На мосту белеют кони,
Оснеженные зимой,
И, прижав ладонь к ладони,
Быстро едем мы домой.
Нету слов, одни улыбки,
Нет луны, горит звезда -
Измененья и ошибки
Протекают, как вода.
Вдоль Невы, вокруг канала, -
И по лестнице с ковром
Ты взбегаешь, как бывало,
Как всегда, в знакомый дом.
Два веночка из фарфора,
Два прибора на столе,
И в твоем зеленом взоре
По две розы на стебле.
Слышно, на часах в передней
Не спеша двенадцать бьет...
То моя форель последний
Разбивает звонко лед.
Живы мы? и все живые.
Мы мертвы? Завидный гроб!
Чтя обряды вековые,
Из бутылки пробка - хлоп!
Места нет печали хмурой;
Ни сомнений, ни забот!
Входит в двери белокурый,
Сумасшедший Новый год!
М.Кузмин
Дмитрий снова выглянул в окно. Метель была такая, что и извечных часовых его дома – клодтовский коней – едва можно было различить за мельтешащей снежной завесой. Он в который раз перечитал невнятную записку, кое-как, видно, наспех, нацарапанную знакомым полу-женским кокетливым почерком: «Вечером буду. Не вздумай куда-нибудь уйти». Подписи не было. Тот, кто писал, знал, что рука его будет Дмитрием узнана, и знал, что не стоит подвергать риску ни его, ни себя. Слежку за ними, кажется, все еще не сняли. Во всяком случае, на днях Дмитрий, вроде бы, приметил толкущегося напротив дома окоченевшего соглядатая, и при каждом выезде ему чудилось, что за мотором его непременно трогаются добротные сани. Может, и чудилось, кто его знает. А береженого Бог бережет. В комнате пахло хвоей. Огромная ель возвышалась в углу, наряженная пока лишь наполовину, будто в грим-уборной замечтавшаяся между актами балеринка. Это Лайминг распорядился об ее установке. Но не проследил, как следует, видимо. И нерасторопные слуги бросили дело на полпути. В этом доме все делалось так – кое-как и наполовину. Было немного досадно, что не получается показать себя взрослым, как-то собрать в кучу расползающееся householding, расставить все по своим местам, уютнее, толковее обустроить свое существование. Ну, видно, не всем это дано, так что Бог с ним. Лайминг который год пытался соорудить во дворце на Фонтанке подобие домашнего очага, полагая, очевидно, что это удержит в четырех стенах нетерпеливого молодого хозяина дома. Хозяин же, что твой молодой борзой кобель, так и норовил, держа нос по ветру, устрекотать в неизвестном направлении. Вот и сейчас он нетерпеливо прохаживался вдоль окон, уже раздумывая, а не дернуть ли самому на Мойку, не перехватить ли Феликса, пока тот не удрал еще куда-нибудь. Ведь как пить дать, думать забыл о своей записке, а каникулы его со дня на день истекут, и опять поглотит его растреклятая Англия. И стоило ему так подумать, как из передней донеслись звуки чьих-то голосов, шаги, шаги приближались, распахнулась дверь и на пороге возник Фика собственной персоной, запросто, по-домашнему. Лицо Дмитрия осветила улыбка: –Ну наконец-то! Я уж думал сам к тебе ехать! – воскликнул он, бросаясь навстречу другу. Не собирался обнимать, а обнял, целовать и не думал, а расцеловал румяные с мороза, ледяные щеки: левую, правую, а там уж Фика, не дав ему одуматься, обхватил рукою в холодной, не снятой перчатке, Митин затылок, притянул к себе и прижался губами к губам. Губы были горячие, сухие и жадные, и у Мити немедленно закружилась голова. Поцелуй длился, объятья делались крепче, дыхание сбилось совсем, но за дверью зашумели,и молодые люди поспешно отпрянули друг от друга. Глаза у обоих были шалым, видно, кто-то из слуг, всего лишь прошел мимо по коридору. – Я всю ночь не спал, – проговорил Фика, изящным жестом стягивая перчатку. – Все думалось: правду ли ты сказал или только дразнил меня. А, может, пьян был и болтал, не думая. Теперь ты трезвый, ну-ка, повтори, правда ли, что я лучше это делаю, чем она? Митя покраснел и отвел взгляд. Он все никак не мог привыкнуть к тому, какими дерзкими откровениями бросался теперь, после Англии, Фика, и каких откровений требовал от него самого. Как, то и дело, балансировала на грани вульгарного его речь, как он бравировал этой своей роскошной испорченностью, до которой бедняге Мите было ни за что не дотянуться. Но хуже всего были намеки и британский туман, которого он напускал в разговоры об Оксфордской своей жизни, то называя, то утаивая имена, то распахивая полог над своим узким (как заверял) студенческим ложем, то тщательно драпируя порок, таящийся, казалось, в каждом уголке древнего университета. – Фииика, – с упреком протянул Дмитрий, смущенный до последней крайности. Бледное лицо его вспыхнуло. – Как можно об этом теперь, так? – А как можно? – безжалостно поинтересовался Феликс, делая шаг к нему и прихватывая Дмитрия за подбородок. Он заставил того посмотреть себе в глаза, как ни старался Митя ускользнуть. – Боже мой, ты такой еще ребенок… – пробормотал Феликс, почти печально, едва ли не разочарованно. – Такой ребенок, что мне, право, стыдно делается втягивать тебя во все это. Как будто я тебя совращаю, честное слово! А ведь это было бы просто пошло и это так скучно – совершенно не моя роль. Но потом я вспоминаю, что и сам был не лучше каких-то полтора года назад. И кто ж тебя всему научит, если я этого не сделаю, мой маленький цыпленок? Дмитрий мотнул головой, вырываясь от него. – Ты говоришь обидное, – пробормотал он. – Прости. Ну, прости меня, – без всякого раскаяния попросил Феликс. – Я раздражен немного. Mamanне дает мне ни минуты спокойно вздохнуть. Как будто, если я приехал, так мне теперь на шаг от нее не отойти. Мы повздорили, и я в сердцах сказал ей, что она ничуть не лучше Александры Федоровны, когда ведет себя так. И теперь, great God, мне лучше дома на порог не показываться. По крайней мере, до утра. Так что, имей в виду, я твердо намерен заночевать у тебя, позволит Лайминг или нет. – Лайминг в отъезде, в Москве, – заверил Митя с улыбкой, кажется, уже совершенно простив Феликса. – Что ж ты молчал? Так мы свободны! Весь дом в нашем распоряжении? Еще бы ты услал куда-нибудь эту мрачную кавказскую образинуШагубатова. Я, честное слово, боюсь его. Он когда-нибудь перережет мне горло. А потом тебе. И в завершение – себе самому. Не смейся, Митя, в этом нет ничего смешного. Стол, сервированный на двоих, Феликс осмотрел критически, но, кажется, остался доволен (а это дорогого стоило!) и фарфоровыми венками для салфеток, и изящными новыми хрустальными бокалами, и серебряными приборами, отыскавшимися в дядисижиных кладовых, и выглядевшими на диво современно, даром что им, должно быть, минуло полтораста лет. Он выдернул розу из вазы, глубоко втянул ее аромат, и тут сделалось очевидно, что во взгляде его, едва уловимый, но неотступный, блуждает кокаин. – Налей мне, Митя, вина, – приказал он весело, и роза скользнула нежно по скуле Дмитрия. – И себе налей тоже. И если ты вздумаешь сегодня выпить водки, я тебя просто пристрелю, из твоего же собственного пистолета. – Да ты ведь стрелять не умеешь, – рассмеялся Митя, тщательно тая смущение. – А ты меня научишь, – томно проговорил Феликс и откинулся на спинку стула. Тем вечером он был в ударе, и странно было, что в таком настрое ему никуда не хотелось ехать. Он даже наотрез отказался в ответ на не слишком настойчивое предложение Мити, захмелевшего уже и разомлевшего от вина, жары и феликсовой близости. Митя скинул мундир, и в одной сорочке, расстегнутой на верхнюю пуговицу, счастливо улыбался, развалившись на диване в расслабленной позе, за которую дядя Сергей, должно быть, выговорил бы ему так, что мало б не показалось, и слушал пение Феликса, сделавшегося, как всегда, романтичней и сдержанней у рояля.И воображал, не без болезненных уколов ревности, как тот, должно быть, поет для своей английской компании, вплетаясь в их жизнь, в невероятные их, невозможные обычаи, обволакивая их своим обаянием, бархатом своего голоса и взгляда, своим безудержным весельем, своей знаменитой расточительной щедростью во всем, своими скаредными ласками после – конечно, тех особенных, избранных, тех счастливчиков, кто окажется достоин. В спальне, слишком жарко натопленной, они нетерпеливо жались друг к другу, не помогая, а мешая друг другу раздеться и пьяно забавляясь нелепыми паузами и замешательством.А потом, спотыкаясь о разбросанную по полу одежду, Дмитрий подхватил Феликса на руки и отнес в постель. – Болван! Уронишь… уронишь! Ты меня уронишь! – задыхался и вырывался Фика, подставляя шею под поцелуи-укусы. Дмитрий и сам не знал, почему и как вдруг сделался таким смелым. Должно быть, это ревность впрыснула в кровь злого яду и нетерпеливости. Простыни намокли от пота, тело скользило по телу, тело в тело, пальцы меж пальцев. – Бо… больно! – Пррости… А так?.. – Так – да. Так хорошо… Еще… Кровать жалобно скрипела, где-то за дверью часы пробили двенадцать, и с заминкой ровно в двадцать секунд, ожили там, вдали, на притихшем полночном Невском, там, за аскетом – Аничковым дворцом, за заснеженным Екатерининским садом с его ненужным теперь театром, за безлюдной галереей Гостиного двора часы-куранты на башне Городской Думы, а Феликс задыхался в его объятьях, брови кривились и ломались, когда Дмитрий завершал второй раунд. Шлепок – влажный, звонкий – оставил жгучий след на Митиной ягодице, и отполированные ногти эстета расцарапали нежную холеную плоть, прочерчивая длинный кривой след до самой поясницы. Митя задохнулся, дрожа и всхлипывая, Фика выгнулся под ним, запрокидывая голову, прикусил губу, застонал, и оба долго успокаивались, все реже подрагивая, все ровнее дыша. – Какая жуткая, несносная метель, – пробормотал Феликс, переводя взгляд с незашторенного окна на Митю, притихшего и самую малость смущенного, как всегда это с ним бывало по окончании плотских утех. – Обними меня, Митя.Зябко, – попросил он и отвернулся, зевнув. – Завтра непременно поедем на каток. Я так соскучился. В Англии льда не дождешься. – Он поцеловал Митино плечо, подумал и потянулся к губам. Они целовались тягуче, протяжно и утомленно, крепко обнимая друг друга, пока не устали и от этого. Феликс повел плечами, капризно нахмурился и попросил пить. Митя, не без некоторой стыдливости, тылом ощущал на себе его взгляд, когда поднялся, чтобы добраться до графина с водой. Он старательно делал вид, что не придает этому значения, да и вовсе не замечает, но теперь жалел, что не задернул штору, когда они ввалились в комнату, роняя и сдвигая все на своем пути. – А помнишь, я приехал к тебе среди ночи, еще тогда, перед Англией? Помнишь, всю эту мистику с Николаем? – сонно пробормотал Фика, когда поцелуй закончился. Глаза его уже головы были закрыться, и он прилагал усилия, чтоб не уснуть. – До чего ж я хотел тебя тогда. Сам не знал еще, не понимал, чего хочу. И мы лежали с тобой вот на этой самой кровати, и ты утешал меня. Я думал, убью тебя за то, что тебе все равно. И, наконец, ты мой, совсем мой, – он потянулся, по-кошачьи, и снова прильнул всем телом к Мите. – Полежим пять минут, и моя очередь. Ты не можешь все время увиливать, – безапелляционно заявил он. Но ровно через три минуты оба уже крепко спали, и тишину комнаты нарушал лишь равномерный звук здорового молодого дыхания.Октябрь 2017