цвет твоих глаз

      Обычно Джим не говорил об этом. Не то чтобы он этого стыдился или вроде того. Нет, абсолютно не поэтому, просто люди слишком… люди. Иногда это в принципе хорошо — быть частью эмоционально-благородного народа, готового героически самоубиться ради общего блага, но в моменты напускного сочувствия или, что хуже, жалости, Джим особенно сильно раздражался жизнью на земле. Фрэнк как-то сказал ему, что у людей всегда найдется повод недооценить человека перед собой и давать им этот повод не стоит.       Никому это не мешало — Джиму так точно. Сразу после того, как Джим начал носить линзы, люди, кажется, полностью приняли его в свой стан абсолютно нормальных, стремящихся к совершенству людей, населяющих едва не погибшую с два века назад планету. Вряд ли кому в голову вообще могло прийти, что Джим — золотой мальчик, плейбой и самоуверенный засранец — различает все оттенки серого и только, что тот же самый Джим каждый день борется с собственным стремительно ухудшающимся зрением, вынужденный полностью полагаться сначала на Фрэнка с Сэмом, а после — на Боунса в выборе повседневной одежды.       У них это семейное, говорила мама, только вот Сэм жил абсолютно счастливо, не различая синего, а Джиму приходилось довольствоваться белым, черным, серым, светло-серым, темно-серым и темно-темно-серым. Не то чтобы Джим жаловался — в конце концов это лишь небольшая цена за рождение в космосе и возможность выжить.       Отец бы, думал Джим, именно так и считал.       Джим знал, что у него слишком яркие для человека глаза — по иронии насыщенно-голубого оттенка (еще бы ему это что-то говорило кроме того, что не только он, но и мама с Сэмом абсолютно не различают цвет его глаз). Еще говорили, что у него красивое лицо и отцовские золотые волосы. И губы, вроде как, тоже розовые. И загар, полученный от жизни в Айове, придавал его коже все тот же золотой оттенок.       Джим же знал, что несмотря на отцовскую внешность, весь его дерьмовый характер и страсть к машинам он заимствовал у мамы, а любовь к вечному торчанию на кухне ему привил Фрэнк. Джим знал, что только обещание больше никогда не попадать в больницу удерживало его все эти годы от крышесносных гонок и что он пошел на факультет командования в академии только из-за того, что в первый же день бы убился в качестве энсина инженерного отдела.       Не сказать, что это остановило его от того, чтобы взять инженерный побочным курсом.       Так что нет, Джиму абсолютно не мешала его ахроматопсия и говорить о ней Джим не собирался от слова никогда. Те, кому стоило знать об этом, знали и так. И Джим правда очень сильно не хотел бы когда-либо снова вспоминать те полные унижения разы, когда Боунс и Скотти обо всем догадались. Хватало того, что это вообще произошло. С головой так хватало. Всем троим.       Поэтому, когда Спок однажды за шахматами признался ему в том, что они являются родственными душами, Джим поначалу не поверил. Он знал, что у этих ребят есть какая-то хрень типа «черно-белый мир до встречи со своей второй половинкой», но Джим искренне верил, что второй половинкой — родственной душой — Спока была если не какая-нибудь невероятная вулканка, то Ниота (и если это означало разбитое сердце Джима, то… ну, не впервой, ага). Оказаться родственной душой Спока было несколько… неожиданно. Совсем, абсолютно, пиздец как неожиданно.       Потому что в детстве, когда Фрэнк своим басовитым, абсолютно лишенным какого-либо музыкального слуха голосом напевал ему «не грусти», перед этим перечитав энциклопедию по расам млечного пути, Джим правда надеялся, что эта штука с серым миром временная, что на самом деле он всего лишь чья-то родственная душа, и когда он вырастет, встретит ее или его, то мир вновь станет разноцветным, ярким, дружелюбным и невероятно красивым. Джим надеялся, а Фрэнк не разубеждал, только ерошил ему волосы и грустно улыбался, будто знал нечто важное, нечто, способное разрушить весь джимов мир.       Потом Джим вырос, отмахнулся от идеи родственных душ (которые вряд ли могли существовать в мире, где жил Кодос; одна только мысль, что Кодос может иметь родственную душу и жить счастливо, убив половину жителей Тарсуса, вызывала у Джима тошноту) и научился жить с тем, что имел. И сейчас, глядя на сидящего напротив Спока, чудом вернувшийся к жизни, Джим не знал, имеет ли он какое-либо право на то, во что никогда не верил. Имеет ли право требовать от Спока быть рядом с собой, терпеть себя, помогать себе. Имеет ли право лишать Спока возможности на полноценную любовь, полноценную семью и полноценную жизнь на Новом Вулкане. Разве не стоило после гибели Вулкана отринуть саму идею поиска этих самых душ, сосредоточившись на том, что более логично? Да и откуда Джим знает, что Спок хочет иметь с Джимом отношения? Что на счет платонических родственных душ? Что Джиму вообще с этим делать?       Что делать смирившемуся с одиночеством человеку, которому неожиданно дали шанс на счастье?       — Это ни к чему не принуждает вас, капитан, — сухо говорит Спок, ладьей съедая джимова коня. Джим сглатывает.       — Я думал, ты и Ухура…       — Мы с Ниотой решили прекратить наши романтические отношения два месяца и четыре дня назад, — Спок не смотрит на него, слишком напряженный, закрытый, что сердце у Джима невольно сжимается.       — Мне жаль, — Джим борется с желанием сжать спокову ладонь, вместо этого пытаясь поймать его взгляд. Спок поднимает тот на Джима и качает головой.       — Не стоит, Джим. Мы остались близкими друзьями, что я считаю за радость.       — Как и я, — Джим улыбается, но, вспомнив саму тему их разговора, вздыхает. — И… как давно ты понял?       — Полагаю, вы осведомлены о биологической особенности моей расы, в частности, о нелогичной способности не различать цвета, отличные от белого и черного, до встречи с нашим t’hy’la, — голос у Спока лекторский, и Джим давит в себе желание отключить мозги и просто наслаждаться приятным баритоном своего первого помощника, лучшего-друга-в-которого-он-случайно-влюбился и, ох мать вашу, родственной души, сосредоточившись на словах. — Во времена до Сурака произошедший генетический сбой неблагоприятно сказался на вулканцах, что заставило большинство из них истратить сотни лет на поиски своего t’hy’la. В наше время вулканцы наиболее приспособились жить в двухцветном мире и подобные поиски являются нелогичными. Смею предположить, что из-за моих человеческих генов, было наиболее логично, что мой t’hy’la окажется из расы моей матери.       — Это произошло во время того слушанья? — хмурится Джим, силясь вспомнить выражение лица Спока в ту знаменательную встречу. Напрасно — в памяти отпечаталось только лишенное эмоций бледное лицо, окрашенное тщательно скрываемым гневом. Спок же едва качает головой.       — Отнюдь. Наша первая встреча, ознаменовавшая для меня возможность видеть полную цветовую гамму, произошла на вашей третьей попытке пройти Кобаяши Мару.       Джим моргает. Что значит третья…       — Тебя не было на первых двух? — Джим правда пытается задавить собственное удивление, но хей, это даже немного обидно.       — Мое присутствие на прохождении теста необязательно, хоть и желательно, — Спок, кажется, слегка смущен. — Во время ваших двух попыток у меня были лекции по ксенолингвистике, но ваш третий запрос заинтересовал меня.       — И ты решил поприсутствовать, — Джим морщится. — Если бы я знал…       — Вряд ли бы решили что-то изменить, — Спок уводит королеву из обставленной ловушки. — Это, выражаясь вашим языком, не в ваших правилах, Джим.       — Может, и так, — Джим усмехается. С минуту они играют молча, а после Джима пронзает очередная догадка. Не то чтобы он когда-либо хотел догадываться об этом, серьезно. Просто это…       Ох.       Ох       Джим вглядывается в лицо Спока и, сглатывая, тянет свою руку, накрывая ладонь Спока своей и едва сжимая. Спок поднимает на него взгляд, будто в самом деле не может понять причин для подобного поступка, а затем…       Переворачивает ладонь, проходится по внутренней стороне подушечками среднего и указательного едва ощутимо, да так, что у Джима сбивается дыхание.       — Капитан.       — Мне жаль.       — Джим.       — Мне правда жаль.       — Вы спасли экипаж.       — А ты знаешь, что несколько минут я был мертв.       — Формально, вы были мертвы сорок минут и находились на грани сорок восемь часов и пятьдесят одну минуту, пока ваше состояние не стабилизировалось окончательно, — Спок позволяет их пальцам сплестись между собой. — Но вы выжили.       — Выжил, — эхом отзывается Джим, завороженно рассматривая их сплетенные пальцы. Еще одна мысль приходит к нему в голову с внезапностью ледникового периода, пробивая себе путь танком через и без того хреновый фильтр между мозгом и ртом. — Наши руки занимаются сексом.       Скулы у Спока темнеют. Фрэнк как-то рассказывал, что кровь у вулканцев зеленая, так что Спок должен был… позеленеть? Или покраснеть? Какая у него кровь, если он относится равно как к вулканцам, так и к людям?       — Вероятно, — односложно отвечает Спок. Джим смаргивает пелену и напрягает зрение; слишком нечетким кажется окружающий мир не то от дурацкой болезни, не от непрошеной влаги, неожиданно собравшейся в углах глаз.       Если он хочет схватить подарок у судьбы и стать счастливым, ему придется сделать это, совершить прыжок веры, от которого сводит внутренности. Но, в конце концов, Спок его друг. Он имеет право знать.       — Прежде чем, — Джим прочищает горло, невольно стискивая пальцы Спока, немного не уверенный, что тот уже все у него в голове не прочитал. — Прежде чем мы решим сделать то, что хотим, я могу задать вопрос?       — Какой угодно, Джим, — Спок мягко оглаживает большим пальцем тыльную сторону ладони Джима. Джим глубоко вдыхает. И ныряет в омут с головой.       — Какого цвета у тебя глаза?       Спок застывает. Не будь он вулканцем, наверняка приоткрыл бы в удивлении рот. Джим продолжает смотреть. Смотреть, как темные брови Спока сходятся к переносице, как тот подбирается и мучительно раздумывает над своим ответом. Лишь бы не обидеть. Лишь бы не причинить боль. Джим все еще безумно любит его, но это не останавливает его внутренности от скручивания в тугой узел где-то в желудке.       — Джим, — начинает Спок, подается вперед, пальцы его свободной руки неловко замирают в паре сантиметровой от джимова лица. Джим смотрит на них, раздумывает над немым вопросом. Разве не это тот самый акт веры, рубеж, который ему стоит пройти? Разве он не доверял Споку жизнь сотни раз? Тогда почему сейчас он не может переступить через себя, дать Споку возможность помочь?       Пальцы Спока невесомо очерчивают его скулу, проходятся по подбородку и возвращаются на колени к Споку. Спок же смотрит мягко, улыбается одними глазами и продолжает сжимать джимову ладонь. Джим трет переносицу.       — Прости я…       — Все в порядке, Джим, — голос у Спока теплый, бархатный, успокаивающий. И Джим верит ему, этому голосу, самому Споку. Верит, что все в порядке, будет в порядке.       — Я хочу этого.       — Я, — Спок запинается. — Знаю.       Джим щурится, не в силах подавить понимающую ухмылку. И перевод темы не кажется таким уж побегом от проблем.       — Наши руки все еще заняты сексом.       — Не могли бы вы прекратить строить предложения подобным образом, капитан?       — Неа, Спок, — Джим подпирает подбородок рукой. — Ты не сможешь отделаться от меня просто так.       — Хотелось бы в это верить, Джим.       — И я, — Джим смотрит на шахматную доску, мимолетно отмечая, что, похоже, эту партию продует хода через три, если не изменит тактику. — Я верю тебе, Спок. Я, черт, я доверяю тебе, но… мне нужно время.       — В нашем запасе пять лет, Джим, — у них пересекаются взгляды, и Джим по-дурацки наивно надеется, что у них будет куда больше этих пяти лет. Что у него получится быть этой самой родственной душой для Спока, которую находит один из миллиона. Не стать его разочарованием. Джим надеется, что у него получится, а пока.       — С каких пор ты округляешь?       — Мои исследования показывают, что люди куда более восприимчивы к округлению чисел, пусть это кажется мне нелогичным.       — Просто скажи, что ты теряешь со мной эти побочные цифры, и закроем тему.       — Вы как всегда самокритичны, капитан.       — Разве не за это ты меня любишь?       — Вряд ли одним словом можно выразить то, насколько глубоки мои к вам чувства.       — Я тоже тебя люблю.       — Знаешь, ты мог бы ответить «я тоже тебя люблю, Джим».       — Не понимаю смысла повторять очевидное, Джим.       — Бессердечный вулканец.       — Нелогичный человек.