☄
— Знакомьтесь, это Ким Тэхён. С сегодняшнего дня он будет учиться с вами. Чимин скучающе водит карандашом по тетрадному листу, выводя на нём незамысловатые узоры, и силится не зевнуть — спал он ночью очень плохо, постоянно ворочался, чувствуя то жар, то холод, то надобность проверить, нет ли под кроватью монстров и не заскучала ли в холодильнике его недоеденная пицца. И вот сейчас его новый одноклассник, поднявшийся в классе восторженный шум, монотонный голос классного руководителя — волновали его меньше всего. На носу очень важная математическая контрольная, к которой Чимин честно готовился, но, кажется, уже всё забыл, последним уроком физическая культура с самым строгим из преподавателей, наверное, сдача очередного изматывающего норматива — а у него совсем нет сил. Ни на то, чтобы думать о математике, ни на бег или, того хуже, прыжки. На то, чтобы участвовать в происходящем вокруг, — сил нет тем более. — Выбери любое из свободных мест и садись. Будь уверен: тебе все здесь рады. У нас дружный коллектив, — говорит учитель, подводя итог, и Пак слышит, как стучит подошва школьных туфель, соприкасаясь с полом. Звук приближается, и парень, которого пару минут назад представляли классу, оказывается за соседней от него партой — справа, получается, — заставляя Чимина всё же обернуться и обратить на него своё внимание. Как бы там ни было, он не настолько безучастный и невежливый, каким хочет казаться, — просто устал. Этот «Ким Тэхён», дружить с которым у Чимина, конечно же, нет никакого желания, внезапно оказывается самым красивым человеком, которого когда-либо видел семнадцатилетний Пак. И это заставляет вмиг забыть обо всём, что волновало его всего какую-то жалкую минуту назад. Контрольные, нормативы, всё чаще повторяющиеся приступы бессонницы — чем там ещё он занимал свои мысли? — поверженно уходят на второй план, стоит лишь Паку взглянуть на своего нового одноклассника, которому, чёрт возьми, так невероятно сильно идёт школьная форма, что свою собственную хочется снять и с силой швырнуть в открытое окно — всё равно в сравнении с этим парнем он будет выглядеть в ней отстойно и несуразно. Ким Тэхён не похож ни на одного из Чиминовых знакомых, не похож на известных на весь мир айдолов, на актёров корейских дорам или моделей — он действительно выглядит особенным, самым уникальным среди людей. Чимина это потрясает. Он не знает, почему вдруг каштановые кудри выглядят такими очаровательными, почему изгиб чужих плеч хочется непременно запечатлеть на бумаге, почему взгляд, которым окидывает его этот «новенький», пронзает самые тёмные уголки его души, доставая наружу всех демонов, что больше не могли прятаться — как будто всё это время они лишь набирались сил перед роковой встречей, чтобы разрушить все Чиминовы «хорошо» и «комфортно» к чертям. У Тэхёна взгляд холодный, безучастный почти. На лице нет улыбки. Но это не пугает Пака, не заставляет его поёжиться или испытать неприязнь от одной лишь мысли о том, что в человеке может собраться столько надменности и укора — это парадоксально притягивает. Весь следующий урок Чимин этого парня рисует, по крупицам воссоздавая образ, сумевший впечатлить его настолько, что он готов был игнорировать любую усталость, тот факт, что его организм работает на износ, — потому что интерес брал верх над потребностями. Тетрадный лист, заточенный до уродливых форм карандаш, ластик, которым тот старается не злоупотреблять, — всё, что в данный момент для него имеет значение. Какая разница, что говорит сейчас учитель? Какая разница, если Тэхён, которому всего семнадцать, красив настолько, что словами передать не выйдет? Вот на бумаге — да. Пак постарается. Не зря же он родился в творческой семье. Папа у него музыкант, мама — играет в театре, а он, конечно, станет лучшим из художников, достойным гордости, карьеры и признания. И неужели странно это для художника — сходить с ума при виде музы? Чимин надеется, что нет, не странно, а ещё — что эту его нестранность никто, кроме него, не заметит. Ну, просто так, конечно, на всякий просто случай. Когда урок заканчивается, юный художник, подгоняемый толпой, которая спешит занять места в большой столовой, еле поднимается на ноги и выходит из класса, шатаясь. У него несколько раз темнеет в глазах и кружится голова. «Дерьмо», — думает он, вспоминая о предстоящей контрольной, забеге, да и вообще обо всём, что ещё предстоит ему сделать сегодня. Будни ученика старшей школы выглядят крайне уничтожающе, если тебе посчастливилось родиться в Южной Корее, а если ты ещё и забиваешь на здоровый сон и регулярно пропускаешь приёмы пищи до кучи — ты вообще, дорогой друг, в скором времени не жилец, и на кладбище тебе уже в явном раздражении ставят пропуски, притоптывая нетерпеливо ножкой. Всё это, как и причины своего плачевного состояния, Чимин понимает даже слишком отчётливо для того, кто никак не может свои эти проблемы решить. Не понимает только, как оказывается вдали от своих друзей, которые весело переговаривались о каникулах и том, каких масштабов вечеринку они хотят устроить в доме Хосока, когда те наступят. С чьими-то холодными пальцами на запястье и в тишине вмиг опустевшего коридора. — Ты истощён, — говорит ему — внезапно — Ким Тэхён, становясь напротив, и Чимин силится не выкатить свои глаза на лоб, чтобы случайно не спугнуть его, потому что… Как это случилось? Почему так быстро? Где всё это время был сам Чимин и почему ничего не заметил? Почему человек, который выглядел таким отрешённым и возвышенным всего каких-то пару минут назад, когда сидел за соседней партой, задрав свой точёный подбородок вверх и уставившись на доску с такой напускной сосредоточенностью, будто и в самом деле не чувствовал на себе всех этих Чиминовых взглядов, сейчас вот так вот просто сжимает его руку и говорит… Об истощении? Это забота? Интерес или… Насмешка? — Наверное, — Чимин нерешительно пожимает плечами, не зная, куда деть своё смущение, что так некстати заливает щёки, и переминается с ноги на ногу. Он буквально слюни по этому красавцу пускал все эти сорок пять минут, откуда же здесь взяться самообладанию? — Взгляд расфокусирован, — констатирует этот «новенький», без стеснения рассматривая Чиминово лицо, и Паку очень хочется от него сбежать, потому что… Слишком. Атмосфера слишком напряжена, Тэхён слишком сосредоточен, он сам — слишком удивлён и застигнут происходящим врасплох. Всё слишком. — Велика вероятность того, что ты упадёшь в обморок сегодня. «Вау…» — выдыхает Чимин мысленно, чувствуя, как быстро рядом с этим парнем бьётся его сердце, взволнованное, восхищённое, наивно-нежное и юное — оно не соглашается молчать. Безумие какое-то… Он ведь его впервые видит! — Буду надеяться, что не упаду, — отвечает он заторможенно, сглатывая вязкую слюну. Даже стоять на месте рядом с Ким Тэхёном ему сложно — наверное, и вовсе не из-за него — подкашиваются дрожащие колени и стучит, стучит отчаянно и глухо сердце. Он и правда… Готов в беспамятстве упасть вот в эти руки. Ну, или на холодный коридорный пол — тоже неплохо, потрясающий в сравнении с предстоящей суетой дня вариант. — Надежда не убавит вероятности того, что твой организм не справится с тем объёмом работы, который ты собираешься на него возложить, — ровным голосом сообщает Тэхён, зачем-то оглядываясь по сторонам, прежде чем спросить: — Ты ведь только что рисовал меня, да? У Чимина перехватывает дыхание, а в горле становится сухо. «Он всё видел». «Он позвал меня, чтобы посмеяться». «Я облажался». Тэхён читает в его мыслях опасливое «да» и придвигается ближе, обхватывая затылок напуганного Пака рукой, прикасается своим лбом к его, чтобы осторожно-настойчиво установить с ним зрительным контакт, и ощущает, как напрягается под ладонями мальчишеское тело, а сам Чимин, тяжело дыша, вдруг опирается лопатками на шкафчики. — У тебя настоящий талант, — говорит ему Ким, усыпляя бдительность и успокаивая нервы. Чимин понимает и сам: Тэхёну важно, чтобы зрительный контакт не прерывался. Не понимает только почему. Но не решается сбежать, капризно толкнув его в грудь, потому что… Не чувствует опасности. Все его инстинкты упрямо молчат, будто усыплённые этим сладко-бархатным голосом, и юный художник этого странного мальчика слушает, не смея отводить в сторону своего, вероятно, по-дурацки сейчас оленьего взгляда. — Однажды ты станешь человеком с громким именем, Пак Чимин. Я знаю, — продолжает убаюкивать тот, ослабляя хватку на отпустившей скопившееся напряжение шее, и Чимин теряет дар речи, потому что с каждой проведённой в такой смущающей близости секундой видит в чёрных, таких же, чёрт возьми, как и у всех, глазах всё больше яркого, горящего, живого — он словно погружается в этот невероятный мир с головой, оказываясь свидетелем по-настоящему необъяснимых вещей, и реальность — такая скучная и серая — вдруг растворяется, рассеяв за собой пространство и замедлив время. «Что это?..» — конечно, хочется спросить поражённому во всех смыслах Паку, но он впервые чувствует себя настолько безвольным, неспособным возразить или прервать такой до одури волнующий, головокружительный и попросту необъяснимый момент. Его мысли спутаны, разум окутан неясной дымкой, сквозь которую не слышно ни внутренних криков противоречий, ни собственного сердцебиения — только его, Ким Тэхёна, руки, только его бездонные и невообразимо завораживающие глаза имеют вес. Всё остальное — так неинтересно. Так примитивно, смертно-скучно и посредственно. Убого до сведённых мерзкой судорогой мышц лица. Договорив, Тэхён отходит, беззвучно поправляет лямку своего рюкзака, напоследок одаривая внимательным взглядом, а затем исчезает за поворотом так же быстро и незаметно, как увёл Чимина подальше от лишних глаз, как появился учащённым пульсом под его кожей, как стал вдруг причиной, по которой дышать тому было и легче, и труднее одновременно. Чимин выпрямляется, отталкиваясь от шкафчиков, и забывает, кажется, как моргать. Он провожает фигуру своего нового одноклассника нечитаемым взглядом и всё ещё не верит в то, что происходило в этом необычайно пустом для всего лишь первой перемены коридоре всего какое-то мгновение назад. Восторженное «что это было?» оседает на языке несмываемым налётом, и Чимину хочется догнать Кима, заставить его снова прикоснуться к своей шее, уткнуться своим лбом в его, снова столкнуть их взгляды, потому что… Пак в его глазах увидел то, что вряд ли сможет рассмотреть когда-нибудь в ещё чьих-либо. Там были звёзды, была пустота, была безвременность — так выглядит «глубокий космос». Тэхён, обычный этот школьник, такой же вот, как все они, подросток, хранит в себе всю бесконечность и загадки мира. Он не похож ни на кого, действительно. Он уникален — кажется таким — и только что Чимина в этом убедил. Неясно лишь становится, зачем. У Пака перестаёт болеть и кружиться голова, сонливость больше не тревожит — он странно-бодр, энергичен, и день, грозившийся принести ему невыносимые муки, внезапно так идёт по совершенно новому сценарию — хорошее настроение, улыбка на губах и постоянно рвущийся наружу смех. А ещё непрекращающиеся мысли об этом удивительном Ким Тэхёне, встреча с которым, он почему-то уверен, придала ему так много необходимых сил. Наверное, Чимину он понравился. В том самом смысле, чтобы «хён, а можно мальчикам ходить друг с другом на свидания?», а после долго-долго выбирать по рейтингу в социальных сетях самое лучшее в городе кафе и мечтательно вздыхать, смотря на бешеные — для неуклюжего школьника — цены. В том самом, чтобы перед сном шептать в потолок наивно-обозлённое: «Ну почему он такой?» — и добавлять мысленно и очень нежно: «внеземной», «неотразимый», «потрясающий», «волшебный». Наверное, Чимин в него даже немножечко влюбился. Ну, капельку совсем, на уровне гиперболизированной, потому что впервые, вообще-то, подростковой симпатии — поэтому его присутствие производит на него такое неизгладимое впечатление. Каждое прикосновение или адресованное ему слово воспринимается как подарок свыше, как… Контакт с целой, чёрт возьми, Вселенной. У него в груди разрастается своя собственная — Вселенная имени Его Чувств.☄
Спустя несколько проведённых в блаженном тумане недель к ряду характеристик — «внеземной», «неотразимый», «потрясающий», «волшебный» — добавляется ещё и «странный», но пока только карандашом. Не то чтобы Чимин следил за ним — конечно, нет, он разве псих? — просто всегда так получалось, что смотреть на кого-то другого, кто не чудный Ким Тэхён, ему было, ну, вот совершенно неинтересно. И ни при чём тут его набирающая обороты симпатия, его почти пугающая одержимость рисовать — всегда его, в разных ракурсах только и позах, во всех уже, наверное, образах да оттенках — просто Тэхён интересен многим. Как новенький, он, конечно, привлекает внимание учителей — те пытаются понять, что он за ученик, на что способен и как себя с ним стоит вести, чтобы он показывал максимум своих способностей и не зажимался перед классом в новой, непривычной для него обстановке. Как невероятной красоты парень, он, конечно, привлекает внимание девчонок — те так хотят заполучить его, что не упускают ни единой возможности оказаться рядом с ним, кокетливо заправить прядь своих длинных уложенных густым слоем лака волос, смотря в его глаза, пройти мимо невзначай, чтобы заметил шлейф приятно-женского аромата не самых дешёвых, кстати говоря, духов, предложить ему помощь с уроками, в которой тот, к слову, совсем не нуждается. Тэхён, если говорить объективно и честно, оказывается просто поразительно всезнающим. Чимин, правда, никогда не видел его с книгой в руках или корпящим подолгу над длинно-неясным конспектом по физике, но отвечает Ким на уроках всегда исправно, а проверочные работы по каждому из предметов сдаёт на высшие баллы, и это, по мнению Пака, становится первым слагаемым его оценочного «странный». Конечно, нет ничего плохого или тем более неправильного в том, что Ким Тэхён умный. Вопрос лишь в том, может ли семнадцатилетний мальчик быть умным настолько? Чимин не завистливый, его не раздражает успеваемость других учеников — никогда не раздражала, потому что неразумно, как он считает, винить в своём отставании от программы заслуги других людей, упорно старающихся ради лучшей оценки, — но его настораживает то, насколько успеваемость Тэхёна идеальна, вот и всё. Он как будто бы и не школьник вовсе, а какой-нибудь преподаватель, решивший поглумиться над знаниями старшеклассников, или как минимум студент аспирантуры. И ведь в нём даже нет той самой тяги к знаниям, которая могла бы всё оправдать, — это невооружённым глазом видно, думает Чимин. То, с каким безразличием он рассказывает материал, с какой точностью называет все даты исторических событий и имена тех, кто к ним причастен — как будто ему и вовсе хочется устало зевнуть в процессе, помахать всем на него смотрящим ручкой и уйти. Как будто он повторял эти слова десятки, сотни и тысячи бесконечных раз — а смысла до него так и не дошло. Чимин вот, когда читает о войне, хочет закрыться от всего мира в своей комнате и рыдать несколько часов подряд, потому что он способен, к сожалению, представить, что чувствует уходящий на фронт человек, в последний раз смотря на свою семью, что чувствуют командиры отрядов, когда отправляют своих товарищей на верную гибель… Он не проходил через это — но его воображение умело рисует образы кровавых дорог и истошных криков, потому что может. У Тэхёна, когда он говорит о таких страшных вещах, на лице красуется чёткое «ничего», и да, для Пака это странно. Весь Ким Тэхён для него очень «странный» — но пока только карандашом. Мама учила его давать людям вторые шансы, и он пытается разглядеть в Тэхёне человека ещё раз. Стоит заметить, что тот невероятно вынослив. И это не просто восхищение вперемешку с желанием быть на него похожим. Это желание понять причину, по которой единственным из целого класса в двадцать с лишним человек, кто не сгибается в три погибели после очередного забега на длительные дистанции, остаётся тот самый новичок Ким. Как парень с выдающимися физическими данными, он быстро завоёвывает уважение других парней — даже ворчливый и вечно требовательный препод по физической культуре остаётся им доволен — и заводит друзей, которые наперебой предлагают ему провести чудесный вечер в замечательной компании — как будто не понятно, что с его помощью они просто хотят попытаться склеить недотрог-девчонок, которые от Тэхёна пребывают в нескрываемом восторге, — что заставляет Чимина очень нетактично каждый раз закатывать глаза и говорить пассивно-агрессивное: «Отстаньте от него, вы слишком навязчивые». Потому что его одноклассники и правда ведут себя глупо, а ещё, вероятно, потому, что Пак не против познакомиться с мистером я-идеален-во-всём поближе и сам. Как-то после уроков они вдвоём застревают в раздевалке, слишком уж неохотно и медленно переодеваясь, и Чимин замечает кое-что ещё: в то время, как он сам за этот урок истёк потом, наверное, не менее трёх раз — так сильно их гонял сегодня взбешённый чем-то своим учитель — и еле успевал переводить дыхание, тело Тэхёна выглядит идеально сухим и чистым, а кожа — не пахнет совершенно ничем. «Не иметь своего уникального запаха — тоже странно», — мысленно подмечает Пак и смотрит на нравящегося ему парня так долго, что самому за себя становится стыдно. Боже, вот что он себе придумал? В чём он его подозревает? Не пора ли ему признать, что эти его детские игры несколько затянулись? Ну, понравился ему мальчик, что с того? Со всеми бывает. Как будто этот мальчик хоть в чём-то перед ним виноват. — Нужен? — спрашивает у него Тэхён, вырывая из мыслей, и протягивает Паку, как бы между прочим, свой дезодорант. Чимин невесело усмехается, чувствуя себя опозоренным чужой вежливостью — нормально вообще так реагировать на обычный дружеский жест? — и говорит: — Да, нужен. И берёт из его холодной руки аэрозоль. — Можешь не отдавать, — обыденно заявляет ему Ким, закидывая рюкзак с формой на плечо, и, отточенно улыбаясь, выходит в коридор. — Спасибо! — неискренне кричит ему вслед Чимин, а сам думает: «Конечно, мистеру моё-тело-не-знает-что-такое-пот такие вещи без надобности». И всё-таки странный, решает Пак, покидая раздевалку и прощаясь параллельно со стоящей в коридоре аджумой-уборщицей. Странный очень. Пожалуй, больше не простым карандашом. Цветным хотя бы. И он себе это докажет.☄
Или нет. Или нет, потому что Чимин вообще, чёрт возьми, не представляет, что ему для этого нужно сделать. Он ведь не детектив, не сотрудник полиции и даже не человек с развитым дедуктивным мышлением — а обычный школьник, мечтающий превратиться в успешного художника после выпуска. Ну, если, конечно, повезёт. «Однажды ты станешь человеком с громким именем, Пак Чимин». Откуда тот может знать? Решил отблагодарить за рисунок в профиль своей неуместной лестью? Или всё же уместной? Или не лестью вовсе? Чимин шумно выдыхает застоявшийся в лёгких воздух и опускается лбом на согнутые в коленях и поджатые к груди ноги. Он правда это знает? Что ж, тогда, наверное, было бы честно. Пак даже сейчас, сидя на широком подоконнике, с которым ему, к слову, очень повезло, рисует в своём скетчбуке, обложившись подушками, хотя на часах уже давно за полночь — и стоило бы отправляться спать. Вот насколько он одержим рисованием. И он заслужил быть замеченным. Кем-то, кто не «странный» Ким Тэхён. Например, школьным учителем изобразительных искусств? Чимин готов уродливо рассмеяться в голос от собственного отчаяния. Он смотрит на испачканные одними и теми же чертами листы и с грустью думает о том, что нет, такое его творчество всё же заслуживает оставаться в тайне. Незачем кому-то лезть в его голову. В портретах мы видим не лица моделей — штрихи творцов. Если посмотреть на Чиминовы зарисовки, сразу станет понятно, какую эмоцию он старался вложить в эти простецки-чёрные линии. Понятно станет, что скетчбук весь исписан вселенной искренних, по-юношески необъятных его чувств. Ну вот зачем Ким подошёл к нему тогда? Что он с Чимином, невозможно странный, сделал? Куда теперь от этого бежать? Тэхён невероятный. Точка. Аксиома. Как парень, у которого целая Вселенная — или даже несколько? — плещется в глазах, он Чимина привлекает. Так сильно, что до скрежета в зубах от нездоровой — к себе же самому — злости, до хныкающего под рёбрами желания до него дотянуться. Потому что Ким Тэхён действительно недосягаемый. И это тоже, к сожалению, аксиома. На него столько девочек вешается, столько признаний в любви было написано — и всех их он учтиво отклонил, — столько людей хотят хотя бы просто с ним здороваться, не то что дружить — а он до сих пор старается держаться особнячком по неясным причинам. Чимину иногда кажется, что он просто считает всех вокруг недостойными себя и по-настоящему убогими, поэтому и не спешит вступать в какие-либо более тесные отношения со всеми так отчаянно желающими. И, наверное, думает Чимин, было бы даже лучше, если бы эти его мимолётные, односекундные мысли оказались правдой. Мудаков разлюбить несложно, хватит и парочки мерзко-грубых фраз, чтобы перестать человека оправдывать и превозносить. Но ведь и это не так. Помимо явного отсутствия эмпатии, у Тэхёна так же не наблюдается презрения или надменности во взгляде. Он может заговорить с кем угодно — даже с самым зажатым и нелюдимым учеником, которого все остальные предпочитают просто не замечать, — если почувствует в этом нужду, может подобрать слова даже в диалоге с теми, кто свою агрессию не умеет контролировать от слова совсем, а потому вспыхивает от каждой неправильно воспринятой или услышанной им фразы. Он может быть и действительно является хорошим. Для всех. И это делает ситуацию только сложнее, потому что в такого Ким Тэхёна невозможно не влюбиться. О нём невозможно не думать. Не восхищаться им. Не хотеть… Его разгадать. Как тайна, он Чимина очень привлекает. Как сложность, как запретный плод, как приз. «Как человек», — хочется добавить Паку в этот ряд, но это теперь тоже только карандашом. Человек ли? Мысли о Тэхёне не дают уснуть уже несколько ночей подряд, и это в самом деле похоже на безумие — то, как много он для Чимина стал значить всего за какой-то несчастный месяц времени. Всего за четыре роковые минуты близкого контакта, который, впрочем, у них больше не повторялся. Безумец. Чимин действительно безумец ещё тот. Но он хотя бы точно человек. А Ким Тэхён? Чем чаще Пак его рисует, тем сильнее убеждается в обратном. Люди такими идеальными быть просто не могут. Красивыми, талантливыми, грамотными, выносливыми, отзывчивыми — да. Идеальными — нет, к сожалению. Так не бывает. Так — неправильно. И осознание этого сводит Чимина с ума. Он думает об этом, стоя в душе, ворочаясь ранним утром в нагретой им за ночь постели, пережёвывая хлопья за завтраком, болтая с интересующимися его школьной жизнью родителями, сидя в вагоне метро. Вся его привычная рутина вдруг пропиталась этой загадкой, наполнилась ею до самых краёв и вот-вот расплещется, потому что Чимин для такого большого секрета оказывается слишком маленьким. У него не получается контролировать свой интерес. Свою практически одержимость этой безумной идеей уличить Тэхёна в чём-то, о чём он и сам ни черта не знает. Ну что за ребячество… Как можно было погрязнуть в собственной паранойе настолько сильно? Чимин не может перестать на него смотреть. Не может выгнать мысли о нём из своей головы. И он не хочет со всем этим мириться. Испытывать симпатию — одно дело. Это приятно, Паку без этого жить всегда было скучно и серо. Когда человеку нравится другой человек, пусть даже не взаимно, пусть тайно, это всегда хорошо. Это заставляет заняться саморазвитием, посмотреть на мир другими глазами, через призму обострённых влюблённостью чувств, побуждает творить, жить ярко и дышать полной грудью. Испытывать симпатию к Ким Тэхёну отчего-то так сложно… Она какая-то разрушающая, что ли, неправильная. Чимин от неё в самом деле с ума сходит. Наверное, именно поэтому — потому что он до невозможного устал так жить, потому что у него совсем нет идей, потому что тяжёлая голова гудит и не даёт сосредоточиться ни на чём другом, потому что его мозги, вероятно, плавятся под воздействием необъяснимой силы, сокрытой в такой же необъяснимой глубине тёмных глаз, — он крайне бесцеремонно и невежливо хватает Тэхёна за рукав его толстовки, перехватив в коридоре у туалетов в один из обычных будничных дней, и, ничего ему не говоря, заводит в одну из кабинок, прижимая к холодной — такой же, чёрт возьми, как его длинные аккуратные пальцы — кафельной стене. — Привет? — удивляется Тэхён, приподнимая брови, но попыток вырваться, конечно, не предпринимает. Чимину бы в такой ситуации, наверное, тоже было интересно узнать, что происходит и какого же чёрта именно с ним. Но знал бы кто, как он плевать в эту самую минуту хотел на то, что о нём могут подумать и как данный жест расценить. Он так смертельно задолбался, что, кажется, на своей шкуре ощутил всю мощь людского отчаяния. Наверное, поэтому он произносит почти повелительно: — Покажи свой пупок, — и в ту же секунду, услышав себя со стороны, понимает, как же до жуткого жалко звучит. Смешной. Что он себе хочет доказать? «Убеди меня в том, что тебя родила обычная женщина, а не какая-нибудь марсианка»? «Докажи, что ты не созданный в лабораторных условиях эксперимент и не робот, сконструированный группой поехавших на своих идеях сотворить бессмертие учёных»? Какой же это бред. — Извини? — хмурится Тэхён, а у самого, вероятно, лицо сейчас треснет от рвущегося наружу хохота, который он пытается скрыть. — Всё ты слышал, — огрызается Пак, впрочем, не собираясь ему уступать. Пусть он выставит себя идиотом — пусть так! — но ему нужно знать. Необходимо исключить из списка «кто же этот Ким Тэхён такой?» хотя бы что-то. Он всего лишь пытается себе помочь. Ким Тэхён, в свою очередь, усмехается, произносит едва ли едкое «хорошо» и медленно тянет вверх ткань своей толстовки, оголяя живот. Пак Чимину хочется провалиться под землю сразу по двум достаточно весомым причинам: во-первых, конечно, там не оказалось никакой «зияющей дыры» или чего-то вроде, что отличало бы его от остальных людей, и парень чувствует себя полным придурком, совершенно теперь не знающим, как себя перед ним оправдать; во-вторых, у Тэхёна шикарный пресс, а в сочетании со смуглостью его гладкой — «Господи, какой же идеальной…» — кожи он вообще, по мнению одного очень жадного до всякой эстетики юного художника, достоин висеть где-нибудь в Лувре, по соседству с небезызвестной «Мона Лизой» или ещё справедливее — вместо неё. От такого зрелища у Чимина сердце в груди замирает, и на мгновение становится даже страшно — вдруг оно решило уснуть навсегда, и эта влюблённость Чимина правда погубит. Он сжимает ткань своей рубашки в области груди и кривится, пытаясь заставить себя перестать наконец быть таким очевидным и глупым. А потом наваждение сменяется яростью, и становится вовсе не до светлых чувств. Он так зол на себя, на этого странного Ким Тэхёна, на своё дурацкое сердце, которое теперь забилось чаще прежнего — и оставаться рассудительно-хладнокровным никогда ещё ему не было так же сложно, как сейчас. — Ты в порядке? — вдруг спрашивает Ким уже совершенно другим тоном, утратившим своё былое веселье — забота, интерес или насмешка? — и пытается дотронуться до чужого подбородка рукой, но Пак отскакивает от него, как от огня, боясь и одновременно с этим так сильно желая ощутить на себе эти сводящие с ума, не дающие спокойно спать по ночам прикосновения. Нельзя ему поддаваться. Чем ближе Ким Тэхён его к себе подпустит, тем сложнее будет Паку снова не сглупить. Ему хочется закричать: «Не трогай меня! Никогда меня больше не трогай!». Но это, пожалуй, даже для Чимина слишком уж драматично. — Прости, — произносит он вполголоса, неясно кого испугавшись, и стыдливо опускает свои глаза в пол. — Не знаю, что на меня нашло. Не с той ноги сегодня встал, походу. Забей, короче. И прости ещё раз. Да, думает Чимин, вот сейчас это и должно случиться. Тэхён громко рассмеётся, назовёт его извращенцем и, возможно, толкнёт с омерзением в плечо, чтобы пройти мимо и уже там, в переполненном коридоре, сказать, не жалея голоса: «Остерегайтесь Пак Чимина! Он не в порядке». Чтобы уже там, в переполненном и шумном коридоре, услышать, с каким звоном разобьётся дурацкое сердце его одноклассника. Потому что Ким Тэхён ни в чём не виноват — ни в его паранойе, ни тем более в его непрошенной симпатии. Он не обязан чужие чувства беречь и быть обходительным с теми, кто заставляет его раздеться прямо в кабинке мужского туалета средь бела дня, ничего, в сущности, ему не объясняя, а просто требуя. Мол, должен, а хочешь или нет — его личная проблема, и никого другого она не касается. Чимин с ним тактичным не был — и получит, как думает, в ответ такую же бестактность, это справедливо. Но Тэхён, вопреки всем ожиданиям, только вздыхает на его сумбурные извинения, прожигает до ужаса внимательным взглядом — парень на него не смотрит, просто чувствует — и говорит осторожно: — Попробуй ещё раз. Пак поднимает голову и смотрит на него широко распахнутыми глазами, потому что не верит и боится его слова истолковать неправильно. Ким на его немой вопрос кивает, прикрывая на мгновение глаза и растягивая в многозначительной, но неживой улыбке губы, и, похлопав по плечу, наконец уходит. У Чимина снова быстро-быстро бьётся сердце, потому что осознание произошедшего на него обрушивается по-настоящему внушительной лавиной — это и впрямь катастрофа какая-то — он в своих догадках поразительно близок к истине. Он прав, и только что сам Ким Тэхён позволил ему это доказать.☄
Скажи кто Чимину, что однажды он заделается чёртовым сталкером, старающимся собрать как можно больше информации об одной конкретной личности просто потому, что хочется, колется и чешется — он бы ни за что не поверил. Покрутил бы только пальцем у виска и, показательно развернувшись, ушёл бы вальяжной походкой в туман, из которого вытащить его могли только друзья и «новые ништячки для твоих порисулек», впрочем, от них же. А теперь вот смеяться ему почему-то не хотелось. Да и друзьям говорить о приключении, в которое он так безответственно вляпался по собственной воле, не хотелось тоже — они у него ребята понятливые, конечно, но ровно до того момента, пока с Чиминовых искусанных губ не сорвалось идиотское: «У него в глазах грёбаные звёзды, а у меня от этого живот сводит, и я не знаю, что теперь с этим делать». Понятливые до тех самых пор, пока не увидят его подозрительно однообразный альбом, в котором скопилось уже, наверное, не меньше пятидесяти разноплановых зарисовок и пятнадцати вполне себе готовых и законченных работ, которыми Пак даже по-нарциссически гордится, едва удерживаясь от того, чтобы повесить их все на уродливые канцелярские кнопки — вероятно, это и останавливает, ведь даже нарисованного, ненастоящего Ким Тэхёна портить кажется преступлением против искусства — над своей одноместной — одинокой то есть и тоскливой — кроватью. Он старается не думать — просто делает. Просто наблюдает за Тэхёном, просто хмурит свои брови и кусает бесстыжие губы, всегда отдаваясь процессу☄
Чимин выбрасывает блокнот с рисунками в урну, мечтая о том, чтобы уборщица вынесла вместе с мусором и его никому не нужные чувства. Он вообще наотрез отказывается рисовать что-либо, и это продолжается вот уже вторую неделю подряд. Он часто зависает со своими друзьями, на выходных решает устроить себе внеплановую поездку в соседний город к старшему брату, а просыпается и засыпает он теперь исключительно под громкую музыку в работающих всю ночь наушниках — та со своей задачей справляется действительно хорошо, и Чимин не слышит собственных мыслей, что навязчиво возвращают его туда и к тому. Всё это он должен просто как-то пережить. А для этого — постараться свести к минимуму нежелательное общение и убрать подальше от себя всё то, что может его как-то спровоцировать и подкосить. Выбросить блокнот оказалось самым сложным из всех принятых им за последнее время решений, но он уверяет себя, что так нужно, что это ради его же блага и совсем скоро он будет пожинать плоды всех этих жертв. А пока — он просто будет. Весёлым для других, а для себя — наконец-то заботливым. Одноклассники за его спиной снова о чём-то переговариваются, устроив в кабинете просто невозможный шум, но это тоже помогает избегать нежелательной рефлексии, поэтому Чимин не против. Это рутина, и она гораздо приятнее инфантильных любовных страданий. — Румынские эскортницы! — слышит он голосом Хосока и ловит себя на мысли о том, что не хочет знать, каким у этой фразы был контекст — она и так довольно кричащая. — Ну уж нет, — смеются в ответ, видимо, не соглашаясь с чем-то важным. — Единственный, с кем бы я мог и хотел затусить в Румынии, это Граф Дракула! — А причём тут Румыния? — говорит кто-то третий, и Чимину до сих пор не хочется поворачиваться к этим клоунам лицом, потому что всё, что он слышит, напоминает ему какой-то дикий сюр, и за него становится парадоксально стыдно. — Как это «причём»? Там находится замок Дракулы, разве нет? — Да ты гонишь, — снова голосом Хосока. — Он же в Трансильвании. — Ага, как же, её не существует. Действительно сюр. Чем эти парни вообще занимаются на уроках? — Трансильвания входит в состав Румынии, — в разговор включается Ким Тэхён, то ли уставший слушать весь этот бред, то ли, напротив, проникшийся им, и Чимин предпочитает этот факт игнорировать. — И она существует. Как и замок Бран, в котором, согласно легендам, ночевал Влад Дракула. Боже, ну, конечно, он всё это знает. Чёртова энциклопедия самой разной информации о мире, который ему даже не принадлежит. Чимин сжимает кулаки, и это, скорее, от бессилия — как же он устал делать вид, что ему всё равно. Аж бесит. Юнги подкрадывается сзади с неожиданным и громким «Бу!», от которого задумавшийся о чём-то своём парень подскакивает на пару со своим бедным сердцем, и это удивительным образом заставляет прийти в себя и вернуться в реальность. — Ой, не думал, что у меня реально получится напугать тебя, — удивляется тот, скорчив виноватую гримасу, и Чимин отмахивается простым «да ничего страшного, встряски бывают полезными». В любой другой день он бы так, конечно, не сказал. — На что ты тут смотришь? — спрашивает у него друг, выгибая бровь. Пак спешит увести его оттуда, прикрывая стоящую у двери урну своими ногами. — Да ни на что, — заверяет он, вынужденно усмехнувшись. — Просто задумался. Пошли уже отсюда, а? Не могу больше всё это слушать. Юнги хмыкает, оборачиваясь. Поверил или делает вид? — И не говори. Румынский эскорт, правда? Иногда мне кажется, что Чон Хосок не делится с нами самым важным, — Чимин кидает в его сторону вопросительный взгляд. — Своей травой. — Боже мой, Юнги! Не хочу знать! Парни выходят из класса, посмеиваясь, и Тэхён позволяет себе проводить удаляющуюся фигуру светловолосого художника, который только что выбросил в урну столько своих не имеющих цены работ, тоскливо-серым взглядом. Чимин с ним с того самого дня на крыше больше не разговаривал. И скетчбук свой только что показательно отправил в небытие — а ведь в нём всего каких-то пару недель назад он самозабвенно рисовал его, Тэхёна. Но если теперь он хочет спокойствия, Ким не станет возражать. Наверное, вся эта история с расследованиями его сильно измучила. Наверное, ещё сильнее его мучает односторонняя влюблённость, в которой он имел смелость — или глупость? — признаться. И, как виноватый в том, что допустил это, Тэхён позволит ему уйти так, как тому хочется — безмолвно и резко, как Ким того и заслужил. Он не позволит себе доставить Чимину ещё больше проблем. «Так правильно», — решает он. Правильно, если ответить тому взаимностью он просто не в силах. Правильно, если общение с ним делает Чимина несчастным. И Тэхён в таком своём решении, признаться, просто поразительно уверен. Но вся эта его непоколебимая уверенность разбивается о твёрдый и колючий взгляд Мин Юнги, брошенный на стол с впечатляющим хлопком скетчбук — в котором нет ни единой пустой страницы — и его припечатывающее «я не знаю, что у вас двоих там случилось, но ты это исправишь, потому что Чимин бы никогда не выбросил свои рисунки просто так». «А на этих рисунках — только ты, и это вдвойне странно», — читает Тэхён на его обеспокоенно-строгом лице. Довольно доходчиво, думает он, согласно кивая. Проблема лишь в том, что всего какую-то минуту назад Ким был уверен в том, что больше никогда не посмеет к Чимину приблизиться. Он был уверен, что своим присутствием принесёт художнику только больше боли, но никак её не излечит. А теперь… Теперь он, кажется, не уверен ни в чём. И он впервые не знает, что с этим своим «ничем» делать.☄
Если и существует способ расслабить свои разум и тело, не прибегая при этом к бутылке или сигаретам, то Чимин уверен, что этот коктейль душевного спокойствия состоит из уединения, свежего воздуха и, конечно же, щепотки хорошей музыки. Всё это способно вылечить душу, ведь он слышал тысячи таких историй, и этому просто нужно поверить, чтобы у истерзанной души появился ещё один шанс на необходимое ей исцеление. Этим просто нужно проникнуться, зажить — а дальше и заставлять себя не придётся, потому что всё, конечно, встанет на свои места, и жизнь вновь покажется невероятно яркой и значимой. В теории. Поэтому Чимин решает спрятаться от всего мира — на практике — в одном из зеленеющих городских парков, насочиняв об обязательном для посещения школьном кружке своим маме и папе, друзьям наговорив о семейной поездке к давним знакомым его родителей, да и вообще для пущей недоступности вытащив симку из своего телефона и отключив уведомления от всех соцсетей — он не хочет, чтобы его, названивая, искали или писали беспрерывно глупые, бессмысленные сообщения, как это любили делать вечно скучающие Хосок с Юнги. Его ни для кого этим вечером не существует. Его нет. И только тёплый ветер знает, где его искать. Только ему Чимин может доверить все свои секреты. Он запрокидывает удручающе-свинцовую голову назад и прикрывает глаза, позволяя себе отпустить все мысли, и вот в этот момент он почти… Почти способен в волшебство полезного уединения поверить. Но именно в этот момент на противоположный край скамейки садится кто-то тяжёлый, бросая на неё же свой пыльный рюкзак, и Чимин от неожиданности вздрагивает, выронив беспроводные наушники куда-то на землю и подавившись собственным шумным вдохом. И когда, открыв глаза, он видит перед собой Тэхёна, ему хочется хорошенечко так ущипнуть себя, а ещё лучше — ударить несколько раз по щекам, потому что это явно не тот расклад, на который он рассчитывал, уединяясь этим вечером в одном из парков в стремлении достичь нирваны. — Даже спрашивать не буду, как ты меня нашёл, — с настороженностью во взгляде начинает он, рефлекторно выпрямляясь и расправляя плечи. — Не уверен, что хочу знать ответ. — Нарисуй меня, — говорит Тэхён, и, кажется, это даже не просьба или предложение. Это звучит утвердительно и чётко. «Ты нарисуешь меня, Пак Чимин, или я никуда отсюда не уйду», — вот как это ощущается. И в этом столько неподдельных отчаяния и надежды, что у парня даже разозлиться на него не получается. — Нарисовать тебя? — спрашивает Чимин, хлопая ресницами. — Зачем?.. Тэхён смотрит на него как нашкодивший щенок и кусает свои невозможные губы так долго и часто, что мальчику напротив не удаётся заставить себя перестать на них смотреть. Какие же они красивые… Как хорошо будут смотреться на бумаге, в цвете или чёрно-белые. Приоткрытые, расслабленные, искусанные, припухшие или искусственно надутые — любые — они лягут под Чиминовы карандаши так идеально, как будто были созданы для них, он знает это наверняка. «Я хочу тебя нарисовать, — думает юный художник, в волнении кусая свои собственные губы. — Я хочу рисовать тебя часами напролёт, безотрывно водя по уже заполненным страницам своими дрожащими пальцами. Хочу попробовать на тебе большой холст и акриловую краску. Хочу суметь передать всё бесподобие твоих великолепных глаз». Тэхён молчит, и они просто смотрят друг на друга так, словно видятся впервые, потому что боятся вновь сглупить и всё разрушить. Просто видеть Кима, иметь возможность им любоваться — для Чимина уже хорошо, и это осознание приходит к нему только сейчас, когда он почти умудрился всё испортить. Он не посмеет просить его о большем. «Я хочу тебя нарисовать, это же так очевидно, — дублирует свою мысль мальчик, продолжая изучать идеальное лицо напротив. — Но я не понимаю, почему этого вдруг захотел ты». Тэхён, наконец, размыкает губы: — Потому что ты перестал рисовать, — «Боже…» — Не только меня, а вообще. И это неправильно, потому что твоему таланту нужен выход. Это стремление постичь прекрасное нельзя держать в себе, иначе оно сожжёт само себя, так и не получив желаемого. Быть достойным художником, Чимин, это самая настоящая жажда. И её нужно научиться утолять, — говорит он медленно, разжёвывая каждый слог. — Я скучаю по тебе вдохновлённому. По твоим изучающим взглядам, по звуку соприкосновения карандаша с бумагой, — продолжает признаваться Тэхён, и его голос такой спокойный и нежный, что Чимину хочется зарыться в его мягкость, как в одеяло, с головой и никогда больше не выбираться назад. — Мне не хватает твоего внимания. И это, оказывается, очень грустно — знать, что о тебе намеренно забыли. Мне грустно без тебя, Чимин, и я не хочу, — вырывается у него надломленное, когда рука нащупывает чужой скетчбук в своём раскрытом рюкзаке, — чтобы из-за меня страдали твои рисунки. Чимин замирает и ахает, смотря на вещь, с которой он распрощался этим утром, потому что во всё происходящее просто не верит. Тэхён столько всего наговорил ему. Хорошего. Вдохновляющего. Такого трогательного и честного, что до мурашек и учащённого в который раз сердцебиения. «Я тебе всё расскажу, Чимин, — говорят его горящие глаза. — Всё, что ты захочешь узнать, и всё, что я сам о себе знаю. Только не беги от меня больше, пожалуйста. И не бросай рисовать». Если бы только Чимин мог понять этот его красноречивый взгляд. Если мог бы — ни за что бы не позволил себе в искренности Тэхёна усомниться. Но он не понимает, и вместо простого «спасибо» или «прости за всё» с его губ срывается неаккуратное: — Я не забывал, — потому что это волнует его сильнее, чем невозможность взяться за собственный скетчбук и наполнить его новыми красками. Потому что в голове у него крутится такое отчётливое: «Неужели ты не понимаешь, что я не смогу забыть о тебе вот так просто?» — но сказать это вслух он не может, слишком боится реакции. «Мне грустно без тебя, Чимин, и я не хочу, чтобы из-за меня страдали твои рисунки». Вместо простого «я так тронут» или «я тоже скучал» с его губ срывается неаккуратное: — А ты разве… Умеешь грустить? Какой же этот вопрос нелепый и жалкий. Почему Пак не додумался остановить себя? Тэхён хмурится и отвечает: — Я не робот, Чимин, — не сумев сдержать разочарованного вздоха. — У меня есть чувства. «Как же ты до сих пор этого не понял?» Дурак. Тэхён ведь так старался ему это показать! Странный мальчик сказал юному художнику так много хорошего, а тот снова пропустил всё мимо ушей. Что же с ним, бедным, происходит? А точнее: что с ним сделал Ким Тэхён? — Извини меня, — зажмурившись, произносит Пак, и аккуратно вынимает из крепко сжатых пальцев одноклассника свой слегка помятый скетчбук. — Мои слова прозвучали грубо. Ему за них стыдно, действительно. Не нужно быть гением проницательности, чтобы это понять. Поэтому Ким делает глубокий вдох, примирительно улыбаясь, и уверяет Чимина: — Всё нормально, — а затем накрывает его пальцы своими и не позволяет отстраниться так быстро. — Ты в чём-то, если честно, даже прав. Я не чувствую настроения других людей. Совсем. Мне понадобились годы тренировок, чтобы научиться шутить, когда мой собеседник расслаблен и хочет смеяться, и давать какие-то житейские советы, когда он напуган и нуждается в поддержке. У меня не получается плакать, как это делают все вокруг, и, когда я впервые увидел мамины слёзы, я подумал, что она умирает. Мне было десять, когда я открыл глаза и понял, что всё вокруг изменилось, но кем я был до своих десяти — помню плохо. Иногда я вижу отрывки из своей старой жизни очень ясно — крышку своей капсулы, очертания силуэтов в белом или шатл, например, — а иногда — не могу вспомнить ничего. Я не знаю, почему я оказался здесь и кем был раньше, но я не хочу, чтобы из-за всего этого страдал кто-то ещё. Ты первый, кому я рассказываю о себе такие вещи, — говорит он, поджимая губы, и смотрит на застывшего в забавной позе Пака исподлобья. — И я хочу знать, если мои действия причиняют тебе боль. «Не позволяй мне навредить тебе, потому что я и сам не хочу этого допустить. Скажи мне, если я веду себя странно. Если мои слова слишком резкие и сухие. Не бойся поправлять меня, потому что это важно для нас обоих», — вот что говорят его невероятные глаза в этот момент. Ах, если бы только Чимин мог по ним читать! Было бы куда проще. Но он не может. И потому с его губ срывается неаккуратное: — Позировать умеешь? Чимин улыбается, не желая думать о том, как много моментов он упустил, пытаясь от Кима сбежать, и тот разделяет эту застенчивую улыбку вместе с ним. — А ты покажи, как надо, — говорит он, вскидывая подбородок вверх. — Я ученик способный. Пак усмехается, смотря на то, как закатное солнце освещает черты его прекрасного лица, и снова думает о том, что люди такими, к сожалению, не бывают. И что с таким Ким Тэхёном ему позволено только дружить. «Не больше», — звучит в его мыслях пугающей мантрой. «Не больше», — скулит его дурацкое сердце, мечтая разбиться.☄
Да уж, такими люди точно не бывают. Но Чимину они и не нужны. Никто, кроме Тэхёна, в сущности, не нужен. Потому что он, Тэхён, — он для Чимина просто потрясающий. И дружба с ним — самое увлекательное из всех путешествий. Каждый день Пак узнаёт о мире, для которого оба они такие, чёрт возьми, крошечные, что-нибудь, чего он никогда не смог бы узнать из библиотечных книг, лекций самых талантливых из корейских профессоров или статей в новостной ленте своего браузера — потому что никто, кроме него и семьи Ким, не знает о существовании инопланетных рас. А даже если кто-то и догадывается — всегда ведь найдутся учёные, помешанные на идее изучить Вселенную «от» и «до», или люди, неспособные жить без веры во что-нибудь мистически-нереальное, — уж точно не сможет этого доказать, потому что таких, как Тэхён, на их Земле, вероятно, по пальцам одной руки пересчитать можно. Или нельзя, потому что Ким особенный, а вместе с ним особенным себя ощущает и сам Чимин — ему же выпала такая невероятная возможность познакомиться с целой Вселенной, и он вряд ли когда-нибудь сможет принять этот факт полностью. Ему хочется ущипнуть себя каждый чёртов день, каждую секунду, что он проводит с этим неземным — в прямом, бог мой, смысле — парнем, потому что иногда… Иногда он забывает, что Тэхён необычный, и в такие вот моменты осознания застывает, им зачарованный, погружается в неспешные размышления о далёком и неизведанном и долгими минутами ощущает, как гулко отзывается его большое сердце в такой чудовищно маленькой груди, норовя выскочить. А Ким Тэхён — его лучший друг, и только — не просто умещает в себе все Чиминовы восхищённо-детские «прекрасный», «неотразимый» и «замечательный» — он является лучшим. И это прослеживается во всём, что он делает. Абсолютно. Тэхён — простой, и когда он глядит на Чимина своими этими беспомощно-круглыми глазами, напуганный и съёженный под напавшим на них проливным дождём, когда стыдливо признаётся в том, что этого дождя, как и сопровождающих его молнии и грома, он боится, испытывая дискомфорт от ощущения влаги на своей обычно сухой и чистой коже, Чимин думает, что готов отдать за него целый мир. Готов защитить его от всей жестокости и злобы, что может поджидать за любым из углов, готов создать их собственную Вселенную, если она поможет этому космическому мальчику никогда не терять своей улыбки — потому что Пак так чертовски сильно в него влюблён, и ничто не в силах избавить его от этого необъятного, обволакивающе-тёплого и приятного чувства. Ничто не способно заставить его всё это их «хрупкое, но живое» разрушить — и даже он сам. — Ну чего ты, хороший мой? — произносит Чимин ласково, заправляя мокрые пряди Тэхёновых тёмных волос ему за уши. — Давай больше никогда-никогда не выходить на улицу, хочешь? Можем всегда смотреть на прогноз погоды, прежде чем решиться на прогулку, или дружить только у меня дома. Тебе там всегда рады, ты же знаешь? Мама и папа любят тебя, они точно не будут против. Сделаем так? Да? Чимин действительно готов на что угодно ради их дружбы. И Тэхён знает об этом, потому что он чувствует. И он так счастлив наконец-то иметь друга, что просто не может ответить ему «да» — это кажется таким неправильным, ведь точно будет доставлять Чимину дискомфорт, пусть тот и ни за что в этом не признается. Поэтому Тэхён говорит: — Нет, Чиминни, я не хочу так, — и добавляет, улыбаясь гораздо радостнее, чем пару минут назад, когда впервые рассказывал о собственных страхах кому-то, кроме своих приёмных родителей: — Но спасибо, что заботишься. И у Чимина, кажется, трещит его дурацкое сердце — потому что не существует картины более трогательной, чем сидящий, поджавши ноги к груди, Ким Тэхён, у которого волосы кудрявятся от влаги и вся одежда промокшая насквозь, а весь он, вообще-то, такой ужасающе холодный, но ещё никто не улыбался Паку с такой неподдельной теплотой в горящих тысячами самых ярких созвездий глазах — и это действительно заставляет растаять, что, в общем-то, весьма буквально. Тэхён знакомит Пака со своими родителями, и тот клянётся, что ещё ни перед одной встречей в своей жизни он не чувствовал себя взволнованным настолько. Он думает, что их беседа за ужином будет впечатляюще неловкой, что Тэхёновы мама и папа отнесутся к нему крайне скептически, устроят настоящий допрос или возьмут расписку о неразглашении той информации, которую ему каким-то образом посчастливилось узнать, — но всё это оказывается лишь плодом его юношеского воображения. В действительности же родители его друга оказываются милейшими людьми, которых семнадцатилетнему мальчику когда-либо доводилось знать. Они ни разу не упоминают «необычность» их чада, делая упор на совершенно другие вопросы — о планах на будущее, подростковых хобби и предстоящем школьном фестивале, для которого парни вызвались подготовить лавку с домашним печеньем, — много шутят и молчаливо переглядываются между собой — и Чимин им за это очень благодарен, всей своей душой. Ему бы расслабиться в самый раз — потому что атмосфера в доме дружелюбная, а люди за столом — открытые и честные, и всё это действительно располагает к тому, чтобы вести себя непринуждённо, — но у Пака не выходит. Единственное, о чём он может думать, встречая своей неуверенной улыбкой две приветливо-ласковые, — это как неправильно ощущается то, что он в их прекрасного сына, кажется, влюблён чуть сильнее, чем должен, и, вообще-то, они должны прийти в ужас, лишь узнав об этом, но никто им, конечно же, ничего не говорит — и это ощущается так же горько, отвратительно и вязко, как предательство. Ещё Чимин думает о том, что ему стыдно перед Тэхёновой мамой — эта добрая и до невероятного мягкая женщина лепила ароматные булочки для любимой семьи своими же руками, а Пак смел сомневаться в том, что среди корицы и шоколада не прячется какой-нибудь яд, — и что ему просто необходимо сказать ей: «Я считаю, что у Вас настоящий талант создавать прекрасные вещи». Но боится, что следующими его словами могут стать: «И раз уж мы заговорили о прекрасном, то Ваш сын…». Но в общем и целом — вечер выдался замечательным, и даже сверлящие голову переживания и домыслы не смогли этого ясного «замечательно» разрушить. Чимин остаётся довольным настолько, что, закончив с вишнёвым муссовым тортом, предлагает помочь семье Ким разобраться с грязной посудой в качестве благодарности, и смущённая такой отдачей мама Тэхёна сдаётся под натиском двух важнейших для неё мужчин, говорящих ей заботливое «пожалуйста, отдохни сегодня, дорогая». Когда последняя из тарелок оказывается домытой, Пак, расчувствовавшись, роняет непритворное: — Они у тебя такие хорошие, — и морщит внезапно начавший чесаться нос. Тэхён, стоящий рядом, ему улыбается и говорит: — Ты им тоже понравился, — а потом хватает друга за беспокойный нос двумя пальцами и показывает под недовольное мычание ему язык, очень уж по-детски забавляясь. Тот дуется, отмахиваясь, а Ким осторожно договаривает, опасаясь реакции: — Настолько, что мой отец приглашает тебя покататься на велосипедах на следующих выходных. Чимин застывает, чудом не роняя посуду из в момент ослабевших рук. У него на лице красуется настолько очевидное «о чём это ты говоришь?», что парень напротив, не удержавшись, заливисто смеётся, сминая ладошками чужие щёки, и добавляет поспешно: — И я уже сказал, что ты согласен. Пак тогда подумал: «Это слишком». Подумал ещё, что родители его друга, конечно, люди хорошие, но проводить досуг в их компании — всё-таки — мероприятие достаточно неловкое, причиняющее явный дискомфорт, и он вообще на это всё не подписывался, потому что ему интересен только Тэхён. А спустя неделю, когда эта встреча действительно состоялась, Чимин вдруг понял, что ни за что бы не смог от неё отказаться. Потому что семья Ким смотрится в этой среде так органично, их движения — и это видно — отточены годами, и катиться за ними следом приятно, несмотря на отставание. Приятно очень. Чимин пыхтит и еле слышно ругается, когда приходится ехать в гору, но ещё больше он ругается — и невероятно громко, кстати, кричит, — когда, взяв эту высоту, он, не рассчитав той силы, с которой давил на педали, и не успев притормозить, на полной скорости летит с неё вниз. Сзади слышатся какие-то наставления — кажется, отцу Тэхёна подобную картину видеть не впервой, так что он поначалу спокоен, — и Пак успешно игнорирует их всех, потому что в ушах оглушающе бьётся его собственное сердце, страх растекается по крови уничтожающе быстрой гадостью, и в следующую секунду, зажмурившись, мальчик летит в кусты, совсем не мягко, как хотелось бы, приземляясь на зелёную траву своими голыми коленями. Ему так больно, что становится невозможно тяжело дышать, и это вселяет в юношескую голову ещё большую, чем была до этого, панику. Когда Тэхён подбегает к нему, взволновано оглядывая все повреждения, это уже проходит, и становится просто нестерпимо больно, а ещё обидно в крайней степени — потому что такое, очевидно, не могло случиться ни с кем, кроме него, а признавать такие вещи всегда паршиво и тяжко. Он шмыгает носом, поднимая, наконец, свой расфокусированный взгляд на друга, и тот, кажется, становится обеспокоенным вдвойне, потому что выдыхает тихое: — Ты плачешь? — и сжимает чужой подбородок своими цепкими пальцами так крепко и отчаянно, словно просто не желает в это верить. — О Господи, ты плачешь… — и если бы Чимин мог понять, что волнение в этом голосе — тоже знак, он бы обязательно ощутил укол надежды. Но боль притупляет все чувства, и он предпочитает кричащее изнутри «разве ты не видишь?» игнорировать. — Нет, Чиминни. Нет-нет-нет, пожалуйста, перестань плакать. «Пожалуйста, перестань плакать». Тэхён говорит это, потому что не знает, как остановить чужие слёзы. Потому что он не понимает их причин и того, насколько неприятно ощущать их на своём лице. Не понимает, как много они могут причинить страданий и могут ли вообще, — но очень хочет своему драгоценному другу помочь. Поэтому он кричит, как неопытный и напуганный ребёнок: — Папа! — кричит ещё: — Он плачет! И одними лишь глазами просит умного взрослого всё остановить. Чимин, вообще-то, даже не заметил своих слёз. Упустил тот момент, в который позволил своей прокусывающей губы в кровь боли вырваться наружу. Но это заметил Тэхён. Его заботливый, искренний и самый лучший Тэхён, и Паку так сильно хочется его обнять, но ещё сильнее — рассмеяться, потому что не существует картины более трогательной, чем растерянный и взволнованный Ким Тэхён, вцепившийся в его покрытые ссадинами и дорожной пылью колени так, будто ничто другое в этом мире больше не имеет для него значения. И он смеётся, слыша, как над ними разлетается по воздуху такой же точно — правда, низкий и немного грубый — мужской смех, принадлежащий, конечно же, отцу его замечательного одноклассника. Одноклассника, который в возмущении бормочет: «Почему вы смеётесь?». И который спустя несколько часов предлагает перебинтованному Чимину посмотреть на его Вселенную в глазах ещё раз — потому что это, как он говорит, помогает людям чувствовать себя лучше. И Чимин так сильно в него влюблён, что даже отсутствие взаимности не сможет убавить ширины его довольной улыбки. Ничто не сможет. Никогда. Однажды, сидя на кухонной софе в доме семьи Пак, Тэхён — который, вообще-то, должен заниматься подготовкой к предстоящему зачёту — спрашивает: — Что это за цветок? — и взгляд его друга скользит по заставленному горшками с самыми разными комнатными растениями подоконнику, цепляясь за пожелтевшие листья антуриума. — «Мужское счастье», — отвечает Чимин, откладывая ручку, кончик которой бездумно грыз всё это время, в сторону и сладко потягиваясь. Его глаза щурятся от приятного ощущения растяжения в мышцах, и это выглядит до умилительного смешно. — Мама очень расстраивается из-за его состояния, но ничего не может с этим сделать. Наверное, в доме цветку слишком жарко. Тэхён неоднозначно кивает, закусывая губу, и они оба слышат твёрдый стук в дверь, что заставляет Пака подняться на ноги с тяжёлым вздохом. — Не думал, что папа вернётся так рано, — говорит Чимин, прежде чем выйти в коридор, и как только это происходит, Ким позволяет себе подойти к подоконнику поближе и коснуться чахнущего растения кончиками своих пальцев, бережно проводя ими дорожку до самого стебля и возвращаясь обратно. Если честно, он не думает слишком долго, прежде чем делает это. И он не считает, что делает что-то неправильное, потому что всё, чего он когда-либо хотел, — это сделать людей вокруг себя счастливыми. И если мама его лучшего друга грустит из-за умирающего на её глазах цветка, он вдохнёт в него эту жизнь, потому что не существует ничего проще, чем удовлетворение чужих потребностей, — нужно лишь знать, чего именно эти «другие» хотят. И вот сейчас — он знает, что даёт ему полное право наконец действовать. — Представляешь, это была всего лишь… — начинает было рассказывать вернувшийся Чимин, но так и застывает в дверном проёме, круглыми глазами наблюдая за тем, как зеленеет и распускается мамино «мужское дерево», следуя за чужими руками. — …соседка. Иногда он всё-таки забывает о том, что Тэхён не самый обычный подросток, и в такие вот моменты осознания, зачарованный им, замирает. И долгими минутами ощущает, как гулко стучит в его маленькой груди такое чудовищно большое для неё сердце, норовя выскочить. Он весь переполняется желанием Тэхёна любить и иметь возможность ему эту любовь показать, потому что никто и никогда не делал для него таких милых вещей. Никто и никогда не заботился о нём так, как это делает мальчик из, чёрт возьми, космоса — и этот факт радует его так же сильно, как и ранит, потому что между ними не может быть ничего, кроме дружбы. Но и этого вполне достаточно. Достаточно, если… — Тэхён, можно тебя обнять? — вырывается у него в порыве необъятной нежности, и Пак быстро понимает, что своей прямотой мог смутить друга, боится этого — хотя от заданного им вопроса смущается, очевидно, только он сам — и спешит всё исправить: — То есть… В твоём мире, там… Существуют объятия? Ким улыбается, оборачиваясь к нему: — Чимин, — произносит он негромко, — тебе не нужно подстраиваться под реалии моего мира. У тебя ведь есть свой, и сейчас — мы оба живём по его правилам. А иначе: «Будь рядом со мной собой». Тэхён выдерживает небольшую паузу, опираясь бёдрами о стену и складывая свои руки на груди, чтобы добавить позже очень заинтересованно, с ухмылкой в бархатном голосе: — Ты хочешь меня обнять? Быть «просто другом» — достаточно, если Ким Тэхён не пытается его оттолкнуть. У Чимина, кажется, горят лицо и уши, с потрохами выдавая его внутренний девичий писк, но это, на самом-то деле, не так уж и страшно, потому что Тэхён не выглядит шокированным или испытывающим неприязнь, и поэтому… — Да, очень. …наверное, именно поэтому ему так хочется рискнуть. — Тогда ты можешь это сделать, — говорит Тэхён, раскрывая для Пака свои объятия, и ноги Чимина вдруг становятся ватными, а сам он, застигнутый таким ответом врасплох, оказывается неспособным сделать и шага — но это быстро проходит. Он ведь так долго грезил о простом физическом контакте, и никакие сомнения не смогут пробраться в его голову для того, чтобы остановить, вот так вот просто — он им не позволит. Парень прижимается своей светлой макушкой к чужой груди и зарывается в неё носом, со смешком отмечая вслух, что Тэхён действительно ничем не пахнет, а его недавно постиранная футболка слегка лишь отдаёт порошком, и почему-то… Почему-то это больше не пугает. Это кажется естественным, правильным, родным — и Чимин ни за что не променяет это его «ничего» на стойкие духи от дорогих брендов или сладкие гели для душа с ароматами папайи и манго, которыми он так часто пользуется сам. Он прижимается, обвивая дрожащими руками чужой торс, и надолго прикрывает глаза, чувствуя, как холодные ладони Тэхёна несмело ложатся на его лопатки, поглаживая. Это очень приятно, и Чимин хочет простоять с ним вот так целую вечность. — Что это… за эмоция?.. — сорванным голосом интересуется тот, и мальчик чувствует, как тяжело вздымается у Кима грудь. Когда-то они договорились не причинять друг другу боли, и именно поэтому Тэхён всегда спрашивал у Чимина, что тот чувствует, а Пак, в свою очередь, всегда был с ним честен. Но разве может он ответить так же честно и в этот раз? «Любовь», — сказал бы парень, будь он эгоистом. — Благодарность, — говорит он, относясь к чувствам Тэхёна уважительно. — Я очень благодарен тебе за то, что ты вылечил мамин цветок. Я, правда, не придумал ещё, как ей это объяснить, но она будет так счастлива. Спасибо. А Тэхён ни слова из его речи разобрать не может — потому что что-то внутри него сдавило с такой силой, что дышать трудно, и очень щекотит где-то в животе, а названия он этому странному ощущению дать не может — с ним такое впервые. И если Чимин испытывает по отношению к нему чувство благодарности, то что сейчас должен испытывать он сам? Радость? Удовлетворение? Или… — У тебя сердце всегда бьётся так быстро? — спрашивает Пак, поднимая на него свои большие — такие светлые и наивно-чудесные — глаза, и Тэхёну приходится гулко сглотнуть от накатившей вдруг нервозности, потому что, конечно же… — Д-да… …конечно же, нет. — Не замечал этого раньше, — бормочет доверчивый Пак, вновь потираясь о ткань чужой футболки своей мягкой — Ким знает это — щекой. — Ты такой удивительный… — выдыхает он полушёпотом, едва ли не мурлыча от наслаждения. «Что это за эмоция?» У Тэхёна мурашки бегут по коже, сердце, кажется, сходит с ума, дрожат отчего-то руки — и всё это, если быть честным, уж очень сильно напоминает ему людскую ОРВИ. Да только вот больные ею люди не улыбаются так счастливо, как улыбается сейчас он сам, и не чувствуют, вопреки всеобщей усталости организма, такой мощный прилив сил, какой теперь так отчётливо ощущает Тэхён. И не хочется обычно этим заболевшим смеяться, заражая своей радостью всех остальных, потому что температура — это и в самом деле отстойно, она никому не нравится, а вот объятия с Чимином — это… Что это за чувство?.. И разве не такое люди называют «бабочками»?☄
Игнорировать чувства к Тэхёну становится сложнее с каждым днём. И не то чтобы у Чимина отлично получалось это делать хоть когда-нибудь, но то, что сейчас он стоит на пороге дома семьи Ким с коробкой утиных яиц в руках, укрывая её кусочком своей расстёгнутой куртки от холодных потоков внезапно поднявшегося на улице ветра — в шесть, между прочим, грёбаных утра! — можно описать только одним словом — «любовь». Хосок бы, услышав его, пренебрежительно фыркнул и рассмеялся, а Юнги бы, наверное, закатил до полного оборота глаза, потому что только слепой не заметит обожания в направленном на Тэхёна Чиминовом взгляде. И только глухой не услышит ту нежность, с которой Пак упоминает в разговорах его имя, с необычайным интересом поддаваясь каждой теме, что хоть как-то касалась их непростого одноклассника. Но Чимин, очевидно, согласен быть и тем, и другим, потому что ради Тэхёна он готов пожертвовать и своими органами чувств, и ещё чем угодно, вообще-то, если Киму от него это понадобится, — и этот факт для всех окружающих его людей очевиден настолько, что смешно даже, потому что Чимин не умеет врать. Он не умеет притворяться. Никогда не умел — а влюбившись и свою эту влюблённость признав, Пак стал ещё более чувствительным и искренним, и это действительно видят все. Юнги с Хосоком об этом его молчаливом «люблю» знают, потому что не догадаться или хотя бы притвориться, что ничего не понимаешь, — сложно. Даже его старший брат, живущий за сотню километров от родного Пусана, увидев слезливую историю в Инстаграме из разряда «этот романтический фильм такой хороший, что я не могу перестать уродливо хныкать вот уже пять часов», забеспокоился, написав в мессенджере короткое: «Можем поговорить, если тебе нужно». А Чимину нужно — да только вот не с ним. Тэхён открывает ему спустя минуты три, выглядит потрёпанным и невыспавшимся, а ещё — растерянным в крайней степени, потому что они об этой встрече не договаривались, и всё вышло очень спонтанно, Чимин это знает и сам. Он видит, что его друг хочет спросить у него что-то вроде «что ты тут делаешь?» или «который сейчас час?», потому что это раннее утро, и Пак выглядит так, будто бежал сюда с другого конца города, что, впрочем, не такое уж и заблуждение, — но все его вопросы утопают в очертаниях краёв довольно плотной коробки, так неумело спрятанной под тонкую ткань ветровки. — Это… — парень глупо хлопает глазами, повиснув на дверной ручке, и не знает, как ему сформулировать свой вопрос. — Что у тебя там?.. Чимин осторожно отворачивает край своей верхней одежды, показывая Киму пять маленьких яиц, и в ту же секунду все Тэхёновы вопросы, которых становится на порядок больше, прорываются наружу нескончаемо длинным потоком, который, несмотря на своё очевидное нежелание, Чимину всё-таки приходится прервать. — Это утята. Ну, мне сказали, что очень скоро ими станут. Он прекрасно знает, какую сильную любовь к животным питает его друг, и он так же знает, что те его сторонятся, потому что, вероятно, чувствуют эту особую энергетику, исходящую от него, и боятся, что она может им навредить. И Чимин, если честно, так устал видеть, какими грустными становятся обычно горящие глаза Тэхёна, когда животные, которых он обожает всем сердцем, его отвергают, не желая даваться в руки или ластиться. Он устал — и очень хочет всё исправить. — Чимин, я… Унеси их, — говорит Ким напуганно, отходя на несколько шагов назад. — Они же такие… Они ведь родятся скоро, и я не хочу, чтобы им, таким маленьким, было рядом со мной страшно. Пожалуйста, унеси. — Я не могу, — отвечает ему Пак, загадочно улыбаясь, и подходит ближе к шарахающемуся от них с яйцами — Господи, это даже звучит нелепо — Тэхёну. — Потому что теперь они твои. Тот раскрывает рот, чтобы возразить, но не может собрать воедино бушующие в голове мысли, и потому снова его закрывает, со стороны напоминая выброшенную на берег рыбу. Он так растерян, и Чимин спешит успокоить его, потому что видеть Тэхёна таким разбитым ему не нравится — он пришёл сюда не за этим. — Нет, стой! — прикрикивает на него Пак, чтобы остановить каждую из чужих попыток возмутиться сложившейся ситуацией. — Я знаю, что ты скажешь. Ты боишься сделать им больно. Но ты не сделаешь, Тэ, потому что ты — хороший. И я уверен, что ты прекрасно справишься с ролью хозяина, а ещё… Да, я не только это хочу сказать. Ещё я слышал… Слышал когда-то, что новорождённые утята будут считать своей «мамой» того, кого увидят первым. Они совсем ещё малыши, но скоро вылупятся и будут любить тебя, слышишь? Все пятеро. Так же сильно, как их будешь любить ты. Обещаю. Не бойся. Доверься мне. Я делаю это для тебя, потому что не хочу, чтобы ты грустил. «Потому что есть только одно слово, способное описать моё стремление сделать каждый из твоих дней чуть лучше, и имя ему — любовь, Тэхён». Он так волнуется, что несколько раз сбивается с мысли и путается в интонациях, но Тэхёну, кажется, важно совсем не это — а то, что Чимин внимателен к нему и его чувствам. Важно то, что Чимин совершает ради него такие вот безумные поступки. Что он сейчас — рядом, и это самый приятный из всех сюрпризов, которые когда-либо устраивали ему близкие люди. Потому что среди всех этих «близких» — Чимин самый особенный, и Тэхён так ценит всё, что с ним связано, так обожает каждое подаренное ему слово, что все сомнения прогоняются как-то сами собой, заменяясь трепетом и понятной — вполне — робостью. — Можно я?.. — начинает он, протягивая руку вперёд, и Пак суетливо произносит «конечно», подходя к Тэхёну совсем вплотную, чтобы тот мог дотронуться до своих новых подопечных» и понять, что они никуда от него не бегут, а сам он, вообще-то, ни капли не злодей, каких нельзя допускать до беззащитных птенцов. Скорлупа под его пальцами даже тёплая — Чимин ведь постарался её согреть — и это тихое ощущение дарит ему долгожданное спокойствие. Никто не пытается увернуться от его холодных рук, не глядит остро-враждебно, не фырчит и не пытается укусить или поцарапать, и поэтому… Поэтому Тэхён улыбается. Пак смотрит на его лицо, несмело изучая, и понимает, что да, он пришёл сюда именно за его улыбкой. Такой широкой и искренней, что аж сердце разрывается. Такой уникальной и живой — и он ни за что не сможет променять её свет на что-нибудь более доступное. И пусть Тэхён далёкий, аксиомно непостижимый, чужой — но никого лучше для Чимина просто не существует. И пусть Тэхён не знает об этом его скромном «люблю», для Чимина это ничего не значит, потому что… Пока он рядом и улыбается, стерпеть можно действительно всё. Они заходят в дом, на носочках пробираясь по лестнице на второй этаж, запираются в комнате и долго рассматривают каждое из яиц, выбирая для них клички до тех пор, пока родители Кима не просыпаются и не зовут их завтракать, удивлённо охая на новости о появившихся этим утром в их доме жильцах, и всё это кажется Чимину каким-то волшебством, не меньше. Тэхён — волшебный, и игнорировать свои чувства к нему вполне возможно даже тогда, когда просыпаться по ночам от влажных снов с его участием и ругать за это своё дурное воображение уже входит в привычку, потому что Пак приказывает себе не обращать на всё это «мешающее» должного внимания. Но когда Тэхён обыденно спрашивает у него: «Что будет, если однажды я поцелую тебя?» — всё как-то резко становится до безумия сложным. Они сидят на заднем дворе семьи Ким, среди цветов и глупо выглядящих садовых гномиков, и Чимин давится своей апельсиновой колой, пуская её носом, потому что из всех Тэхёновых фраз эта, пожалуй, самая странная, а ещё — в ней прячутся сотни его собственных демонов, и никакой силы контроль больше не способен их, неусидчивых, сдержать. — И-извини? — выдавливает он из себя неуверенное, и его брови ползут вверх так явно, что скрываются под выбеленной чёлкой в считанные секунды, но парень напротив предпочитает, видимо, закрыть на чужое недоумение и подбирающуюся к горлу панику глаза. Он продолжает всё с тем же спокойствием в бархатно-упрямом голосе: — Какова была бы твоя реакция на соприкосновение наших губ? И Чимин взрывается. Его голова вдруг становится пустой и шумной, а те самые «губы» не могут сформироваться ни во что хоть капельку членораздельное, кроме: — Не называй это так, — потому что все называют «соприкосновение губ» поцелуями. А ещё в испуганное: — Я н-не знаю? В глазах у него плещутся неверие и страх, но Тэхён кажется серьёзным, и Паку в голову приходит, что тому, вероятнее всего, просто стало интересно. Потому что Ким всегда был любопытным, и ставшая такой обыденной для них обоих фраза «что это за эмоция?» не давала об этой черте его характера забыть. — Не могу знать, что случилось бы однажды, Тэхён, — поэтому он пытается взять себя в руки, выравнивая так некстати сбившееся дыхание и успокаивая начавшее стучать значительно быстрее обычного сердце. — Мы ведь с тобой живём в «сейчас». — А если я сделаю это сейчас? — говорит Ким, и мир вокруг, кажется, просто уходит из-под Чиминовых ног. Он поднимает голову и с ужасом обнаруживает, что Тэхён к нему находится просто в опаснейшей близости, с этим его внимательно-пытливым взглядом и дыханием, что касается теперь лёгкой дрожью Чиминовой кожи, и всё это — действительно как-то слишком, потому что о таком до этого дня Пак мог только мечтать. — Я отвечу на поцелуй, — произносит он тихо, впервые повинуясь ходу своих мыслей. — Обещаешь? — спрашивает Ким, улыбаясь, и Чимин чувствует, что готов растаять только от одного взгляда на эти губы, полноту и яркость которых он так часто пытался воссоздать акварелью на плотных бумажных листах. Он уже растаял. Ещё тогда, впервые увидев его за соседней партой. И сопротивляться этому было такой глупостью. — Да, — отвечает он, окончательно распустив язык, и добавляет непозволительное: — но я бы на твоём месте не верил мне на слово. — Хорошо, — снова говорит Тэхён, придвигаясь ближе, и на этот раз действительно целует, обрушиваясь на бедное Чиминово сердце метеоритным дождём. Это лучше, чем во снах. Лучше, чем на рисунках или в мыслях. Лучше всего на свете, и Чимину не нужно думать дважды, прежде чем пропасть в этой звёздной бесконечности с концами. Его холодные ладони, лежащие на горячих щеках Пака, его ровное дыхание, которое он так самозабвенно решает смешать с чужим рваным, его мягкие губы и трепет его длинных ресниц — это единственное, что Чимину нужно. Единственное, что имеет для него значение. Это всё, чего он хочет, и, когда своё «всё» он наконец-то получает, это не кажется ему достаточным. Этого становится так невыносимо мало, и ему так необходимо получить ещё больше подобного к себе внимания, ещё теснее прижаться к чужой сильной груди, подарить ещё сотню полных нежности поцелуев. Потому что Тэхён целует именно так — нежно, и это похоже на прикосновение самого красивого в мире цветка к шелковисто-пылающей коже, на пение весенних птиц за окном, на ощущение долгожданного взлёта. И одновременно с этим — не похоже ни на что. Чимин тянется за ним, когда поцелуй прерывается, и его рука на Тэхёновых пальцах подрагивает от пробившегося из уст обоих счастливого смеха. Быть вот так близко для них — это действительно странно, странно очень, чёртовой ручкой «странно», и Чимин спешит спросить, хотя совсем того не хочет: — Зачем ты это сделал? — и, не получив никакого ответа, зовёт друга — а друга ли теперь? — по имени, заглядывая в его блестящие необъяснимым волнением глаза: — Тэхён? — Потому что я влюбился в тебя? «Совсем, как это сделал ты». У Чимина не находится слов для того, чтобы описать поднявшуюся в его груди бурю. У него не находится сил даже на безобидную шутку, способную всё оправдать. Он чувствует себя таким опустошённым, и это ощущение на удивление кажется ему приятным, несмотря на свою неосязаемость. — Прости, остановить это не получилось. Хорошо, что у Тэхёна силы безобидно шутить остались. И, вероятно, очень плохо, что одни лишь его эти шутки имеют над Чимином такую огромную власть. — А ещё я, кстати, мысли читать умею. Возможно, иногда я этим пользовался. Возможно, даже сейчас. На этих словах парень напротив него обессиленно и очень несдержанно смеётся, накрывая ладонями своё лицо, и он действительно, в самом деле опустошён — но ещё никогда в своей жизни он не чувстововал себя более цельным.☄
— Пожалуйста, хватит бездельничать, — закатывая глаза, произносит Тэхён — без капли, вообще-то, настоящего укора — и садится в изголовье своей большой кровати, поглядывая на растянувшегося рядом парня с нескрываемым весельем в глазах. — Хватит упрекать меня? — возмущается Чимин, переворачиваясь на спину, и складывает ладони на своём животе. — Что там со временем? — Час остался до матча, — послушно отвечает ему Ким, поглядывая на наручные часы. — Юнги с Хосоком ждут нас, так что стоит поторопиться. — Боже, — страдальчески ноет парень, вскидывая руки к потолку. — С тех пор, как они назвали себя нашими общими друзьями, всё стало куда более проблематично, и ты — не помогаешь, — бормочет Чимин, и Тэхён просто закатывает глаза, предпочитая это игнорировать. — Мне лень, Тэ… Мне очень сильно лень туда идти. — Чимин, — складывая руки на груди, произносит тот, слегка серьёзнея, — лени не существует. Это социальный конструкт, и вашему обществу просто удобнее верить в её силу, чем искать причины своего подавленного состояния, и я считаю… — Господи… — вздыхает Пак, перебивая его, и приподнимается на локтях для того, чтобы спросить, глядя своему парню — и теперь эта фраза звучит хорошо не только в его воображении — в глаза: — Знаешь, как в нашем обществе принято называть таких, как ты, зануда? Тэхён в насмешке приподнимает брови. — Ответ кроется в вопросе? — Точно, — соглашается Чимин, дерзко кивая головой в его сторону. — Угадал. — Ну, это неправда, — Ким ему самодовольно ухмыляется, и оба чувствуют нарастающее в их репликах веселье. — Для таких, как я, милый, у вашего общества просто не найдётся слов. И Чимин наконец загорается. Что он там говорил о лени? Нелепица и бредни. Рядом с Тэхёном быть ленивым — грех. — О, ты уверен? — он ловко перебирается к нему на колени и на секунду задумывается о том, что всего каких-то пару месяцев назад от такой близости они оба смутились бы до одних красных щёк и двух пытающихся рёбра разломать сердец, потому что слишком интимно, слишком запретно и тесно, но сейчас они оба чувствуют себя хорошо вот так, комфортно, и в движениях их тел, в подобных жестах — нет ни капли пошлости. Одна только «любовь», которая теперь у них — на двоих и друг для друга. И всё это их «нежное» в совокупности с подростковым азартом рождает в Паке желание доказать Тэхёну, как много подходящих ему слов он знает, как долго может их перечислять, ни разу не повторившись. И он говорит: — Ты удивительный, Тэхён, — говорит: — Ты потрясающий. Невероятный. Неземной. Волшебный. Чудесный, замечательный, желанный, самый-самый лучший. Ты… — Мне иногда кажется, — перебивает его Ким, мягко улыбаясь, — что я был послан на Землю для того, чтобы любить тебя. И это вышибает из лёгких весь воздух. Чимин замирает, глядя на него обезоруженно, открыто, честно, и его губы невольно начинают подрагивать. Он всхлипывает, чувствуя, как по щеке течёт горячая слеза, и спешит успокоить перекосившегося в гримасе искреннего беспокойства Тэхёна, отрицательно качая перед ним своей головой. — Это счастье, — говорит он, смеясь поверх собственного плача, и чувствует, как руки его далёкого, аксиомно недосягаемого Ким Тэхёна бережно оборачиваются вокруг его талии. — Счастье, — повторяет за юным художником странный мальчик, не разрывая зрительного контакта. И Чимин сам прижимается к его лбу своим, утопая в такой родной уже Вселенной, потому что для Тэхёна не существует способа показать свои чувства лучше, и Пак принимает это, как и каждую деталь в нём. Потому что каждую из этих незначительных, казалось бы, деталей он очень любит. И Тэхён сам целует его, сжимая ладонями бока, потому что для Чимина — такого человеческого, самого-самого родного Чимина — физические контакты очень важны, и Тэхён любит эту его необходимость касаться, обнимать, кусаться в поцелуях пухлыми губами. Тэхён сделает для него и его «это счастье» что угодно. И когда на вопрос о том, что они будут делать, если однажды за Кимом всё-таки решат вернуться, Тэхён отвечает, что вероятность этого крайне мала, ведь тем, с кем он жил раньше, вряд ли нужен человек, каким он стал, — оба понимают, что так оно, в сущности, и есть. Что теперь Тэхёнов мир — та же Земля, и они ни за что не позволят этому факту измениться. «Я тебя никому не отдам», — читается в переполненном любовью взгляде Пака. А Тэхён, кстати, ещё и мысли читать умеет. И, возможно, иногда он этой своей способностью пользуется. Возможно, что до сих пор и конкретно в этот раз — тоже да.