Предо мной — не глаза, а нефриты, Которые не купить, не продать.
Затем, когда трезвеет, вертит салфетку в руках, и думает: «О ком это я? И о чем?». Такое происходило часто — иногда неосознанное опережало осознанное, руки делали раньше, чем обрабатывались мысли, слова выскальзывали, как очередь из пулемета, еще до того как он нажимал на курок.Конечно, это был Пол. Пол: глаза-нефриты, заботливые руки, мальчик, словно выплывший из церковного хора, в который так и не смог попасть. Его ангел, его наказание, тот кто может разбить его сердце, и единственный, кто сможет это же сердце вылечить…
Джон трезвеет, злыми руками комкает салфетку, выбрасывая ее в ведро, и смаргивает непрошеную влагу с глаз. Почему-то в миг накатывает ощущение беспомощности, — бесшумно подкравшаяся снежная лавина, тело мерзнет, лед парализует конечности. Мерзкое, мерзкое чувство. Если бы не было Пола, он бы понятия не имел, что делать дальше. Что делать после успеха: в каком направлении идти, ведь нужно было держать планку. Он просто знал, что если Пол напишет хорошую песню, то он должен, просто обязан написать вещь не менее стоящую. А если они зайдут в тупик, то всегда друг другу помогут. Пол скажет Джону, что тот неправ, Джон скажет Полу, что тот не так хорош… Итак, из всех комнат они выбрали самую отдаленную, где стояло пианино. Повсюду: на полу, на стульях и на крышке инструмента были листы бумаги. Они сидели на кушетке, лениво передавая из рук в руки тлеющую самокрутку. Дым и запах жженой травы почти не рассеивался, оставался мутным навесом над головами. Проигрыватель воспроизводил пластинку Боба Дилана: магические рифмы и простые аккорды. — Гений, — выносит вердикт Леннон, когда гнусавый голос затихает. — Мгм, — Пол кусает ноготь, пока не зная что сказать, как будто хочет осадить Леннона за громко сказанное слово. — Но это правда! Дилан — гений. То, о чем он говорит, то, как он говорит… — Слова хороши, — тянет Пол. — Только там всего три аккорда. Соль, до, ре. И снова: соль, до, ре… — Хороши? Они не просто хороши. Они делают выстрел. Они пронзают, но не как пули смертью, а осознанием. Пол мнется и забывает стряхнуть пепел с косяка. Джон нетерпеливо толкается локтем и забирает самокрутку, глубоко затягиваясь. — Ответ, друг мой, был унесен ветром. Ответ был унесен ветром, — мычит припев Леннон, дым маленькими облачками струится из рта и ноздрей, ударяясь о потолок. — Но на некоторые вопросы должен быть ответ, — не унимается Джон. — Просто обязан быть. — Например? — Ну, зачем мы любим? Почему? Есть ли причина, или это просто решается судьбой, биологией или карапузом со стрелами? Пол смеется: пластилином чуть скатывается по спинке дивана, морщит нос, почти мурлыча. На носу и в уголках глаз очаровательные складочки от улыбки. Джон эхом смеется в ответ, но совсем тихо, больше наблюдая. Кладет ладонь тому на затылок, и не двигается: не зная, гладить ли, зарыться в волосы рукой, или вообще убрать. Неделю назад он впервые поцеловал Пола. Пол не оттолкнул его. Но и не кинулся ему на шею. Поджал губы, покраснев на секунду. Джон отшатнулся: было видно, как осознание поднимается из глубины глаз, похожее на холодный испуг. МакКартни поднял на него свой взгляд, ресницы на секунду застенчиво встрепенулись, он аккуратно придержал его за рукав, и вложил указательный палец ему в ладони. Пол сказал, что Джон всегда сначала делает, потом думает. И что это все усложняет. Потом еще что-то, но Джон уже не слушал: Пол улыбнулся ему, а это значило победу. И вот они снова прожигают друг друга глазами. Хватит ли первому храбрости на повторные действия? Ожидает ли второй чего-то? В дверь вдруг постучали. Громко, настойчиво. — Это Джейн? — Джон морщится. Как будто напоминание о том, что вообще-то МакКартни, вроде как, посватан — неприятно, но незначительно. Он уверен, что в жизни мужчин женщина занимает важную, но не решающую роль. Он пока не встретил ту, которая смогла перевернуть его сознание. Его мир все еще вертится вокруг привычных понятий, но перекройка сознания уже в процессе: меняется фасон, что-то укорачивается, что-то удлиняется… — Нет, у нее есть ключ. И вообще, она в гастролях, — с этими словами Пол привстал со своего места. — Не открывай. Было ясно, что если стучалась не рыжеволосая пассия Пола, то остервенелая фанатка, представитель СМИ или прочий бюрократический сброд. Впрочем, если ко всем перечисленным категориям лиц Леннон относится почти без уважения, то Пол располагал их к себе, так как питался вниманием с их стороны. Джона же они бесили. А может, он просто ревновал. Он сам пока не до конца понял. МакКартни, будто бы не услышав слабый протест, пошел отпирать дверь. Он потянулся, хрустнув суставами, Джон снова затянулся косяком, наблюдая за ним прищуренным взглядом. Спина изогнулась по-кошачьи, глаза сверкнули в полутьме: не хватало черного хвоста. Боже, как же Джон его хотел. Но Пол покинул комнату. Если бы у него был хвост, то тот бы покачивался маятником из стороны в сторону, как у кота. Медленно, слева-направо. Именно так, а не справа-налево, ведь он левша. А потом Пол вернулся с охапкой красных роз. Несмотря на то, что букет был гигантским, — Пол почти обнимал его двумя руками, — Джон окинул его безразличным взглядом, быстро отвернувшись. — Поклонники? — Нет, доставка цветов. От неизвестного адресата, — Пол глядел на бордовую охапку в своих руках. — Красивые. Он довольно крутил в руке букет с минуту, разглядывая каждый цветок. — Значит, все же поклонник, — Джон повернулся и насмешливо улыбнулся. — Там случайно нет записки с просьбой об автографе или клочке твоих лобковых волос? Леннон цокнул: конечно, сыграла ревность. А затем вздрогнул от щекочущего ощущения. Что-то нежное и холодное коснулось его волос, плеч, скользнуло по носу. Он посмотрел наверх — Пол сыпал на него лепестки, и еле сдерживал рвущийся наружу смех. Джон вскочил со своего места, пока друг продолжал осыпать его красно-алым градом цветов. Леннон подобрал лепестки с пола, со скамьи, с черно-белой клавиатуры, и, комкая их, словно снег, открыл ответный огонь. Пол наконец стал хохотать: на полу валялись обезглавленные розы, а частицы их бутонов путались в одежде, разбросались по всей комнате, в волосах застряли частички пыльцы. Пол стал кружиться вокруг своей оси, подставляясь под цветочный огонь, — совершенно нелепое движение, но Джону почудилось, что перед ним расцвело прекрасное светило. Потому что улыбка у Пола ослепляюще-яркая, смех распадается на чистые, звонкие ноты, и в такие моменты Джон забывает, что в мире есть голод и война, смерть и старость. Он забывается в этом прекрасном чувстве, пусть и недолго. Это даже сильнее, чем галлюциногенный трип. Иногда Джон думает, что Пол лучше всего умеет улыбаться. Как дорогая кукла на витрине, которую тебе никогда не купят родители: красивая одежда, полупрозрачный фарфор лица, стеклянные блестящие глаза и нисходящее выражение улыбки. Смотри, да только потрогать не получится, и витрина — на самом деле экран телевизора, передающий идеальный образ. Пол МакКартни — милый битл, милашка Пол, детское лицо и воркующий голос, обещающий, что будет присылать тебе всю свою любовь… Нет. Пол — это не картонная улыбка, смотрящая с телеэкранов или газет. Пол — это не плоский образ, кумир школьниц, он живой, он — личность, и ни одна пленка не отобразит и половины его настоящей красоты. Но может это и хорошо, что эту полную красоту могут видеть немногие. Может быть, Джон особенный в этом плане. Джон берет его руку, поднимает вверх, и Пол кружится дальше, стоя на месте, но теперь это танец, пусть из музыки у них только непрекращающийся смех МакКартни. Наконец они затихают, слышно только шумное дыхание, и Пол замирает точно по щелчку, и наверное Джон уже должен отпустить его руку, бросить напоследок глупую шутку, станцевать пародию на лезгинку, сесть на место, но он продолжает смотреть, не так как обычно — с ленивым прищуром глядя на мир, — а во все глаза. Наверное, у Леннона вспотела ладонь, и выглядит он ужасно глупо, потому что МакКартни потом вновь смеется, отпустив их руки, и держится за его плечи, слегка пошатнувшись. — А из меня вышла неплохая балерина? — Ты даже лучше. — Достаточно хорош для большой сцены? У Пола глаза становятся почти серьезными, а затем он подходит к проигрывателю, включает музыку, — любимые Beach Boys затягивают гармонию, и говорит Джону то ли в шутку, то ли по правде: — Ну, веди меня, — и кладет свои руки ему на плечи. Опять. Словно им там и место. Какое-то короткое время Леннон — скала, непонимающая, обездвиженная своей неповоротливой сущностью, но затем он аккуратно кладет ладони Полу, Господи, на талию, и они начинают медленно кружиться. Наверное было бы лучше, если бы Джон пошутил, отомстив тем самым за Боба Дилана, что Пляжные Мальчики не так хороши. Но он немигающе уставился на МакКартни, как будто уже устал прятать этот взгляд на протяжении долгих лет. Чувства, выражающиеся в этом взгляде, были такими очевидными, что плавали на поверхности карей радужки, заставляли зрачки увеличиться в диаметре, словно под дозой. Его пьянит то, насколько близко к нему Пол. Его пьянит собственная откровенность. Этот взгляд — вызов, даже не МакКартни, а самому себе. Как долго ты прятал эту любовь? И как долго сможешь прекратить ее скрывать? Пол выше его на дюйм, и обычно партнёрши по танцам ниже своих партнёров, но Пол не был партнершей, танцовщицей, балериной, он не был девушкой, он был мужчиной — с тяжелыми большими ладонями, которые давили на плечи Джона, с щетиной над губой и широкими плечами, но при этом стройным станом и ногами. Они топтали лепестки, словно не замечая бардака на ковре, лениво покачивались из стороны в сторону, и Пол аккуратно стряхнул листик с плеча Джона — такой маленький, интимный жест, показывающий его внимательность, точно также, когда он перед концертами застегивал пуговицу Джона на горле. Леннон вспомнил, как ласково дразнил МакКартни «нянечкой», когда тот гладил свои рубашки, прежде чем куда-то вылезти. Они жили втроем: отец и два сына, весь быт лег им на плечи после смерти матери. Пол советовал Джону идти лесом, но когда тот совал ему на гладильную доску свои мятые брюки, без пререканий гладил и их тоже. «Стрелки» не получались, но выходило весьма сносно. Наконец-то музыка затихает, и Пол, все это время улыбающийся, не то довольно, не то загадочно, как будто знал или догадывался о чем-то, мурлычет под нос, совсем без злобы: — Ужасный танец, сэр, вы оттоптали мне все ноги. Что я скажу своему мужу? Он привез мне эти туфли из Италии. Джон быстро-быстро моргает, очнувшись после транса, и неосознанно сжимает ладони на чужой талии. — Хулиган! — вскрикивает Пол, притворяясь что ему больно от крепкой хватки рук Леннона, но Джон не подыгрывает ему, как обычно. Джон оглаживает большими пальцами очертания ребер под рубашкой — вроде не пошлый жест, но заставляющий Пола почти задохнуться. — Что ты делаешь? — Проверяю тебя на реакцию. — Зачем? — Чтобы узнать: это серьезно, или нет. — Что именно? — непонимающим, притихшим голосом спрашивает Пол, от внезапной неловкости потупивший взгляд. — Вот это, — говорит Джон ему уже почти в губы, а затем примыкает к ним, тут же погружаясь языком внутрь, обводя горячие стенки рта. Пол жмурится и как будто слабеет — Джон прижимает его к себе. От внезапного возбуждения у него дрожь по телу, ибо целовать Пола приятно, а вылизывать розовые внутренности рта и обводить влажный язык также сладостно, как есть рыхлую от спелости грушу. — Это будет странно, если я скажу что люблю тебя? — тараторит Джон, не давая времени отдышаться никому из них двоих. Теперь в его горле стало голо. Ни слова окрест. — Ты уже это сказал, — шепчет Пол. Улицы были объяты сентябрем. Сад был неухоженным, заросшим, листья деревьев валялись разноцветными кучками на полувысохшей траве. Пол и Джон остановились, вцепившись друг в друга руками, словно и здесь соревнуясь друг с другом — кто кого перетянет. Их тени, напротив, словно продолжали танцевать под воображаемую музыку молчаливого проигрывателя, слившись воедино. И тут Джон не выдерживает. Ломается, кричит с надрывом: — Если я тебе противен, то так и скажи! Дом погрузился в тишину. Даже облака отвернулись. — Ты не хотел этого, да? — Джон… — Ты не… — Я знал. Окно внезапно открылось, слетев с хлипкой петли — квадратный прохладный рот, случайные вдохи сквозняка. Дом словно на минуту забыл, как дышать, как и люди в нем. Всю атмосферу загадочности и томности снес ветер: проглотил дым от жженой травы, смел лепестки роз. Кристальный осенний воздух заполнил музыкальную. — Ты знал, что я… — Ну да. Я вроде как, догадывался. Еще в Париже. Джон улыбнулся, даже немного жалко. Не улыбка, а натянутый в её подобии полумесяц. Поэтому он скрывал от людей свою натуру за жесткой, гранитной защитой. Боялся, даже когда Пол был рядом, но сейчас слетели все петли. — Еще в Париже, — тихим эхом повторил Леннон. Неужели это было так очевидно? вопрошает неловкая улыбка. Да, отвечает ей теплый взгляд. Пол улыбается ему ласково, словно белобрысое солнце улыбается мальчугану в первый день каникул — обещая все самое лучшее впереди. — Я ждал. Ждал когда ты скажешь, — оправдался МакКартни. — Как будто не был до конца уверен… — Я не сказал этого раньше… — Нет, это и моя вина. Я бездействовал. И получается, что я краду тебя у Синтии? — с грустью и стыдливыми глазами спрашивает Пол. — Нет. Это я сам тебе отдался, — жарко шепчет Джон. Теперь, когда нечего терять, осталось только рваться вперед. — Ты опять все перевернул, Леннон. Теперь у меня голова кругом, — ответил Пол, но его тело не могло противиться магнетизму, и поэтому он умостил голову на плечо Джона, потираясь об него лбом, как кошка в знак признательности и высшей благодарности. — Что теперь нам делать, умный битл? Джон его не слушал. Он носом зарывался в душистые смоляные пряди, скользил по гладкой, как бархат, спине дрожащими пальцами, целовал вытянутую шею. А затем были его губы, и чужие — мягкие, округлые, и он пил, пил, отрывался, чтобы заглянуть в распахнутые глаза, и снова пил. В нем пробудилась ненасытность, дикий голод. Подумать только, как он жил, строя догадки, только представляя себе, — правда ли эти губы такие розовые, мягкие и круглые, или ему только кажется? Да, определенно так и есть: податливый, мягкий рот, почти как девичье лоно. Пол задыхается от напора, ему снова приходится обуздать энтузиазм Леннона, подкрутить кран, чтобы их к чертям не затопило в этом проснувшемся чувстве. — Совсем ошалел, Леннон, что за одичавшие ласки? — ласково дразнит его Пол. — Не могу по-другому. Мне как будто снова пятнадцать. — От гормонов голову потерял? — От тебя. Пол снова смеется — похоже, единственная мелодия, которую он сегодня изобрел, и Джон вновь затыкает его губами.