Часть 1
5 декабря 2020 г. в 19:08
— Киса, — зовет он ее тягуче, почти пьяно, причмокивая губами. — Киса, я теперь злой.
От груди, тяжелой, сотрясающейся в нервной дрожи, к желудку срывается вниз гранитная плита, громадная и холодная. Все внутри у Ипполиты съеживается в комок, секунды хватается, чтобы даже сердце, беспокойно ухнув, стало крошечной точкой; а затем возвращается обратно, ширится, трещит по швам, как последний в ее жизни корсет, затянутый еще до революции. Она задыхается, раздувает щеки и вертит головой, рыская беспокойными, припухшими глазами по комнате, но не видит путей отступления; не видит вообще ничего. И еще до того, как Остап входит в комнату, отползает, перебирая худыми ногами, в самый темный угол, и в нем сворачивается эмбрионом на грязном полу.
Его смуглая, квадратная ладонь, широкая и грубая, с большими плоскими ногтями, обхватывает дверь и резко отталкивает от себя. Петли скрипят, и стук от удара об стену раздается по всему дому – от него Ипполита подскакивает, как от раската грома.
— Я же говорил, что моя жизнь мне дорога как память. — Он ощеривается – Ипполита слышит это по голосу. — Правда?
Она не отвечает, только сгибает колени и подтягивает их к животу.
Ипполита поднимает глаза и глядит на него, как затравленная собака, не моргая – Остап белый, взъерошенный, даже усы у него растрепались, и улыбается он как-то криво, словно больной, приподнимает губы так, что становится видно верхние зубы, особенно острый правый клык. Ей в голову вдруг приходит, что он похож на безумного воскресшего мертвеца, а потом она вспоминает, что действительно его убила – собственными руками перерезала горло, прошлась по самому кадыку и слушала, как он булькает в предсмертной агонии.
А теперь он тут.
— Убирайтесь! — шипит она испуганно. — Идите вон!
Остап вытягивается, расправляет плечи и двигает нижней челюстью. Он деловито поправляет лацкан пиджака и зыркает на нее из-под опущенных густых и черных ресниц, а потом тянет зло и яростно:
— Никуда я не пойду. И вы никуда не пойдете.
Ипполита медленно сглатывает – Остап впадал в бешенство при ней один раз, и ничем хорошим это не кончилось; она до сих пор ощущает его точные, выверенные удары по своей же печени. Сейчас его гнев куда сильнее, а ее вина – больше: Остап ценит себя дороже, чем двенадцать стульев гамбсовского гостиного гарнитура, будь хоть в каждом из них по десятку бриллиантов. Ей остается только молиться и защищаться – Ипполита ярко представляет, как целует крест, который крепко держит отец Федор, и пытается нащупать у себя за спиной что-нибудь увесистое и опасное.
— Деньги, которые мы не получили, — Остап вальяжно ступает вперед, гибкий, как уличный кот, — и время, которое мы потеряли… надо бы возместить.
Его лаковые штиблеты издают гулкий стук, от которого Ипполите становится только хуже – в ушах у нее звенит, в висках пенится и журчит, но она шумно вбирает ноздрями воздух и верещит:
— Подите прочь! Ничего я вам возмещать не буду! Я буду кричать!
Остап шевелит желваками и стремительно бледнеет.
— Я бы забил вас до смерти этим последним несчастным стулом, но это слишком просто. К тому же, — он веско поднимает указательный палец, — я чту Уголовный кодекс.
Она ему не верит.
Ипполита вскакивает и пытается убежать, но Остап тут же перехватывает ее поперек и отбрасывает обратно – она ударяется затылком, принимается плаксиво кривиться, чуть ли не рыдать, но, уловив его безмятежное выражение лица, тут же понимает, что ничего не подействует и не спасет. Плакать ей от такого хочется еще больше, но она себя сдерживает – разве что безобразно шмыгает носом и нервно трет скулу, до красноты.
Бендер подбирается к ней еще ближе. Насвистывает «От Севильи до Гренады», ее любимую серенаду, и ловко подтягивает брюки повыше, чтобы присесть на корточки. Пятки от пола он не отрывает, и они оказываются друг перед другом, лоб ко лбу.
— Моей же бритвой, Киса, — утробно, угрожающе выдавливает из себя он. — Какая подлость!
Она косится на крупной вязки шарф Остапа, сероватый, грязный, впитавший в себя его кровь и закрывающий порез. Ипполита полоснула его по глотке, не жалея силы, и, как ей казалось, глубоко, но либо его сохранил Бог, либо сберег дьявол – третьего не дано. Она отчего-то цепляется за алый развод на смуглой коже Бендера и скользит взглядом по теням, которые расползаются мутной грязью под нижними веками. Он слабый, рвано и сбивчиво дышащий, с мутной влажной склерой, она чувствует жар, который от него исходит, и продолжает пятиться назад.
Остап тянет к ней кисть, а Ипполита кричит.
Она ему не соперник, она это знает и размахивает руками бездумно, но рьяно, пытаясь если не спастись, то хотя бы отсрочить момент наказания или кары – что Остап в самом деле задумывает, ей неизвестно, а он не объясняет – лишь упорно уворачивается от ее слабых, мельтешащих ударов. Борьба быстро ему наскучивает, и он обездвиживает Ипполиту, стискивает ее запястья, пережимает их, заламывает одной своей конечностью, а пальцами другой цепляет подбородок. Ипполита не может ни повернуться, ни вдохнуть, ни оторвать свои глаза от глаз Остапа.
Глубокая не по возрасту морщина разрезает его лоб, и он неприязненно цедит:
— Слушайте сюда, предводительница команчей: вы пошлая, жестокая, вероломная женщина, а деньги вам оказались дороже меня, но я великодушно вас прощаю – я злопамятен, но не мстителен. Только вот, — уголки его рта дергаются, — наше предприятие мне, как концессионеру, принесло убытки. Их придется покрыть. И вы покроете их сполна.
Ипполита каменеет, а потом трескается, как большое зеркало в доме ее покойного мужа; у нее со страшной силой сосет под ложечкой, где-то у ребер, а голова наполняется словно набатным звоном – в ней пусто и туманно, но очень громко. Она представляет бриллианты, которые у нее украли, и вдруг решает, что они никогда не стоили того, что ей теперь придется пережить, но эта мысль рассеивается и ускользает, стоит Остапу отпустить ее.
Бендер поднимается, кривясь от неприятных ощущений, вызванных собственными движениями, и зачем-то отряхивает колени. Он присматривается к Ипполите исподлобья и чудится ей неумолимым, грозным судьей.
Она жалко блеет: «Не надо», но Остап легкомысленно пожимает плечами.
— Как писал незабвенный Лермонтов: «В любви, как в злобе, я неизменен и велик». — Остап проворачивается на каблуках к распахнутой настежь двери и останавливается в проеме, чтобы оглянуться на Ипполиту. От его вида в свете тусклой коридорной лампы ее трясет. — Красивой жизни у вас уже не будет, Киса, но радуйтесь, что будет хоть какая-то. И, к вашему счастью, мы проведем ее вместе.
Он ухмыляется – лукаво, весело, как умеет, и уходит, а Ипполита тянется к деревянной створке окна.