Во имя таланта

Его ненавидели. Тихо, потаенно, недолюбливали и сплетничали за его спиной, когда он решительно ступал по коридорам компании, взойдя на новый пост. Джеральд не ловил на горячем, но слышал змеиный шёпот и топот маленьких лапок по полу. Недоброжелатели как сколопендра. Единый организм, много лап, нечто небольшое, только вот он не уверен: нет ли у него аллергии на укус такой твари? Чужая ненависть задевала. Царапала. Вымораживала. Джеральд привык и смирился, почувствовав впервые такое от своей семьи, но не простил. Чудом выживший мальчик не простил, как его, будто полуутопленного котёнка — ироничное сравнение — с барского плеча пожаловали леди Эстер. Его ненавидели в те моменты, когда вспоминали о том, что у баронета был младший внук, не меньше, но и не больше. Эта ненависть была такой же картонной, как и всё в его высокородной досточтимой семье, лишённой эмоциональности и страсти. Два с минусом за передачу чувств, садитесь, к следующей жизни чтобы подготовились лучше. А вот коллеги с лихвой додавали страстей, будто никудышный актёришко, которому пообещали бутылку, если изобразит отвращение, страх и ненависть, пытался удержаться на нетрезвых ногах, но скандировал необходимое с мерзейшей самоуверенностью и ощущением собственной неотразимости. Только актёришке заплатят за такое хотя бы бутылочкой горячительного и прогорклым хлебом, этим же людям никто не платит и выгоду не сулит. Они просто ненавидят, с невероятных масштабов бездарностью. Забавные. Может, всё дело в пресловутом «не платят»? Тогда Джеральд тем более не понимал причин такой тихой нелюбви. Чтобы занимать кресло гендиректора компании, нужно как минимум приложить огромное количество усилий и трудолюбия, к тому же знание многочисленных языков давало небольшое преимущество. Казалось бы, работай себе и работай, выполняй хорошо свою работу, тогда и переведут куда повыше. Но зубы скалить всяко интереснее да и шепотки пускать о блате проще, чем этой самой деятельностью заняться и сделать великолепно. Сплетни нужно забывать и отпускать, они личность не определяют, Джеральд, зря что ли ты и психологические курсы с сертификатом окончил, всё сам прекрасно понимаешь.Только не получалось и это беспокоило. Это портило ночные часы, в которые он уделял время себе, усевшись на кухне с ноутбуком и чашкой горячего шоколада. Какао он почему-то терпеть не мог. Джеральд не банкнота, чтобы шуршать и всем нравиться, но смириться с такой нелюбовью всё равно оказалось непросто. А потом появился Иван Францевич Бриллинг. Самоуверенный, яркий, решительный и энергичный мужчина, менявший свой стиль общения каждые три миллисекунды и никогда не позволявший сбить себя с мысли. Будущее в человеческой оболочке. Человек, которого либо любили, либо ненавидели. В стороне не оставался никто. Джеральд же колебался где-то посередине, приглядываясь. Иван Францевич ослепительно улыбался, даже глазами, стреляя без промаха взглядом и словами. Иван Францевич не знал что такое вовремя заткнуться, зато умел преподать урок всем остальным. Он был настолько ярок в своём сером ультрамодном пальто с неизменным стаканчиком кофе с лейблом дорогущей забегаловки в руке, с этой фирменной улыбкой «люби-или-ненавидь-но-слушай-меня», что у Джеральда что-то внутри начинало противно зудеть. Бриллингу хотелось очень ласково и осторожно опрокинуть плафон на макушку, чтобы сияние поубавил. Боже, Джеральд, это всё-таки ненависть, наконец-то начинаешь понимать тех, кто недолюбливает тебя? Мерзенько, по личным ощущениям Каннингем ставит два балла из десяти и то чисто за непривычную эмоциональность реакции. А Бриллингу хоть бы хны. Отмахивается, как от мошек, улыбается насмешливо, настойчиво предлагая рассмотреть его проект вновь, заодно держите правки по текущему, во-о-он голубеньким карандашиком подчёркнуто, потому что красным слишком пошло. Веселится, острит, отстаивает своё мнение где-то между плевком ядом и раскуренной пижонской сигаретой на лестничном пролёте. За мгновение из улыбки формируется оскал, заставляющий вздрагивать и бояться, а вкрадчивый шёпот разворачивает голос во всю мощь лёгких разгоняясь за несколько секунд. И снова в улыбку. Только серые глаза блестят так, как иная сталь даже не может. Глаза целятся и стреляют в упор, в спину не посылая даже скомканной бумажки слов. Бриллинг ничего не забывает. Он помнит всё, каждую мелочь бережно подвязывает к делам, которые за мгновения заводит на других людей в своей голове. Каннингем словно воочию видит миллион папочек на каждого человека в компании, куда неумолимо заносятся все случайные фразы, все шепотки и сплетенки, а красная печать неумолимо шлёпает по тонкой бумаге, пробивая насквозь. Джеральду страшно от мысли, что может быть в папке с его собственным именем, иллюзий о проницательности нового сотрудника он не строит, очень хорошо профессиональным взглядом оценивая глубину дарования этого кадра. Иван Францевич не лжёт, он лукавит, умалчивает, выворачивает слова так, как нужно ему, но никогда в открытую не лжёт. Или Джеральд наконец-то столкнулся с тем, кто умеет заставить других думать именно так? Иван Францевич Бриллинг по полочкам, на раз, два и три, разносит людей. Льстецов. Недоброжелателей. Просто коллег. Просто начальство, решившее раздать назидательно всем по подзатыльнику. Он сёрбает отвратительным сладким кофе, в котором как минимум четыре кусочка сахара, и нахально уточняет, как же именно подчинённые должны исправлять косяки, если начальство их прячет? Господа и дамы, если насрано, то нужно убрать, а не тыкать пальчиком кто, и так все всё знают, как и положено серпентарию? Людочка, mon ami, не стойте столбом, подайте, пожалуйста, главбуху минералочки, его, бедолагу, что-то страшно перекосило. Улыбаемся, господа, и работаем, марш-марш. Каннингема он не разносит. Об этом даже слухи ходят. Улыбается насмешливо, отвечает иронично, дымит сигаретой, нагло обмотав датчик дыма — господибоже, это презерватив? — пакетом, и не пытается вывернуть душу наизнанку. Джеральд не дурак и в исключения не верит, скорее в умело нарытую информацию, которой пока ищут наиболее выгодное применение. Бриллинг усмехается, приподнимает удивлённо брови и тянет хлёстко-честно, упираясь в него сталью огнестрела своего взгляда: — Вы пока не давали повода. А что, хотите, чтобы я прошёлся по вам, Каннингем? Не знал, что вы мазохист. — Ложь, вам повод не нужен, — цепляется Джеральд за первую очевидную несостыковку, не теша себя иллюзиями, что это он такой умный, а не Бриллинг бросает наживку. Самоуверенный сукин сын. — О, тогда буду краток, mon cher Monsieur Каннингем. Русская рулетка весьма заманчивая игра, а от вас пахнет порохом больше, чем на оружейном складе. Это раз, я знаю, вы обожаете цифры, так что специально для вас. Так легко обронить спичку и всё взорвётся, понимаете? Это два. Опасность притягательна, когда с ней играешь, а не глупо умираешь, споткнувшись на первой ступеньке склада. Считайте, что я пока изучаю правила игры. Это три. О, не делайте такое лицо, а то я действительно поверю в трогательного воспитателя, который от детей перешёл на акул бизнеса просто потому решил, что те большие дети. Ну или что-то более реалистичное, вроде дарованного вам поцелуя единорога dans le cul. Именно в этот момент Джеральд осознал, что Бриллинга действительно либо ненавидеть, либо любить. И он, кажется, склоняется больше к последнему. Приятно иметь под боком не слепого человека, а опасность, как заметил сам Иван Францевич, всегда притягательна. В конце концов, он слишком долго слушал лишь шуршание чешуи и топот маленьких лапок, увидеть ядовитую змею воочию гораздо приятнее.

ноябрь 2020

*[в задницу]