Зеркальный лабиринт

Говорят, человеческая душа — потемки. Непроглядная пучина вопящих бесов, хватающих за протянутые руки, обгладывающих чужие кости. Кормящаяся страхами и виной воронка, засасывающая в свои глубины все, до чего способна дотянуться своим мерзким, вонючим чревом — но Харви думает иначе. Душа не может быть непроглядной — в ней всегда найдется место пламени. Душа не может быть паразитом человеческого существа — в ней есть божественный свет, неугасающий самой темной ночью. Невозможно стыдиться чего-то настолько прекрасного, настолько мягкого и радостного. Настолько красивого, нежного и легкого в своем неосязаемом вдохновенном прикосновении. Обладать душой и означает быть живым. Означает быть дышащим. Это значит наблюдать новый рассвет над городом. Улыбаться, хохотать в голос, ласкать взглядом, губами, широкими ладонями. Жмуриться и знать наверняка. Чувствовать любовь ко всему живому — или испытывать раздражение из-за раннего пробуждения. Это означает вздох полной грудью и медленное движение навстречу сияющему маяку в безбрежных небесах судьбы. Обладать душой — значит быть целостным. Слышать себя. Понимать. Находиться в гармонии… …как там они говорят, к слову? Быть в гармонии с самим собой? Забавное выражение. Будто бы есть хоть кто-то на этой гребанной планете, кто заслуживает гармонии больше, чем ты. Нет, нет, Харви не согласен с идиотским представлением о душе, как о бренных потемках. Душа, конечно же — лабиринт, выстроенный из зеркал. Каждый поворот в нем — бесконечный бег по кругу в безуспешных попытках вырваться из порочного круга звенящей пустоты и одиночества, что не в силах преодолеть никто. Ведь человек приходит в этот мир один — один он из него, с божьей помощью, и выберется. Здесь нет полумер — лишь холодное отчаяние и бешено стучащее сердечко белой мыши, слепо налетающей на стеклянные стены темницы снова и снова, и снова. Но ведь это не так, разве нет? Глупо считать так, когда ты не одинок и никогда одинок не будешь. О нет, Харви думает, что его зеркальная тюрьма — необъятна, ее ледяные стены высоки, а сама она путана настолько, что без помощи фонаря или прожектора пускаться в путь по ней — гибельное дело. Когда-то он уже обжегся об нее, в попытке найти выход, вмерз в хрусталь ее безграничной гладкости и не смог освободиться из плена. Сбился с пути, замер на месте — и стал частью лабиринта, растворившись в его хроматических переплетениях. Со стороны сказать невозможно, но Харви Дент поглощен собственной душой без остатка, целее и многогранней многих иных, что встречались ему на пути. С чего вообще такие размышления? Пустая лирика, пустые слова, никому не нужные, уж точно не тебе. Перестань думать об этом. Порой Харви кажется, что он способен еще кричать и звать на помощь — будто бы собственный голос не звучит для него, как доносящийся из-под воды глухой вопль мертвеца. Собственные легкие давно затопило отчаянием и болью, в них не осталось места еще одному вздоху, еще одному крику, что отразится от стен тюрьмы и устремится ввысь, в темноту. Недвижимый воздух, недвижимый мир вокруг, полный переливающисхя бликов и искаженных теней — его спутников на пути в центру лабиринта, в котором давно ожидает его Минотавр, его потаенный кошмар и безумная надежда, его Зверь и его Сатана в одном лице. …С одним лицом. Твоим лицом, и хватит уже драматизировать. Пора. Харви знает, что время еще не пришло и никогда не придет — освободиться из тюрьмы, разбить оковы и услышать звон осыпающихся зеркал. Он знает, что раз за разом будет вглядываться в собственное отражение — до рези в глазах, до боли — пытаясь увидеть знак. Вычислить момент. Предугадать движение космических сил, ибо невозможно постоянно жить в отчаянии и страхе; кормиться приходиться чем-то еще. И он рассматривает синие отблески в темноте снова и снова, стараясь уловить в их глубине ответ на вопрос, жив ли он еще. Здесь ли он, свой ли он собственный, наедине ли с… …Самим собой? Это не смешно, тупица, и это нужно прекратить. Такими темпами от тебя останется только жалость, живущая несуществующими иллюзиями. Прогони ее. И будь готов. Громогласное эхо проносится по его лабиринту, слова врезаются в память, снова и снова — по кругу, зацикленно — бьют по сознанию. Харви слышит их всегда, это его путеводная нить в темнице из зеркал, единственный ориентир, тропа сквозь пустоту — к пустоте. Беспощадный огонь тьмы, раздувающий угли где-то в центре лабиринта, чей громогласный смех рокотом проносится сквозь все его существо, заставляя дрожать и молить — молить на коленях, умоляя и плача. Харви пытается его не слышать, он закрывает уши, но голос пылающим клеймом проносится всюду, достает до самых потаенных глубин его существа. Харви не может бежать, ему некуда прятаться, он распят, он окружен, поздно искать спасения на этой пустоши, полной льда и заливающейся безумным хохотом утробной агонии, что преследует его без конца. Без остатка. Поздно, Харви, поздно. Ты уже проиграл, у тебя нет шанса, так что смирись. Смирись и обрети хотя бы подобие покоя… Ну уж нет. Нет. Ты слышишь? Слушай. Хорошенько слушай меня, Харви. Не смей думать об этом всем. Тебе повезло больше, чем кому-либо. Это твой дар. Дар! …Харви не чувствует уверенности. Он не чувствует радости, красоты, благости и целостности, зная, что где-то внутри него разгорается пламя. Он боится и дрожит как маленький мальчик, которого родители закрыли дома, оставив один на один с тревожным, едва различимым скрежетом металла в дверном замке — когда во по всему темному помещению волной эха проходит звук негромкого щелчка запорного механизма, и на затылке волосы поднимаются дыбом от тихого шороха чужих шагов по паркету. Харви напуган и больше всего на свете хочет, чтобы кто-нибудь его услышал, чтобы кто-нибудь его спас, чтобы взрослые вломились в двери и вывели оттуда чужого, решившего поживиться легкой добычей — ребенком, который не может дать отпор. Но он один. Всегда будет один в той комнате. Спасения нет… * Харви Дент негромко простонал сквозь зубы и крепче перехватил пальцами окровавленную марлю. Рука кровоточила довольно сильно, но узел был слабым, и бинт съезжал куда-то по трясущимся фалангам, не пережимая рану должным образом. Харви запрокинул голову, встретив затылком холод кафеля, и закрыл глаза. Он чувствовал, как под ресницами скапливается отчаянная влага, но отказывался думать о собственной слабости. Сил больше не было ни на что. Он так устал бороться, он устал проигрывать одно сражение за другим. У него не было шансов на победу в этой войне, и вот он готов был наконец сдаться. Вокруг него посеребренным ковром рассыпались осколки зеркала, которое он бил и бил, пока еще хватало сил замахиваться кулаком. Зеркало висело в его собственной небольшой ванной комнате, и теперь вспышками отражало огни светильников на потолке. Мириады всполохов резали глаза, и Харви слегка мутило от бесконечной карусели бликов, сверкающих в осколках. Он забился в самый угол комнаты и продолжал баюкать раненую руку, стараясь не задумываться о том, что именно показало ему зеркало. Лицо, которое он увидел в нем, оно было чужим лицом… и так безумно похожим на его собственное. Это было невозможно и пугающе… и не должно было быть правдой, не должно, но Харви знал, что дикий блеск во впавших глазах ему не померещился. В глубине зрачков притаилась опасность; такая знакомая — пугающая до чертиков, до ледяного холода в животе и седых висков в его неполные двадцать семь. Сила дикого животного, готового убить, без сожаления — и гнев, съедающий это животное без остатка. Этим опасным животным, убийцей, маньяком был он сам. Он создал его. Он сотворил чудовище. — Ты так ничего и не понял, не так ли? — Пожалуйста… пожалуйста, хватит, — голос Харви шелестел и срывался. Дрожа, он ткнулся горячим лбом в колени. Сквозь спутанные волосы виски холодило потом. Харви зажмурился. Раздался презрительный хриплый смешок. — Посмотри на себя, Харви Дент — самый молодой мэр в истории города. Во что ты превратился? — и раздраженное рычание в ухо, — Рохля. Харви вздрогнул и закрыл уши руками, не обращая внимания, что мажет кровью волосы, а рука горит огнем от боли — и в отчаянии замотал головой. — Ха… думаешь, что можешь покончить со всем этим так? — Пожалуйста… — Ты жалок. — Пожалуйста, прошу… — Жалок, Харви Дент. И без меня ты никто, тебе ясно, идиот? Все, чего ты добился в жизни, сделал я. Там, где ты бежишь, поджав хвост, действую я. Ты боишься людей, боишься их осуждения и косых взглядов из-за спины — я не боюсь ничего и никого. Я создал НАС! Благодаря мне МЫ по-прежнему живы. — Это не так, нет, все… все не… — О да, малыш, все именно так, — зверь засмеялся и низко, гортанно зарычал на ухо, — Хватит бежать от себя. Прими меня в свое сердце, Хар-рви. Харви замотал головой и с криком ударил кулаком об пол. Вскинул голову и, бешено вращая глазами, оглядел помещение. Рядом не было никого, и только осколки зеркала показывали дикие, искаженные сцены его прошлого, настоящего и будущего — разбитой темницы, в которой он так упорно пытался скрыть свою тьму. Харви потряс рукой и, вспомнив о ране, прижал к ней бинт, коротко прошипев сквозь зубы. Пошатываясь, поднялся на ноги и побрел к двери, перешагивая сквозь осыпающиеся стеклянной крошкой треснутые окна, ведущие к его искалеченной, страдающей душе. Бредя, он чувствовал, что затылок буравят два глубоко посаженных, расчетливо прищуренных в раздражении глаза. Он боялся повернуться и встретить их взгляд. Он всегда боялся.