствовался годами… и вдруг с лёгкостью дал незнакомцу пересечь границу и разгуливать по улицам. — Как ты это сделал? — Что именно? С прибытием очередного чужака, каждое из моих созданий должно было исполнить тот долг, ради исполнения которого и было сотворено. Защитник (то ли сторожевой пёс с людскими чертами, то ли мужчина с псиными) гнался за вторженцем и настигал его, преодолевая пространство и время, не щадя здоровья и сил, и смерть ему была не страшна. Он казался мне наиболее настоящим из всех моих существ, словно… да, словно была у меня когда-то собака, мой верный страж, «лучший друг человека» — мой единственный друг. Но, в отличие от того «защитника», этот никогда мне товарищем не был. В моём городе его роль кончалась на поимке нарушителя, а дальше дело было за Кровопийцами. Их было много: полицейских, медиков, журналистов. Широко раскрыв свои вертикальные щели-пасти, они прокалывали жертву сотнями тонких языков, и вместе с выпущенной кровью высасывали все секреты. Даже я их боялась. Они не видели разницы между «своим» и «чужим», и могли выпить всё до последней капли. Благо в момент перед трагедией зачастую появлялись они. Не только имрассказывали накопленные тайны, но лишь при них вели себя человечно. Ослеплённые Верой. Двое прямоходящих козлов, облачённых в тряпки из собачьей шкуры. Их круглые горбы, служившие напоминанием о животном происхождении, кто-то попытался расправить с помощью двух перекрёстных досок, гвоздями прибитых к обвисшей коже. Я всё ждала, когда эти твари издохнут, и когда я похороню их. Они считали своим обязательством напоминать мне о том, что родители никогда мной — «отвратительной безбожницей» — не гордились. Их настоящая цель, безусловно, заключалась в ином. Не зря были незрячи, подобно богине правосудия: именно они решали, кому было позволено остаться в Городе-Свободном-В-Перемещении, а кому было суждено его покинуть. Три слоя обороны. Он обошёл их все. — Как ты попал сюда? — Пришёл со стороны кладбища. — Нет. Как ты попал сюда? Засвистел чайник, совсем некстати, нужно было отвлечься. Я не потеряла много времени на угощение гостя, но загадка, всё дольше остающаяся без ответа, начала утомлять. А ему было это безразлично. Он подул пару раз на чай, попробовал температуру костяшкой. После первого глотка скривился от того, как кипяток обжигает горло, тотчас отставил чашку на край стола. И после этого, наконец, заговорил. — Кровопийцам я не интересен. Всю кровь из меня уже высосали. Ослеплённые Верой не хотят иметь со мной дела. Один раз уже судили меня, и по существу, если тебе важно. Теперь я им отвратителен… — А Защитник? — Пропустил меня. — Не может быть. Защитник задерживает чужих. — А я не чужой тебе. — Врёшь. Он переменился в лице: от нахмуренных бровей на лбу выступили морщины, глаза впали ещё сильнее. В мгновенье постарел с виду лет на десять. Вежливый и добродушный мужчина больше не казался таким приятным. С ним всегда было так. Он был патологическим лжецом. Никакое из его утверждений нельзя было всецело доказать, как и всецело опровергнуть. Одним говорил одно, другим — другое, и с каждым годом его жизни доверять ему становилось всё труднее. Он сочинял фантастические истории, в которые человеку со здравым умом и общепринятой моралью было трудно поверить. Но человек верил. Потому что знал, что многие из этих «вымыслов», несмотря на кажущуюся преувеличенность и невероятность, оказывались правдивыми настолько, что при прочтении их далеко не самого достоверного отображения на бумаге становилось не по себе. Я лишь сказала ему правду. И это почему-то очень его огорчило. — Я никогда в своей жизни не врал. Мне нет смысла врать. Особенно тебе. Ложь. Однако спорить об этом с лгуном было бесполезно. — «Особенно мне»? Не понимаю. — Ты была любезна со мной. И пригласила к себе. — Да ты что? А по-моему, не приглашала. — Конечно, приглашала. Тебе ведь нужна была помощь? Ты же хотела получить интересующие тебя ответы? Это суждение было куда более интересным, чем его нелепая попытка скрыть от меня правду о том, как ему удалось влиться в Город-Свободный-В-Перемещении. Как бы то ни было, его благие намерения не объясняли того, почему мои создания признали его, как он связан с механизмами этого места и, возможно, со мной. Столь многое хотелось у него узнать… Мне пришлось признаться ему, что в действительности всё было так, как он сказал. Я извинилась за потраченное на нелепые расспросы время; он понимающе отметил, что у меня и впрямь нет причин доверять ему, но я должна попытаться. Он предложил мне задать свой первый вопрос, попросив заранее не спрашивать о небылицах, придуманных людьми. Отрезал, что не вампир и не оборотень, что это глупые страшилки, пусть и сочинённые не без оснований. В конечном счёте, я пообещала ему этого не касаться. — С чего это началось? — С боли. Ужасной боли. Кошмарной боли. То, что он поведал мне дальше, было очень трудно слушать. Он был и впрямь хорошим рассказчиком, передавал столько деталей, сколько не передал бы ни один писатель, и сколько не передала бы я: не потому, что не могу, а потому, что не хочу о них вспоминать. Он говорил о пытках, которые ему приходилось переживать в юном возрасте. Мальчишки — тогда его ровесники — насмехались над ним после побоев со стороны взрослых, и он забивался в угол, рыдая: ему так становилось легче. А когда боль стала приносить ему удовольствие — порки усилились, насмешки превратились в издевательства, но больше он ни разу не плакал, даже когда загонял иголку себе под ноготь. При этом он не только правдоподобно описывал акты насилия, а подолгу рассуждал о каждом из них, да так спокойно, что от страха у меня закружилась голова. Во благо собственного здоровья, я потребовала у него остановить повествование. — Что такое? — Я не могу это слушать. — А мне казалось, ты должна была к такому привыкнуть. Тебя ведь тоже избивали в «воспитательных целях»? — Я ничего тебе об этом не рассказывала. Откуда ты знаешь? — Просто знаю. «Рыбак рыбака», как говорится. Я не понимала, как мне относится к его заявлению. Я не понимала, правильно ли поступила, не опровергнув его предположение. Он выведал обо мне то, что не должен был. Или, возможно, был осведомлён о рукоприкладстве моих родителей изначально. Я не могла сказать об этом наверняка. Как и не могла с тех пор с полной уверенностью назвать его лжецом. Потому что ни один человек не мог столь дотошно передать такое, если не пережил лично. Уж я-то знала. Развивать сильнее предмет бытового насилия никто из нас особо не горел желанием. Договорились закрыть тему, он предложил спросить у него что-то другое. Я осознавала: что не предложу, следующий очерк будет отвратительнее, чем предшествующий. И всё же, события описанные ранее — всего предпосылка. Она, в свою очередь, скорее позволила бы мне посочувствовать ему, (если это вообще было возможно), но не добраться до сути. — Что подтолкнуло тебя на это? Он умолк на какое-то время, предавался воспоминаниям. Пока тупил задумчивый взгляд в пол, машинально крутил на месте чашку с чаем. На внутренней стороне ладони остался влажный след от пара, он вытер его пальцами. Улыбнулся — пришла мысль. Как-то раз, в музее восковых фигур, он увидел нечто настолько ни на что не похожее, что этим невозможно было не вдохновиться. У него появилась навязчивая идея сделать что-то подобное живому человеку. Хотя, в силу некоторых обстоятельств, с этим пришлось очень долго ждать. К тому времени он успел порядком подзабыть о своей затее, но вспомнил о ней, когда встретил Тома. Это был умственно неполноценный юноша двадцати лет. Старик признался мне, что не уточнял при пареньке свои планы, именно поэтому Том, наверное, радушно согласился ему помочь. Он отвёл его в заброшенный дом, связал и совершил то, что намеревался уже очень долго. Разрезал половой орган Тома пополам. По его словам, он воссоздал всё точно, однако полученный результат оказался далеко не таким «красивым», как его восковой аналог. Впрочем, это нисколько его не расстроило, ведь, в отличие от той поделки, оно было настоящим: кровоточило, пульсировало. Его можно было внимательно осмотреть и потрогать. И пусть Том постоянно ворочался, это никоим образом не отвлекало. Изучение одного органа из десятков его не удовлетворило. Поэтому он решил оставить Тома у себя на какое-то время, чтобы продолжить исследование человеческого тела. Чуть более трёх недель он учился без вреда для подопытного вскрывать его и, наоборот, причинять такую боль, что тот начинал умолять о смерти. Когда ему показалось, что он узнал достаточно — решил не убивать Тома. То ли пожалел, то ли испугался. Вылечил, выходил и отпустил, выплатив компенсацию в размере десяти долларов. Делать такое преступно, говорить о таком преступно, слушать такое преступно. Но, что удивительно, почему-то от этой истории тошно было куда меньше, чем от предыдущей. Он описывал каждую свою «операцию» и каждое своё «открытие» так увлечённо, что я, как бы мне ни было мерзко этому внимать, начала волей-неволей проникаться. В какой-то момент я даже забыла о том, что он буквально мучил другую личность практически месяц, и не вспоминала об этом вплоть до самого конца, когда он сообщил, какую цену назначил за нанесённый Тому урон. — Так вот, сколько для тебя стоит человеческое благополучие? Десять долларов? — Человеческое благополучие для меня не стоит ни гроша. В те времена я простоне до конца это понимал. Дальше такой расточительности я себе не позволял. — «Дальше»?.. Я знала, что на одном Томе его «свершения» не кончались. Я знала, кто следовал за ним в списке. Я не хотела об этом спрашивать, не хотела об этом слушать — к такому невозможно быть готовым. А он принял уточнение, что вырвалось механически, за очередной предмет обсуждения. Более того, решил в ответ на него ничего не рассказывать… а показать всё. Достал из-под стола свой свёрток и развернул. В его руках зазвенели металлические инструменты. Он разложил их передо мной. Нож, пилу и тесак. Он передал мне бумагу, в которую были завёрнуты его орудия. Сначала мне показалось, что он просто просил меня выбросить эту обёртку, но стоило мне немного приглядеться, как стало ясно, что на самом деле он протянул мне письмо, размокшее совсем не от влаги в воздухе. Круглые следы от слёз были свежими. От них пострадала большая часть текста, чернила растеклись и запачкали лист, отчего разобрать содержимое послания было затруднительно. Чтению поддавались только некоторые фрагменты. «Моя дорогая… … Я решил съесть её под предлогом того, что собираюсь отвести на вечеринку… … заплакала и попыталась убежать. Я схватил её, и она сказала, что расскажет маме… … Мне потребовалось 9 дней, чтобы съесть всё её тело». Однажды я уже видела это, причём целиком, а не кусками. В полном варианте были вещи страшнее тех, что сохранились здесь, однако та печатаная версия вызывала при прочтении разве что дискомфорт. Лицезреть оригинал — а это, несомненно, был оригинал — было по-другому. Несмотря на то, что в письме много чего нельзя было понять, в нём всё равно чувствовалась душа: в коротких формулировках, во вручную зачёркнутых предложениях и исправленных буквах, в знаках препинания, расставленных так, как неискренний человек не расставил бы. Не вчитываясь, можно было принять это за обычное эмоциональное обращение. К сожалению, содержанием нельзя было пренебречь. То, что он сделал с той девочкой — бесчеловечно, но надо было быть настоящим монстром, чтобы прислать такое письмо её скорбящей матери. Тогда я поняла, почему он настоял на том, чтобы я не отождествляла его с разными мистическими людоедами. Потому что этот человек — сам по себе чудовище, не было нужды придумывать о нём жуткую сказку. Мне казалось, я знаю о нём всё, и что все о нём всё знают. Кровопийцы хорошо над этим поработали. И всё же один вопрос оставался без ответа. Всего один, самый важный вопрос. — Почему ты это сделал? — Мир ненавидел меня. Вот и я возненавидел мир. — Это не оправдание. — Но многие им пользуются. Ты тоже. — Я тут причём? Он читал меня, как книгу. Говорил обо мне вещи, о которых я сама раньше никогда не догадывалась, а после его слов всё становилось ясным. Рассказал мне, как ненавидела родителей, потому что те силой «выгоняли из меня беса». Рассказал, как возненавидела их ещё сильнее, когда те задушили моего пса — моего единственного друга — ибо увидели, что относилась к нему, как к человеку. Рассказал, что была одинокой, отчуждённой, что, в конце концов, заперлась в своём городе. Рассказал, что создала сложную систему обороны не для того, чтобы отсеивать недоброжелателей, а для того, чтобы вообще никого к себе не подпускать. Рассказал, что от меня в какой-то момент от меня отвернулся даже муж, хуже того — он забрал у меня моего сына. Бесцветный старик откуда-то знал, что пока мы с ним сидим и общаемся, мой ребёнок празднует свой день рождения без матери. Это при том, что все выходные сын должен был провести со мной. Я так ждала, когда встречусь с ним, и он тоже: в последний раз мы встречались очень давно. Сын поделился, как хотел пригласить одну из своих одноклассниц, но стеснялся, а «папа не понимает так, как мама». Попросил меня с ней поговорить. Я так и сделала: позвонила ей, назвала свой адрес, потому что вечеринку изначально устраивала я. Немногим позже муж убедил меня в том, что детям было бы гораздо веселее в развлекательном центре, чем у меня дома. А после запретил мне к ним приходить, сказал, что так будет лучше для всех нас. Конечно, в чём-то он был прав. Однако у меня оставалось всё меньше сил это терпеть. Он заметил, что я была несчастна, и это сказывалось на Городе-Свободном-В-Перемещении. Я слишком долго держала всё в себе. Паровые двигатели перегрелись. Пар заполнил улицы города. Город затуманен. Мой разум затуманен. Пар нужно выпустить. Иначе город рухнет вместе со мной. Отпив немного от чая, он умолк. Потерял всяческий интерес к разговору. Я попыталась узнать у него, откуда он столько знает обо мне, но он, как бы я не пыталась обратить на себя внимание, продолжал упорно меня игнорировать. Его внимание не отпускали часы за моей спиной, и меня это почему-то сильно тревожило. Дело шло к двум дня: именно в это время должна была начаться вечеринка, будь мой сын сейчас со мной, а не с отцом. И пока я наблюдала за его не вполне нормальным поведением, в мою голову закралась одна навязчивая мысль. Он рассказал обо мне больше, чем я знала о себе самой, но между нами точно оставалась какая-то недосказанность. Его чашка оказалось пустой ровно к тому моменту, когда кто-то позвонил в мою дверь. Я хотела было узнать, какой очередной незваный гость решил навестить меня, извинилась перед ним за то, что мне нужно было отлучиться. Однако он, внезапно и ничего не объяснив, сам сорвался с места и направился ко входу. Я последовала за ним, абсолютно не понимая того, что происходит. И когда он открыл дверь — остолбенела. Это была одноклассница моего сына. Её звали Грейс. Я совсем забыла предупредить её о том, что празднование перенеслось в другое место. Или всё-таки не забыла? Грейс спросила, можно ли ей войти, и он с радостью предложил ей проследовать за ним на кухню. Когда она поинтересовалась, куда делись все остальные ребята, он ответил, что те ушли за разными угощениями в магазин, и заверил, что ей лучше стоит подождать их дома. Он, словно внезапно вспомнив что-то, сообщил Грейс, что мой сын подготовил для неё сюрприз, и попросил её подождать немного, пока он искал его в спальне. Он снял всю свою одежду. Он знал, что если не сделает этого, то запачкается кровью. Когда всё было готово, он позвал её. Затем он спрятался в шкафу, пока она не оказалась в комнате.Когда она увидела его полностью обнажённым, она попыталась убежать. Он схватил её, и она сказала, что расскажет маме. Он отрезал её уши — нос — разрезал её рот от уха до уха. Выдолбил её глаза. Тогда она умерла. Он вонзил нож в её живот и прижал свой рот к её телу и пил её кровь. Потом разрезал её по центру тела. Он отрезал голову — стопы — руки — ладони — и ноги ниже колена. Каждая часть её тела была разделена, кроме головы – костей и кишок. Он дал совет: чтобы труп не обнаружили, «мягкие части» придётся съесть самостоятельно или кому-нибудь скормить, а всё остальное — запрятать в мешки для мусора и закопать там, где не будут искать. Я спросила, подойдут ли для «лишнего» могилы моих предков. Он ответил, что вполне, если достаточно их разрою. Он потребовал у меня не повторять его ошибку: не слать письмо матери девочки, пусть она не догадывается о том, почему пропал её ребёнок. В противном случае Кровопийцы придут ко мне и высосут всю кровь, а это участь похуже смерти. Он помог мне рассортировать всё по пакетам: синие — для морозильника, чёрные — для кладбища. Мы смыли кровь водой и замыли следы моющим средством. Когда дело было сделано, он собрался уходить: оделся, снял шляпу с гвоздя. Поблагодарил за тёплый приём и уже приоткрыл дверь для того, чтобы уйти. Тогда я и заметила: пар никуда не делся. — Да кто же ты, чёрт возьми, такой? — Ты мне скажи. Я ведь уже давным-давно мёртв. Я даже не знаю, почему я оказался здесь.* * *
Её тело никогда не обнаружат. Но меня всё равно попытаются обвинить в её убийстве. Меня спросят: «Что случилось с Грейс Бадд?» Я отвечу: «Высокий Серый Человек увёл её».