Через сотни эпох и веков

Хризантемы — вестники войны. Халиме кроме пепла ничего не помнила и не видела. Когда-то давно её звали совсем по-другому, нежели иноязычные варвары, чьё наречие безжалостно ломает язык, и тогда же глаза её в зеркальной глади озера отражались малахитом. Когда-то давно её тонкое тело не несло в себе никакого горя, ничего, кроме свободной своей души — подобно птице, рассекающей со свистом мощных крыльев небеса, она могла ходить, где пожелала, не заботясь ни об осанке, ни о подстерегающей за поворотом дворца опасности. Тогда же она могла ещё плакать. В её саду росло много цветов, о которых она заботилась трепетно и нежно. Последними цвели белые хризантемы — они же запомнились ей больше всего. Вестники войны несли на своих белых лепестках кровавые капли, а с солнечного неба падал не дождь, а пепел, подобно снегу, которого в их краях никогда не было. С тех пор птица сгорела, лишь чтобы возродиться из пепла, как гордый феникс. Фениксу дали совершенно другое имя — не то, к которому она привыкла и которое оставило след в её душе. Но души у неё больше не осталось, малахит глаз уже в гладкости роскошного зеркала обратился в расплавленное золото. Зелень была свободой, а золото — лишь отражение богатств дворца. Ей подрезали крылья, сказав словно в насмешку, что она полетит так высоко, куда не забирался ни один сокол. Она глупо поверила. Новая наложница султана Мехмеда ещё могла плакать. По ночам из её постели доносились сдавленные рёбрами рыдания, и она, когда Халиме подходит и тихонько касается плеча, вскидывает, как испуганная хищником лань, воспалённую красноту блестящих глаз. И эти блестящие глаза — блестящие, как лезвие на солнце — Халиме режут невинно, но сильно. Словно наученные несколькими днями во дворце, они хотят ужалить, побить, но вреда от них как от беззубого волчонка. Девушка так и смотрит — волком без клыков, тупым лезвием (тупым — от природной нежности в этих глазах), но Халиме всё равно неожиданно режется, и тем больнее, что случается это неожиданно. Как солнечный удар. Или удар, но в солнечное сплетение. Может, поэтому Халиме воспринимает это как призыв к войне. Она смотрит на плачущую девушку, вспоминает свои хризантемы и говорит злостно, но больше растерянно: — Хватит слёзы лить. Спать мешаешь. На секунду Халиме подумала, что было бы, схватив она её за тонкое предплечье. Должно быть, она с точно такой же яростью бы выдернула руку, как сейчас — повела плечом, избавляясь от прикосновения. Должно быть, она думала, что Халиме пришла гладить её шерсть, а не бить, и на её покрасневшем лице тут же отражается разочарование: «Ты такая же, как и все они — змея». Халиме пропитывает горечь, всю до остатка, даже больше чем когда султан Мехмед с гордостью называл свой гарем садом. Она ненавидела, когда он так говорил. Она вспоминала свои цветы и думала: «Но цветы же не чувствуют боли, они не могут плакать, они не хотят быть свободными». У девушки перед ней — такая тоска в глазах, такая тоска во вскинутых руках, когда Халиме, испугавшись этого, пытается уйти. Она хватает её за подол ночнушки, да так цепко, что Халиме приходится остановиться, нерешительно застыть, вглядеться в эту сапфировую тоску, что тянется на свободу сквозь вздымающуюся судорожно и неспокойно грудь, услышать истеричные нотки в нежном голосе и — потеряться. Должно быть, это от войны так звенит в ушах, а воздух спирает от духоты этой самодовольной жаркой страны. Она думает, что ей нужно уйти, что она ни с кем здесь не говорит ночами, хризантемы, хризантемы, хризантемы, но остаётся, и это её первая фатальная ошибка. Вторая — сесть на чужую кровать. И всё нехотя, через силу, глядя тусклыми молчаливыми от сражений глазами. Она могла бы её предостеречь, но устала, и может только с мрачной внимательностью и капелькой осторожного сочувствия смотреть. — Стой! Я Елена. А тебя как зовут? Елена — она перекатывает имя на языке, и оно отвечает несвойственной душной стране холодной сладостью. Как льдинка, как игла. А тебя как зовут? А как меня зовут? — теряется вдруг Халиме. Сейчас её могут звать, как угодно, но только не тем именем, которое ей небрежно кинули, как кость собаке. Её могут звать красотой, золотом, звездой, растерянной рекой, быстро бегущей по венам и сейчас вдруг остановившейся. У неё забывается и кровь на лепестках хризантем, забываются и синяки на запястьях, пустое от шехзаде чрево, за которое она может запросто лишиться и крыши над головой, и дома. Она думает, что Елене это имя подходит — изящным чертам лица и родинке над верхней губой, которая лишала её благородства, но награждала игривой нежностью молодой крестьянки. Тонкой шее и рассыпанным тёмным волосам по худым плечам. И в особенности северно-снежной коже. Халиме хочет сказать всё это, но говорит суровое и циничное: — Забудь своё прошлое имя. Настало новое время. Так же, как когда-то ей, она обрезает чужие крылья и говорит: «Забудь». Если бы у её палачей всё так болело внутри, как у неё сейчас. Если бы. / Елене дают имя Хандан («радостная, улыбчивая» как в насмешку над дёргающимися уголками губ улыбки, которая делается в долг и почти тут же расходится по швам, стоит ей отвернуться; как «милосердная» Халиме в насмешку над её чёрным нравом, готовым всё вокруг испепелить), но Халиме и в голову не приходит так её называть, даже если она сама покорно опускает голову, сплетает тонкие пальцы между собой — единственная броня, которая у неё доступна. Для неё она всё равно Елена — северная льдинка. Снежно-нежная. В Елене много страха и робости, поэтому когти пантеры-Халиме портят лица наложниц вместо неё. У Халиме щемит в груди, когда голый, больной взгляд Елены ложится не чудодейственной мазью на её ссадины, а васильком, бесполезным, беззащитным, но красивым. По сути только причиняющим боль её старым ранам, которые Елена не залечивает; но Халиме устраивает и цветок. Ей не хватает красоты в этом смраде — и она упивается, не давая никому эту красоту испортить. Подтирая под носом кровь, она говорит гордо и пусто прежде чем показать ей свою несгибаемую спину: — Они мне просто не нравились. У Халиме в голове тысяча планов одной победоносной войны, которая обрушит этот дворец, превратит его в прах на могильной земле её врагов, а её саму сделает королевой. Она хочет и против Елены начать военные действия — не исподтишка, как делают змеи, а нос к носу, с сокрушительной безысходностью для дичи, как пантеры — просто потому что стены этого дворца пропитаны кровью. Он требует жертвоприношений, боёв всех против всех, дразня блеском диадем и бессчётных сокровищ на самой вершине мертвецов. Так легко за этот блеск принять блики солнца, что миражи в пустыне. Халиме не лучше и не хуже других — разве что хитрее; она лишь подчиняется этим законам. Она не может взорвать их и идёт проторенной дорожкой по чужим следам, настороженно принюхиваясь и постоянно оглядываясь. Под подушкой она всегда держит нож. Но её план маленькой победоносной войны обрушивается так же резко и сокрушительно о трогательные костяшки запястий Елены. «Маленькой и победоносной» — потому что против робкой большеглазой малышки-Елены и бороться нечего, но Халиме с досадой осознаёт, что война будет длительной и большой. А ещё проигранной. Потому что она пугается против неё воевать. Это первый признак слабости. Она промедлила первый раз, споткнувшись о кровоточащие рваные раны от крыльев на тонкой спине, крупно дрожащей от каждого прерывистого, краткого вдоха, лишь бы не причинить ещё большей боли. На этой покорной спине, в которой сосредоточился целый мир со всеми его тяжестями, трагедиями и вопросами: «Почему?» Промедлила и второй раз, подумав: «К чёрту, всё завтра», и принялась эти раны лечить. У неё не было такой беззащитной васильковой красоты, у неё были нож и целебные горькие травы. Она решила воспользоваться травами. — Ты хорошая, — говорила Елена, шипя и вздрагивая от прикосновений к коже вокруг своих ран. Халиме даже и не подумала причинить ей какую-то боль, потому что хотела забрать её всю себе. — Не смей так говорить. Халиме знала, что её слабость обратится против неё — она и не думала обманываться этой робостью и слабостью. Она лечила чужие раны и мрачно ждала даже не своего проигрыша — собственной смерти. / Синеватая рябь на запястьях Елены, окружая его белизну фиолетовым войском, говорит лишь о том, что Елена-Хандан понравилась повелителю. Запястья Халиме становятся свободны от гнёта синяков, её вызывают к султану всё меньше, а в гареме говорят всё больше. Говорят, что змея-Хандан, которую Халиме почему-то защищала, ударила её в спину, сместила с поста любимицы повелителя и пробралась к нему в сердце. Говорили, что робость обманчива и под шкурой овечки скрывалась кровожадная волчица. Халиме не слышала ничего нового, но их злорадство вставало поперёк горла. Ей хотелось порой кричать, рычать на всю эту толпу куриц, что она сама вложила Елене оружие против неё в руки и что она сделала бы это снова, потому что не могла снести её беспомощности. Она держала спину неплавленым железом и с отчаянием думала: «Пусть она заберёт себе всего его, пусть она пустит корни в его сердце и станет Хандан-султан, пусть, пусть». Она готова была стать грудью мертвеца, на которую наступит Елена на своей пути к блеску на вершине, лишь бы её сапфировые глаза сияли ярче бриллиантов на украшениях Сафие-султан. Но глаза Елены лишь тускнели день ото дня, насыщенная синь выгорала на солнце. Она становилась блеклой. По привычке старалась держать голову высоко, унимая разговоры с наиранно-натужным высокомерием, как маленькая крестьянская девочка в шкуре льва не по размеру, но Халиме с неуёмной, головокружительной нежностью замечала, что тонкий изящный подбородок дрожит. Она пыталась язвить, но как будто кричала о помощи. «Халиме, отойди с дороги» вместо «Помоги, Халиме, я тону в солёном море, задыхаюсь, чудовища тянут меня за лодыжки на дно, а я хочу расти вперёд, к солнцу, Халиме, мне больно». Она сначала смотрела смехотворно-надменно, проходя мимо в коридорах, и Халиме в ответ насмешливо окидывала её взглядом. «Госпожа, ну надо же, возгордилась». Но тут же хватала в плен отчаянным взглядом («Помоги мне, помоги, у меня больше никого нет»), и Халиме, беспомощная до её боли, слабая до её беззащитности, сдавалась, чувствуя только эту невыносимую нежность (о, её руки, её ключицы, её родинка, её губы, ну почему она не может одеваться теплее, а вдруг её снесёт метелью?), пытку, которую она бы сносила веками. Елена, может, и не понимала того, что манипулирует ею, зато Халиме понимала. И продолжала гладить её по голове ночью, лаская взглядом беззаботность лица, оставаясь так долго, как ей нужно, чувствуя, как она мёртвой хваткой цеплялась за её руку. Шепча заклятья против бурь и вьюг. Если бы она вздумала поцеловать её — Халиме бы сошла с ума. Но Елена, хоть и вела себя, как кокетливый котёнок, ощущая что-то больше кожей, чем душой, о такой власти над Халиме не догадывалась. Она расчёсывала её волосы, преодолевая шелковистость волн и думая, что даже в волосах её нет сопротивления, как в других — она затягивает в себя нежно, окольными путями, даже не применяя насилия. И думая о том, как Елена подходит к повелителю, как медленно снимает с себя мягкую ткань платья, двигая лишь плечами с этими трогательными косточками, чтобы освободиться. Она позволяет себе только одно неосторожное прикосновение — как раз в этот момент. Скользит по шее к этим косточкам, а там к рукам, от одной косточки к другой. И тут же убирает руки, когда Елена замирает. Она бы дала ей всё, что угодно — может, из милосердия; может, из её природной нежности и любви ластиться ко всем, заслуживая и отдавая любовь (она вся была воплощённой любовью); может, из дружеской благодарности, понимая, насколько это нужно Халиме. Ей было несложно — Халиме это видела по её глазам. Но если бы это случилось, Халиме бы умерла от боли. А в её душе, почти целиком заполненной чужой душой, всё ещё оставалось место для желания жить. / — Давай никогда не воевать? Елена спрашивает это простодушно, наивно, как ребёнок, который говорит матери, что она никогда не умрёт. Он, наверное, знает, что это случается со всеми, знает, что это может случиться и с ними, но верит, что избежит этого. Тогда Халиме — чувствуя в себе биение не только своего сердца, но и сердца своего шехзаде, который сделает её когда-нибудь властительницей — берёт тонкие пальцы и прикладывает к губам. На них словно что-то хрустит, как стекло, разрывая кожу в кровь — должно быть, умирающая нежность. — Я беременна, Хандан. Она тут же меняется в лице и выдёргивает руку. На голубых глазах закипают слёзы, и Халиме порывается чего-то — по привычке, всего на секунду выходя из своей хвалёной сдержанности. Но Елена откидывается назад, как тогда, в первую ночь: — Не смей ко мне прикасаться. Не смей! Она отворачивается и оплакивает непонятно что — то ли дружбу с Халиме, то ли свою пропавшую власть, пропавшую возможность быть первой, быть валиде. Халиме закрывает глаза, тихонько улыбаясь её образу на внутренней стороне своих век. «Где-то там, в другой жизни, что течёт через сотни эпох и веков, где мы не жалкие рабыни, а свободны, ты узнаешь расплавленное золото моих глаз, и моё прикосновение обречёт тебя на счастье, раз в этой жизни оно приносит тебе только страдания».