Кровь от крови

— Это неправильно. Алина говорит это себе, повторяет, убеждая, надеясь, что мысль обрастёт горными породами, станет камнем, осколком скалы — чем-то нерушимым хотя бы на вид. В конце концов, разрез способен рассечь что угодно. Алина бы отдала многое, что эта мощь выжгла из неё всё постыдное, царапающее гортань, рёбра; оно ворочается в животе, разливается лихорадкой. Осудили бы её все эти люди, которые молятся на неё, святую спасительницу? Прокажённую связью, за которую в былые времена могли и сжечь; в некоторых местах до сих пор могут. — Это неправильно, — повторяет она тихо, обкусывая губы, пока никто не слышит. Слышит ли Дарклинг? Чувствует, что она обращается к нему? Их связывает не только ошейник и то, что свет по определению тянет к себе мрак, как и тот стремится поймать солнце в свои когтистые лапы. Их объединяет кровь. Кровь Морозовых. Она пульсирует в них обоих — наследниках гения, полных ядовитого проклятия. Эта война и их противостояние стали бы вековой легендой для потомков, знай равкианцы правду. Знай они имя мальчика, высеченное на сердце; знай они, что заклинательница Солнца по праву может считаться его семьёй. Такие страдания оценил бы сам Апрат, прежде чем предал свою святую анафеме за кровную связь с монстром. За противоестественную связь с монстром. Алина знает, что война в самом разгаре и вся горечь битв — только впереди. Алина знает. И ей бы Дарклинга не видеть. И не позволять ему приходить к ней. И самой к нему не идти посреди ночи, когда от роя мыслей не погрузиться в спокойный сон, ведь наутро она очнётся такой же разбитой. За эту слабость Багра бы её непременно ударила — глупую девчонку, получившую дар, за который когда-то заплатили кровавую дань. Алина заставляет себя заснуть, пускай сила, растерянность и злость бушуют в ней штормами, срезанной горной верхушкой. Она не хочет думать о завтрашнем дне, о войне. Ни о чём не хочет, потому что всякая мысль отравлена осознанием собственной неестественности. — Ты знал? Вопрос слетает с губ, прежде чем покои в Малом Дворце выстраиваются перед ней, складываются по кирпичикам. Куски размыты, и только рядом с Дарклингом она может видеть чётко. Он приподнимается на локте в своей постели. Принять бы его расслабленность за сонливость, но кварцевые глаза в неё впиваются заточенными кольями. Алина лишь выше поднимает подбородок. — Ты знал о нашей кровной связи? Знал о том, что я тоже Морозова? Не Старкова, а сквозь переплетение чужих судеб — Морозова. Алина Морозова. Дарклинг садится, мягко потягиваясь. Мышцы перекатываются под чёрной тканью лёгкой, совсем тонкой рубашки. Так разминаются хищники. Алина не боится. Совсем нет. Ей хочется напасть первой, но всякие клыки ломаются, крошатся о чужую улыбку: — Даже если так, что с того? Ты внезапно воспылала ко мне родственными чувствами, моя милая Алина? Нежность изламывается в конце трещинами. Так лопается озерная ледяная твердь, пропуская наружу тёмные воды. Слова Дарклинга насыщаются отравой. — Это отвратительно! Алина сама не замечает, как оказывается рядом. В иной раз она бы позволила себе оглядеться, зацепиться за что-то глазами. Возможно, это помогло бы им в войне. Возможно, какая-то деталь позволила бы ей узнать Дарклинга лучше. Ради войны. Только ради неё. И ей бы устыдиться собственной несдержанности, ведь она сама к нему первой прикасается, пускай это и крепко сжавшиеся пальцы на плече. Вернее было бы отвесить пощёчину. Мир приобретает чёткость, но стекается чернотой к Дарклингу, делая его слишком настоящим. Слишком живым. Алина видит его, чувствует тепло под ладонью, крепость напрягшихся мышц. И сглатывает, добавляя: — Мы с тобой оба... мы с тобой... — Единственные во всём мире, — отрезает Дарклинг. Взгляд его полосует нещадно, сдирая слой за слоем. Будто он чувствует надлом глубоко внутри — ту проклятую связь, пропитанную вожделением и желанием друг в друга впаяться. — Будь ты хоть третьей женой шуханского монарха или рабыней в Керчии — это не имеет значения. Ты предназначена мне. Предназначена. Какое красивое, удобное слово. Лишающее выбора. — Это другое. Алина шипит. Не успевает отдёрнуть руку, и Дарклинг тянет её к себе, привычно вплетая пальцы в волосы; прижимается лбом ко лбу и выдыхает шумно. — Нет, не другое, — произносит он вдруг обнажённо. Почти беззащитно. — Иначе бы ты не пришла. Тебя бы тошнило всю ночь от того, что я прикасался к тебе. И весь день после россказней моей матери. И ещё несколько — из-за того, что ты всё равно тянешься ко мне, как бы ни были тяжелы камни придуманной тобой морали. — Она не придуманная. Звучит жалким оправданием. — В самом деле? — он хмыкает. Алина жмурится, желая задохнуться или исчезнуть, раствориться в этой темноте. Пусть Дарклинг ударит её разрезом. Пусть. Ей необходима передышка от того, как мир переворачивается в который раз. А её руки оказываются на его плечах не стремлением вытряхнуть из этой бедовой, больной головы все дурные намерения. Алина не хочет думать, какие силы её к нему тянут: на колени, позволяя обнять себя и — обнять в ответ, прижаться и смешать дыхание. — Мы оба Морозовы, — шепчет Алина, не размыкая век. Ей больно на него смотреть. Дарклинг оглаживает ей спину, обводит беззащитно выступающие позвонки, края лопаток, словно не развернувшиеся крылья. Алина чувствует каждое его касание разрядом молнии. Неправильное, неправильное, неправильное! Им обоим бы за это сгореть. Они друг в друге точно сгорят. — И поэтому я никогда не отпущу тебя, — его голос наполняется тьмой и запретной силой, разрывающей мироздание на части, и хочется тянуться к этому могуществу, и позволить ему самое запретное, самое желанное. Дарклинг целует её под челюстью, в щёку. Замирает на губах. Алина не может заставить себя посмотреть ему в глаза. Она пропала, пропала, пропала. — И по этой же причине, — чужие пальцы впиваются ей в спину агонией необходимости; Дарклинг говорит, вливая ужасающую истину ей поцелуем: — Ты никогда от меня не уйдёшь.