Дама с камелиями и великий князь

      Вот уже месяц минул с тех пор, как Феликс и Дмитрий встретились на «Баядерке» в Мариинском. Весь этот месяц они были неразлучны. Дмитрий с тоскою думал о том, что будет, когда Феликс вспомнит-таки, что должен вернуться в Оксфорд. При первой встрече он заявил, что собирается обратно через неделю, но, по-счастью, находились все новые и новые причины отложить отъезд.       Митя тогда затащил его в свою ложу, где они проболтали все три действия кряду и уехали вместе, не дождавшись четвертого. Это Фика убедил его передать цветы Мари через первого встреченного рабочего сцены («Поверь мне, милый, ты так набрался теперь, что для твоего же блага лучше ей в таком виде не показываться. И когда ты только успел? Надо было научиться пить, прежде чем волочиться за балетными. Нет, теперь я ясно вижу, что воспитание наших Великих князей поставлено шиворот-навыворот» ). В антрактах они и в самом деле пили шампанское, и еще, и еще. И как Митя ни пытался вырваться в гримерку к Мари, во исполнение данного ей обещания, разговоры затягивали его, увлекали, и третий звонок всякий раз заставал врасплох. Он обнаружил, что разболтал Феликсу все подробности своего трепетного романа с Мари, все свои надежды, с ним связанные, все свои опасения, и даже то, что намерен держать эту историю втайне от кого бы то ни было, «Потому что это страшно, СТРАШНО серьезно для меня, и не смей закатывать глаза».       Откуда взялась эта внезапная страсть откровенничать с Сумароковым, с которым в детстве они были на ножах, после довольно долгое время не общались вовсе, потом, после трагедии с Николаем, в короткое время вдруг стали едва ли не братьями – Митя, польщенный тем, что сделался единственным конфидентом замкнувшегося в себе от горя Феликса, несмотря на разницу в летах, Феликс – кажется нашедший утешение в душевных излияниях повзрослевшему и оттого казавшемуся незнакомцем, и вместе с тем по-юношески деликатному и трогательному мальчику -Великому князю. А потом Феликс отбыл в Англию.       На первых порах они писали друг другу почти ежедневно, потом реже, а после и вовсе перестали. Уж слишком разными и далекими были их жизни. Дмитрий открывал для себя лихую кавалерийскую среду, робко вдыхал воздух внезапной свободы, Феликс же жил в каком-то совсем ином мире, возможном, кажется, только за густыми туманами Альбиона, где все это кажется призрачным и не вполне реальным. И вот теперь вдруг казалось, что ближе у Мити никого на свете нет, и что ни с кем ему не бывает так весело, как с Фикой, увлекшим его в вихрь невероятно яркой, шумной, сочной жизни, в которой светские рауты чередовались с посещением притонов для нищих, вечера в богемной компании – с выездами на дуэли, словно на променад («Не стоит бледнеть, мой милый, все остались живы и после пили за здоровье друг друга!»), а посещение оперы – с долгими разгульными ночами у цыган. В сравнении с этим вечера в номерах и на квартирках кордебалетных красоток, равно как и регулярные попойки с полковыми товарищами выглядели тусклыми и невразумительными.       Как-то они обедали вместе в «Палкинъ» и Феликс, видя, что Митя заскучал и снова пытается свести разговор на Мари, с которой за этот месяц виделся пару раз, да и то совсем коротко (внизу в моторе ждал Феликс) и не очень-то подробно (оскорбленная равнодушием любовница тиранила его, хмурилась, топала ножкой и не давала себя даже обнять), принялся рассказывать уморительную историю о том, как шутки ради переоделся как-то дамой, как никем не был узнан, и более того, вынужден принимать восторженные ухаживания Митиного кузена Бориса, который якобы называл Феликса Богиней и клялся выполнить любые его желания, увезти в Париж, на Луну и к звездам. Митя не верил ни единому слову в этой истории, но развеселился от души. Фика настаивал, что все это сущая правда, клялся и даже божился, почему-то принял Митино неверие так близко к сердцу, что в конце концов предложил повторить комедию на бис и на спор, да хоть бы и завтра, в компании приятелей Дмитрия, заявив, что если к концу вечера они не передерутся из-за того, кому провожать переодетого Феликса до дома, то тот обязуется уйти в монастырь. Они оба так увлеклись этой идеей, что забыли договориться, что же стоит на кону со стороны Дмитрия. Впрочем, тот был уверен в своем выигрыше и это мало его волновало.       О встрече условились не завтра, а через день. Нужно было успеть собрать компанию, заручиться подтверждением присутствия друзей. Иначе вся затея теряла смысл. Без четверти восемь Дмитрий подъехал к особняку Юсуповых на Мойке. Они заранее условились, что заходить в дом Митя не станет, так что пришлось прождать в моторе еще минут сорок. За это время Дмитрий успел выкурить пять сигарет и порядком продрог в открытом автомобиле. Зад примерзал к сиденью так, что приходилось ерзать на месте, чтобы не отморозить его окончательно и бесповоротно, от скованной льдом реки тянуло сырым и промозглым северным ветром, а сгущавшаяся вечерняя темень словно делала мороз еще более стылым. Дмитрий шмыгал носом и тихо чертыхался, когда слева от него вдруг раздалось деликатное покашливание. Он, кажется, настолько погрузился в свои мысли о способах мести Феликсу за неслыханное, даже для дамы,опоздание, что не услышал, как к машине приблизились. - Прошу прощенья, барышня, чем могу… - начал было он, но оборвал себя, вглядываясь, со смутным и тревожным узнаванием, в зябко поеживающуюся прекрасную незнакомку. Она прятала руки в муфте и чуть вжимала голову в плечи, видно, стараясь согреть раскрасневшиеся на морозе щечки в пышном вороте из черно-бурой лисы. - Митя, если ты не будешь играть свою роль как положено от начала до конца, то мой проигрыш в споре не будет засчитан, - безапелляционным тоном произнесла незнакомка, неожиданно низким для такого миловидного личика, голосом, затем кашлянула и продолжила чуть выше и нежней. – Что же вы сидите, как истукан, Ваше Императорское Высочество, помогите даме сесть.       Митя, наконец, окончательно уверившись в своих догадках, выскочил из мотора и бросился открывать перед «дамой» дверцу. Он поскользнулся на повороте и едва не шмякнулся на землю под испуганное «Ах!» своей прелестной «спутницы». - Ну что же вы так, Дмитрий Павлович, поберегите себя для России, - ласково мурлыкнула «она», когда он оказался рядом, и мягкая, теплая лапка, вынырнувшая из меховой муфты, мимолетно скользнула по Митиной скуле, вызвав сумбур в его чувствах и полнейший кавардак в мыслях.       Мите никак не удавалось убедить себя в том, что это в самом деле Феликс, хотя тот не прибегал ни к каким особым уловкам, вроде темной вуали или театрального грима. Кажется, какие-то косметические средства присутствовали, но на Митю со стороны пассажирского сиденья смотрели все те же лукавые серые глаза в обрамлении пушистых темных ресниц (и как это он раньше не замечал ни глубины этих глаз, ни их неподражаемой томности) и все те же соболиные брови чуть хмурились, и все тот же точеный, тонкий нос был теперь трогательно покрасневшим от мороза.Это был Феликс, Феликс, и вовсе не он. Это была обворожительная красотка, с которой отнюдь не стыдно показаться на публике – все бывшие у него опасения, что их двоих просто засмеют, что это будет скандал и История, развеялись теперь, когда с ним рядом сидела эта беспредельно женственная, манкая, обворожительная незнакомка. - Ну ты, Фика, даешь! – восхищенно выпалил Митя, криво ухмыльнувшись и изо всех сил пытаясь скрыть замешательство за показной лихостью. - Не Фика, а Ника, запомни, балбес. Сегодня я твоя новая возлюбленная, и ты от меня, между прочим, без ума. Если тебе трудно это выразить словами, можешь просто молчать и пожирать меня взорами весь вечер, так и быть. Остальное я сделаю сама. И заводи, наконец, мотор, пока мы оба не умерли от чахотки.       Тон был капризный и властный, как у знающей себе цену красавицы, которая привыкла вертеть мужчинами по своему усмотрению. И Митя тут же принял правила игры, потому что они ему нравились. Дорогой он то и дело косился на свою спутницу, но молчал, не находя тем для разговора. Она тоже оказалась не из болтливых, и только напевала что-то тихонько себе под нос, да пряталась в мехе воротника, словно нахохлившаяся птичка.       В отдельном кабинете ресторана вся компания уже, конечно, собралась, и Дмитрий хотел было извиниться за задержку, но как-то сразу понял, что, когда он сопровождает такую «даму» ему простительна и не такая оплошность. Несмотря на то, что он представил Феликса, как свою подругу, приятели – кавалеристы понимающе закивали, поглядывая со значением, а не отличавшийся деликатностью Миша Плешков, не преминул брякнуть: «Бедняжка Мари, ее карта бита». «А кто такая Мари?!» - ревниво сощурила глазки красавица Ника. «Боюсь, что уже никто, правда, Дмитрий?», - хохотнув, ответил за Митю Плешков.       Вопреки ожиданиям, ни через час, ни через два, ни у кого из присутствующих не зародилось и тени сомнения насчет «Богини Ники» и «она», будучи единственной дамой в компании подвыпивших офицеров, блистала весь вечер напролет, поражая и восхищая, очаровывая и вызывая завистливые взгляды в адрес своего спутника. Под большим секретом она сообщила, понизив голос до интимного полушепота, что до встречи с Великим Князем выступала на подмостках кафешантанов, но что теперь с этим, разумеется, покончено навсегда. И, конечно же, ее принялись умолять исполнить хоть коротенький куплет. Заставив себя буквально умолять и смущенно испросив у Дмитрия разрешения, которое тот, горя любопытством, «весьма неохотно» дал, певица исполнила «Грезы любви», «Зеленый омут глаз твоих бесстыдных» и «Офицерскую любовь», после которой всегда сдержанный и молчаливый капитан Селихов, под каким-то предлогом потащил Митю в сторону и принялся умолять оставить Нику, переуступить ее ему, потому что он знает, для Мити это лишь очередная интрижка – не более, а он теперь умрет от неразделенной любви, если эта женщина не будет принадлежать ему. Дмитрий, подавляя желание расхохотаться, страшно оскорбился этим предложением, разгорячился и едва не довел дело до «стреляемся с десяти шагов», но все же позволил остальным уговорить себя выпить с Лешей на мировую и замять дело.       Костяк компании составляли будущие олимпийцы, и разговоры то и дело возвращались к предстоящему участию Дмитрия и его товарищей в состязаниях по конкуру, всего через несколько месяцев. Ветреная Ника игриво подтрунивала над Митей, обещала бросить его, если он не возьмет первый приз и в доказательство присаживалась на колени раскрасневшемуся Александру Родзядко, вопрошая, не страшно ли ему садится на лошадь – ведь та и укусить может чего доброго. Добряк Саша поглядывал на Митю извиняющимися собачьими глазами, но, следуя своей надежной и основательной манере, прихватывал девицу за гибкий стан, исключительно чтобы вдруг не упала, хмельная от вина и внимания. Митя «ревновал» и требовал «невесту» вспомнить о приличиях, злился и дулся, вынуждая ее уверять себя в верности до гроба и неожиданно добившись (вовсе того не желая) страстного поцелуя, словно печатью скрепившего пылкие заверения взбалмошной «девицы».       Ощутив горячие, жадные губы Феликса на своих пересохших губах, Дмитрий сперва окаменел, оторопел, просто не представляя, как со всем этим быть, а потом, повинуясь безотчетному пьяному порыву (играть – так играть!), притянул его ближе и продлил поцелуй до тех пор, пока приятели не принялись нетрезво и не вполне прилично улюлюкать. - Увы, нам пора, пора, - слышал он голос своей «подружки», - позволяющей целовать себе руку на прощанье и благодарящей за «чудесный вечер», деликатно позевывающей и прикрывающей ротик белой узкой ладонью. – Ах, я так устала. Ну что вы, какие танцы? Падаю с ног. Дмитрий, везите меня скорей домой.       Лицо Мити все еще горело, когда они вышли на улицу, под обжигающие порывы ледяного ветра. Свидетелей больше не было, но Митя так и довел свою пьяненькую спутницу до автомобиля, позволяя опираться на свою руку и интимно жаться к себе в бесплодных поисках тепла. Феликс таинственно улыбался и молчал, лишь изрек задумчиво и томно, все не выходя из образа: «Ну, мы ведь не будем обсуждать, кто из нас выиграл спор? И что бы мне такое у тебя потребовать в качестве выигрыша?..» В этих простых и ничего не значащих словах Мите почудился почему-то какой-то второй и даже третий смысл, и он отвернулся, мрачнея от темного и неуместного наплыва страсти, заставляя себя думать о Мари, к которой поедет теперь же, непременно, и от которой добьется своего, несмотря на любые протесты и упреки. Он почему-то злился на себя и злился на Феликса, но причины были смутными и неопределенными, и это тоже злило донельзя. Улицы были абсолютно безлюдны и тихи, слышался только редкий лай собак да временами - голоса перекрикивающихся через улицу околоточных где-то вдалеке. Мотор резко затормозил у дома Феликса, шины с визгом заскользили по коварному льду. - Какой ты серьезный, Митя, сроду тебя таким не видел, - насмешливым голосом Ники проворковал Феликс, с волнующей задумчивостью глядя на Дмитрия из-под темных ресниц. – Не хочешь подняться в мой будуар и продолжить вечер?Ну или завершить? – тихо предложил он, без тени улыбки на ярких, припухших губах, и, выждав паузу, в ходе которой Митя успел растерянно приоткрыть рот и глупо заморгать. Он горячо и страстно сжал Митино плечо, подавшись всем телом в его сторону, обдав облаком дурманящих духов, как-то особо звонко прозвучавших на морозе, и вдруг расхохотался своим обычным, уже мужским, заливистым смехом, отдающим вином и табаком, окончательно и бесповоротно сбивая с толку.Без всякого перехода, совершенно нейтрально пожелав Дмитрию доброй ночи, Феликс стремительно выскочил из машины (и куда только подевалась хмельная неторопливость и нетвердость движений) и скрылся за высокими резными дверями.       Лишь когда пальцы ног стали пристывать к сапогам, Дмитрий сообразил, что уже какое-то неприлично долгое время сидит здесь, в недовольно ворчащем на морозе автомобиле, и тупо смотрит перед собой в водоворот мельтешащих на ветру пушистых снежинок.