Шаг из круга

Глеб очнулся в полутемной палате и с трудом повернул голову в сторону окна. Несколько минут он безотрывно смотрел на фонарь во дворе, в свете которого на репите шел снег. Он давно замёл кривую лавку больничного двора, оставил от кустарников белые холмы, а сейчас и их ровнял с землей. Самойлов еще не осознавал, что с ним произошло, и не мог ни за что зацепиться внутри себя, внутри пустой комнаты с белыми стенами, а теперь – и снаружи. Это плавучее состояние изматывало и сводило с ума, и он беззвучно перебирал пальцами, изо всех сил врезая ногти в ладони, пытаясь зацепиться за пресловутое здесь-и-сейчас. ____________ Глеб не понимал, когда это началось. Ему казалось, что он так по-честному живёт – пусть угловато и иногда уродливо, но честно же. Но жизнь на языке обстоятельств однозначно давала понять, что он где-то свернул не туда, а еще яснее об этом говорило внутреннее чутье, которое браковало все его оправдания и буквально вопило в оба уха, что он врёт себе от первого до последнего слова и бегает по замкнутому кругу своих иллюзий. Глеб чувствовал, что дальше некуда бежать – надо зацепиться, надо выплыть. Когда оказался в руинах? Ведь в глубине души он всегда чувствовал, что судьба любила, взасос целовала его. Количество счастливых волн в его жизни, вопреки привычно мрачному мировосприятию, зашкаливало. Ему с детства позволялось капризничать и не брать ответственность, оставаясь при этом на положении «особенного и хрупкого», а вовсе не эгоиста и мудака. Ему было дано принятие и любовь семьи, возможность зависать в творческом потоке, не заботясь ни о чем больше, и очень быстро это стало восприниматься Глебом как должное, он утратил связь с реальностью, вошел во вкус и с удовольствием пожирал пространство вокруг себя, всё больше требуя от других и при этом всё больше срастаясь с маской страдальца. Тем временем его брат вынужден был выбрать противоположный сценарий – беречь уязвимого Глеба и потакать его нездоровому миру. Вадим защищал брата от хулиганов, вытаскивал из депрессий и регулярно оказывался виноватым, что от чего-то да не уберег. Оба так плотно вросли в эту игру, что она казалась естественным положением вещей, несмотря на всю ее больную суть. Периодически закидоны Глеба переваливали за черту, и Вадим кидался в комнату младшего с намерением раз и навсегда сбросить с себя эту ношу, излить накопившуюся обиду, со всей дури швырнуть брату в голову тяжелый кованый ночник, на который Глеб грустно медитировал часами, нащупывая новые тексты. Но каждый раз ярость Вадима подрубалась на корню, как только он видел хрупкую фигуру брата, угловато обнимающего коленки, и его акварельные глаза, в которых плескалась какая-то исконная нежность. У Вадима на губах застывали проклятия, мгновенно перерождались в нестерпимую боль и чувство вины за то, что он чуть не ранил самого родного человека, которого, кроме него, некому защитить. Глаза Вадима моментально заволакивались водой, которую он как мог загонял внутрь. Он обнимал брата, и губы против воли вышёптывали «люблю тебя». А Глеб в такие моменты умел быть нежным, умел быть слабым и чистым и смотреть в душу, как будто сонастраивался одновременно со всеми еленами троянскими мировой истории, со всеми, ради кого совершали безумия и сжигали города. Глеб чувствовал власть своей слабости и сходил от нее с ума, а Вадик чувствовал то, чему не знал названия. _____________ Потом началась «Агата». Вадим учился пробивать стены и по остаточному принципу дорывался до творчества, а Глеб резвился в космических откровениях, кайфовал от собственной гениальности и креп в своих претензиях к миру. На вопрос журналистов о причинах своего сумасшедшего успеха братья всегда отвечали что-то красивое, а в глубине души чувствовали за всем этим какой-то непомерный аванс от Вселенной, который надо правильно употребить, иначе придется жестко поплатиться. Но думать об этом было душно, и, чтобы отогнать дурные мысли, братья единодушно сетовали, какая, мол, слава - тяжелая ноша, но при этом охотно пользовались всеми благами, которые она в изобилии предоставляла. Братья распробовали вкус власти, одно их появление теперь заставляло тысячи людей выть. Девочки с чистыми глазами, еще ни разу в жизни не коснувшиеся чужих губ, толпами ломились в гримерку, подкупали охрану, лезли в окна и падали под братьев, умоляя не прогонять, с клятвами в вечной любви. Вадим и Глеб постфактум не раз деловито рассуждали перед камерами и всячески транслировали своё философское отношение к «надуманным чувствам фанаток», но, между тем, каждый раз при столкновении с этим в реальности, им сшибало башню этой сумасшедшей, первородной, животной вседозволенностью, и в этот момент они ясно понимали, что все их рационализирования – ложь от начала и до конца. Они читали в горящих фанатских глазах готовность отдать им кровь и душу. Они читали их будущие судьбы и видели, что никогда в жизни эти девочки не испытают ничего по силе близкого к тому что они переживают сейчас, как бы их ни успокаивали разумные родители. Эти девочки утащат свою нереализованную страсть с собой, получат профессии – в основном скучные – помаются в поисках чего-то похожего на чувство, и, наконец, выйдут замуж за кого-то, с кем никогда не приблизятся к сотой доли того, что испытывают сейчас, случайно докоснувшись рукой до своих божеств. Братья впитывали эту свежую кровь и расцветали на ней. А после концертов особо удачливые девочки таки пробирались в заветные гримерки и распадались по атомам под своими кумирами, без прелюдии теряя девственность, принимая их во все места, под пощечины, моля небеса о том, чтоб это была любовь. ___________ А потом жизнь братьев как будто поставили на паузу. Всё вроде бы продолжалось, но разом исчез кураж, исчезла сила. Наркотические трипы давали ложные надежды на возврат свежести, но с каждым разом загоняли лишь глубже в бессилие. Пространство теряло цвета, кислорода не хватало. Наступило удушье. Братья понимали, что пришло время остановиться, осознать происходящее без иллюзий, увидеть друг друга такими, какие они есть – и сделать шаг. Вадим чувствовал, что его жизненный ресурс на исходе, и Глеб тянет его на дно. Инстинкт самосохранения ясно сигналил, что Вадим больше не сможет тянуть двоих, быть в ответе за младшего брата, который так и не вырос. А в фоновом режиме Вадим ощущал и вину за то, что сам сделал брата таким, разбаловал его настолько, что тот стал неспособен выживать самостоятельно. Чем больше ублажаешь психа, тем больше он сходит с ума. Вадим убеждал себя, что это было из лучших побуждений, но в глубине души чувствовал, что опекал брата еще и потому, что боялся потерять его, если тот обретет силу. Он боялся, что никогда больше Глеб не посмотрит ему в душу этим взглядом, от которого плавится земля. Он боялся до судорог, но эту мысль он старательно забалтывал другими и гнал от себя, как чумную. Глебу же пробиться сквозь свои фильтры оказалось еще сложнее. Играя с детства в маленького пупа земли, он так и не научился видеть мир чужими глазами. Он смотрел на новые политические и жизненные воззрения Вадика со своей кривой колокольни и неминуемо приходил к возмущенному заключению, что думать так может только конченая тварь. Этот вывод не приносил облегчения, Глеб чуял, что жизнь шире его шор, ощущал, что внутри маячит какая-то ошибка 404, но никак не мог докопаться ни до чего другого и продолжал ходить по одному и тому же кругу. Обоюдное напряжение нарастало, и любое взаимодействие братьев начинало походить на пытку. Они погрузились на ту частоту общения, на которой услышать друг друга стало невозможно, на которой осталось только желание побольнее задеть другого, чтобы освободиться хоть от части напряжения и боли, переполняющего тебя самого. Оба чувствовали, что нужна перезагрузка, нужен разговор и – прощение. Много лет спустя, оглядываясь на этот момент своей жизни, Вадим подумает, что им надо было любой ценой отправиться тогда за силой – поехать в Тибет, устроиться послушниками в монастырь и держать аскезы, попытаться любыми способами излечить душу и вылезти из бессмысленной воронки. Дать себе шанс. Он ясно поймёт, что их сознание было на тот момент так изъедено и изодрано долгим саморазрушением, что просто не могло вывезти этот ужас – видеть, как корчится в предчувствии эвтаназии их общее дело и как рвётся на два кривых куска их общая душа. _______________ После того, как связи между братьями были разорваны, а потом и на всякий случай старательно смешаны с максимальной концентрации говном, Вадим и Глеб нарочито бодро зашагали в максимально разных направлениях. Вадим ударился в активное восстановление своей жизни, при этом запихав часть души на дальнюю полку подсознания и заклеив ей намертво рот. Он чувствовал, что сейчас ему просто надо выжить, и другого способа он не видел. Он ушел в позитивное мышление со всеми вытекающими и с энтузиазмом начал, как он считал, «делать мир лучше». Он цеплялся за новые ценности, цеплялся за здоровую семью, цеплялся как мог и вроде бы заметно преуспел в этом. Но, как только он засыпал, задавленная часть души срывалась с цепи, ломилась к нему в дверь, молила не сажать ее в чулан, выла как после того концерта фанатки выли у его двери – надсадно, срывая горло, теряя голос. Наутро Вадима поколочивало, но он считал, что ему, такому сильному и умному, западло посещать психолога, а потому он обложился книгами по психологии, читал аффирмации и с упорством вытеснял внутренний балласт. Постепенно часть души глохла. Вадим был доволен собой, но почему-то разучился писать песни, совсем. А однажды во время медитации по телесной осознанности он пытался выполнить дыхательное упражнение и провести энергию через чакры. Он глубоко дышал, концентрируясь на разных участках позвоночника, и вдруг почувствовал, что совершенно не может продышать сердечный центр, потому что не чувствует там ничего. ________________ Глеб после распада «Агаты» и разрыва с братом почувствовал, как будто ему отрубили обе ноги и раздербанили внутренности, и от этой боли Глеб побежал. Он ринулся в работу над «Матрицей» как безумный. Никогда ещё в жизни он не был предоставлен сам себе, никогда он не нёс ответственности за своё будущее. На волне страха Глеб бежал изо всех сил, он писал песни, постоянно организовывал репетиции, и даже – о боги – живо участвовал в административной работе. Он изо всех сил выстраивал себе новые опоры. Его внутренний мятеж сейчас требовал максимальной конкретики и не приемлил полутонов. Глеб быстро определил главные тезисы новой жизни: «матрица – свобода», «государство - говно», «Вадик-мразь». Определил и больше с ревизией смыслов на это поле не совался. Всё оставшееся от отчаянной работы время Глеб пил, запойно и страшно. Он искал свою истину, перекраивал свой образ, извергал песни. Он шарахался от прошлого, кривился на вопросы об «Агате», раз от раза искал подтверждения гнилой сущности Вадима. Глебу во сне никто не ломился в дверь. К нему приходил маленький мальчик со светлыми волосами и пустыми глазницами, протягивал ему голубую акварель и просил нарисовать глаза, которые будут видеть. ______________________ За окном больничного окна в снегопаде рушилась граница между землей и небом. Природа беспокойно металась, ловила за что зацепиться, искала своё место. Когда часом ранее Глеб очнулся от комы, он поначалу не помнил совершенно ничего. Эта пустота была такой абсолютной, что Глеб начал что-то шептать в небо, заговаривая снег за окном, ломая сопротивление памяти. Спустя какое-то время, показавшееся Глебу вечностью, он вспомнил фары машины прямо перед лицом, ор сирены в ухо, провал. А потом – как он, полностью ослепший, полз на ощупь, волоча подрубленные ноги и маясь от жажды, и как на последней дозе воздуха он впечатался в каменную стену, из которой била вода. Он вспомнил, как пил и пил эту воду, а в сознании неслось его прошлое, детские мечты, боль и страхи, его и чужие действия и слова… Он пил, и вода лилась из его глаз черными слезами, пил, пока глаза не стали зарождаться заново из этой самой воды, пока они не начали видеть… Вынырнув из потока воспоминаний, Глеб рывком приподнялся на кровати. Его била дрожь, сердце бешено барабанило, адская смесь необъяснимых чувств разрывали тело. В поиске хоть какой-либо опоры Глеб резко вжался лицом в заиндевевшее стекло. В окне он увидел фигуру мужчины, пробирающегося сквозь снегопад, вязнущего в сугробах и снова спешащего к зданию. В свете фонаря Глеб увидел его лицо, и сквозь сердце прошел разряд. Глеб понял, что впервые увидел этого человека по-настоящему.