А это когда-то хоть что-нибудь значило?

Когда Торфинн приходит домой, она вспоминает. Вспоминает день, а не формулы для физички, вспоминает, что ела, а не чего избегала, вспоминает, зачем жила это утро и зачем проживет следующее. Но почему-то не видит ничего, кроме своих задрызганных кед перед опущенными глазами и запутанных волос, которые хлещут по лицу из-за порывов ветра из распахнутого настежь окна. Когда она приходит домой, она первым делом сбрасывает рюкзак в прихожей, потом одежду и ходит голая, ведь пока она живет одна, ей можно. Она включает телевизор для имитации оживленности, для голосов из импровизированной гостиной в квартире-студии, отделённой от кухни платяным шкафом, в котором, что забавно, нет ни одного платья. Для иллюзии нужности. Будто так она кому-то нужна. И идет к холодильнику. Обычно там пусто, но тогда она подходит к шкафу и к чайнику и мешает себе быстрорастворимый кофе с сухой лапшой, а потом... потом опять вспоминает. Вспоминает родную деревню, до одури и тошноты тихую, мать, до смешного добрую и кроткую, но болезненную, сестру, жесткую и деловитую, и отца... просто отца. Она вспоминает, как стригла овец, кажется, летом однажды, как уколола ножницами палец и распорола руку: от указательного и до большого в промежутке, вдоль длинным порезом, и как мать мазала какую-то мазь и бинтовала ее. Иногда она поливает растения, которые подарила Кнуд, но только кактусы, потому что остальное с таким режимом полива все равно уже давно сдохло – а кактусам нормально, иногда они даже цветут. Она вспоминает, как впервые готовила для себя, едва переехав, как спалила все продукты и кухню, и вспоминает, как позже ее научила, как надо... Артория. Она вспоминает, как с ней познакомилась. Как та просто влетела в ее жизнь, но ничего конкретного вспомнить не может, только какие-то мутные золотистые пятна и, кажется, запах роз и тепло. Она пытается впомнить, что их связывает, но снова думает лишь о магии, которая витает возле острых скул и между светлых ресниц, и о том, как смотрит на нее с содроганием с задней парты. Она вспоминает, как касается бережно плеч, чтобы уберечь от падения и как дарит ей конфеты на восьмое марта, на что Артория ухмыляется, ведь она это, того. Ну, Торфинн. Она малолетка. И поэтому между ними несерьезно. Торфинн вспоминает, как пялилась на тонкие губы, думая, вот бы они оказались на ее запястьях, как пускала слюни на торчащие ключицы и решала, как их однажды будет целовать, как смотрела в глаза, но не могла задерживать взгляд. Она вспоминает, когда садится на диван и открывает кока-колу, как думала о ней ночами, как не могла думать ни о чем больше. Она вспоминает, что для Артории это всегда было не более, чем игрой. А сама Торфинн больше не любит, и не уверена, что любила. Ее глаза темные, ее взгляд мутный, выискивающий, ее пальцы цепкие, ловкие, заискивающие. И что это дает ей? Неужели, теперь это что-то значит? Неужели, это когда-то что-то значило?