Вырваться

Он сидит у себя в квартире, в Москве, на прокуренной кухне за шатким дешёвым столом — и затылком чувствует взгляд. За окном лес. В кинотеатре через дорогу — при условии, что дорога вообще есть — надрывается от хохота пустой кинозал. Руки — чьи, явно же не родные и даже не человеческие — тянутся сзади, силятся оставить его здесь. Много рук. Холодно. Почему холодно? Не работают батареи? Батарей вообще нет. И дома нет тоже. И Москвы. Есть один сплошной лес, скрипящие стволы елей и свист ветра в ушах. Пахнет сыростью, но не плесенью — не так, как под мостами или в переходах. Рядом очень много чистой стоячей воды. Топи. Он бежит, не разбирая пути перед собой, и ладони на плечах — не ладони, только бьющие по спине сучья. Только? Падает кубарем, старый засохший пень — подножка. Ему не выбраться и не спрятаться, не убежать. Нога, кажется, вывернута, руки содраны в кровь о песок. Песок. Он в овраге. Журчит маленький ручеек. Вся одежда мокрая. Нога и ладони — должно быть больно. Почему нет? Почему он ничего не?... Стоп. Ваню подбрасывает на постели. Кошмар. Он пока не открывает глаза, просто лежит и осознает своё тело заново. Домашняя майка под спиной мокрая от пота, хоть выжимай, и простыни под голыми ногами — тоже. Ладони и правое колено не болят, но ощущаются неприятно горячими и сухими, будто и правда ссадил. Ступнёй, которую он подвернул во сне, шевелить страшно. Вокруг слишком много подушек, а матрас (не)привычно скрипит. Не Москва. Не квартира. Где же он? — Снова? Голос Тихона. Калининград. Дача. Точно. — Ага, — Ваня кивает, не открывая глаз. Это преследует его с самых съемок сериала. В очень уж сильное духом место их затащили на съемки, слишком зыбучее и непонятное. Непростое. Мистическое, как верно повторял Жизневский в перерывах. Надо было соответствовать. Не сыграть — пережить, прочувствовать на собственной шкуре, заглянуть в бездну и увидеть ответ. Ваня, вот, допереживался. Дочувствовался. Догляделся, и теперь расплачивается здоровым сном. Проклятущие топи не отпускают. — Лежи, я попить принесу, — слышится с другой стороны кровати. Янковского слегка покачивает на старых пружинах — это Тихон встает с постели. В таких местах, как болото, куда их затащил Мирзоев со сценарием Глуховского наперевес, никогда не случается только плохое. Бывает и хорошее, и хорошее Вани, надо признать, стоит всего остального сомнительного говна. У Ваниного хорошего не то серые, не то голубые — светлые, короче — глаза, забавные кудряшки, сейчас снова отросшие после съемок фильма по комиксам, и самые-самые теплые руки на свете. С «Топей» Янковский привёз необычный сувенир — мужика. — Держи, — ему в руки впихивают стакан, и только сейчас Ваня решается открыть глаза. Тихон перед ним заспанный и встревоженный. — Спасибо. Вода вкусная. Не затхлая и хлорная, как из-под крана, не стандартно хорошая бутилированная. Набранная, должно быть, в ближайшей колонке — в старом доме всё ещё перебои с водоснабжением. Прокипяченная, а потом бережно залитая в стеклянный графин с мутной серебряной ложкой внутри — Тихон вычитал где-то, что серебро в воде полезно и обеззараживает. Это и многое другое в Жизневском Ваню забавляет. Янковский вообще считает, что его мужик — эталонный актёр театра, прямо из палаты мер и весов. Какой-то он весь житейски правильный, прошаренный. Добрый и с чувством юмора. Вобравший в себя томами Толстого и Керуака, а в обыденной повседневности простой как две копейки: побелить яблони лучше заранее, решение сразу — сцепление плавно, понравившегося человека можно поцеловать, даже если он парень и вы оба гетеро. Привыкший к физическому труду. Эмоционально зрелый. Ване до этого — особенно до физического труда, а именно колки дров — далеко. Он допивает воду, отставляет стакан на тумбочку — и только сейчас замечает, что глаза у Тихона как-то особенно блестят. За окном луна — яркая-яркая, такая, что свет фонаря будет скорее только мешать. До рассвета ещё несколько часов. — Тиш, ты чего? — Пойдём. Янковского вытягивают из постели, ведут через скрипучие половицы и ковёр на кухне к двери. Улица? — Я без штанов. — А я знаю, что с тобой делать. Не бойся, соседи уехали. Да и нам не в ту сторону. Ваня звучно сглатывает. В другой стороне от чужой дачи лес. Жар кошмара ещё не сошёл, и потому уличный ветерок приятно холодит кожу. Невдалеке едва плещется Балтийское море, мерное и холодное — Тихону повезло, вспомнил про участок, оставшийся от дальней родни, и обустроился почти у воды. Они идут, крадучись, через сад. Вперемешку с отцветшими одуванчиками у Тихона растут тимьян и укроп, петрушка и мята — словом, всё, о чём можно забыть и получить в итоге урожай. В самом дальнем углу — старая яблоня; она плодоносит мало и кисло, не поешь, но сейчас, в конце августа, когда крупные яркие плоды уже валятся на землю, в воздухе разливается сладкий фруктовый запах. Соль от большой воды щекочет нос. Маленькие камушки на дороге из сколотой садовой плитки впиваются в ступни. Через маленькую калитку в дальнем углу сада они выходят со двора, и твердый камень под ногами сменяется на хрустящий хвойный ковёр. Сердце бьётся в груди заполошно — это не та гиблая и странная топь, но место всё равно дикое, Ване тревожно. Тихон стискивает его ладонь в своей и тянет дальше. — Зачем? — Потому что мне, Вань, помогло. Пара таких прогулок, и ничего страшного во сне больше не стало. Клин, как говорится, клином. Ещё одна вещь, которую Янковский обожает в Тихоне — его суеверность. Работа в театре дурно влияет на каждого, существование труппы — как бытие маленькой секты: упал текст пьесы — сядь на листы, хуже не будет; в гримерку заходят с левой ноги, на сцену — с правой; коллегам перед спектаклем лучше не желать удачи. Ваня в приметы не верит, но верит в Жизневского, и это работает лучше всего. Неспеша шагая с мужчиной под руку, он не замечает, как желтая лампочка, включённая на крыльце, исчезает из виду. Они идут, если верить ощущениям, минут двадцать — но время в лесу тянется по-своему, и точно нельзя сказать, сколько прошло. Наконец, заприметив старый рассохшийся пень, Тихон сворачивает — и почти сразу ровный участок переходит в склон. Море, затихшее в лесу, снова плещется, только теперь где-то совсем рядом. Жизневский выводит их к пляжу, и с удивлением Ваня понимает, что от его ночного страха не осталось и следа. — Искупнёмся? — Холодно же, Тиш. — А мы немного. Меня так знакомый из Сибири учил — они в Байкал забегают и выплывают сразу же, и потом тепло становится. Правда работает, я проверял. — А если так не получится? — Погрею тебя дома, — на этих словах голос Тихона меняется, так, что становится нельзя не разобрать подтекст. Это обещание. Возможно, именно оно заставляет Ваню согласиться. — Айда, — махнув рукой, он скидывает с себя футболку, и в одном белье несется по мягкому влажному песку. Жизневского срывает следом. Вода действительно холодная, дно илистое; луна не солнце — светит мягко, но не слепит. Всё вокруг как будто немного синее. Янковский отплывает на пару метров от берега, неуклюже дрыгая руками и ногами, и в пару умелых гребков его догоняет Тихон. Ну да, уж он-то рядом с большой водой провёл всё детство. Объятиям со спины Ваня не сопротивляется. Получается коротко, но очень чувственно — они оба замерзли в ночном заливе, и на контрасте грудь Жизневского кажется невероятно горячей. Тихон щекотно целует его в щеку, колет отросшей щетиной, и без слов тянет обратно на сушу. Тепло накатывает большой, мягкой волной. Едва прогретый августовский летний воздух вдруг становится пуховым одеялом, бриз сушит и согревает. Кончики пальцев почти горят, как если бы Янковский только что зашёл в хорошо натопленную баню. — Тепло? — Холодно, Тиш, — в нём говорят чистое упрямство и желание получить своё. — Подбирай футболку, пойдём. — Может, здесь? — У нас ничего с собой нет, да и в целом секс на песке — плохая затея. Впервые за вечер Тихон даёт название тому, чем он закономерно должен закончиться — и у Вани мурашки бегут. Они идут до дома так и не одевшись, просто подобрав шмотки. Явно срезают, и всё равно к концу пути оба зябко ежатся. Не целуются, и даже, кажется, не держатся за руки — то, что у них есть друг к другу оба предпочитают выражать наедине и в закрытой комнате. Попав домой, бросают вещи на пёстром советском кресле, оставшемся от прошлых хозяев, залезают под душ. Ванна старая, чугунная и маленькая, но лейка новая — напор хороший. В этот раз даже есть горячая вода, и Ваня радуется этому простому обстоятельству как ничему другому. Под душ залезают вместе. Янковский понимает, что пропал, когда Тихон блаженно выдыхает, прикрывая глаза под тёплыми струями. Изначально не самый светлый, за лето он только больше загорел: шея и руки — больше, спина — чуть меньше, но вся кожа отливала медью. Похудел и будто бы расправил плечи — фигура стала поджарой, крепкой и очень красивой на вид. Появились трогательные ямочки на пояснице. Мокрые кудри Жизневского липнут к шее, и Ваня, не удержавшись, запускает в них пальцы. Он берёт шампунь скорее для проформы — волосы у обоих и так чистые, но любимую голову хочется погладить и почесать. Мыть Тихона неудобно — он разворачивается, всё норовит обнять, куснуть за шею, смеётся и чуть не мурчит от удовольствия. На середине процесса они единогласно решают забить — садятся на дно ванной, не до конца понимая, куда девать ноги, и прижимаются теснее друг к другу. Настроения на что-то серьёзное у обоих нет, но Жизневский, видимо, хочет побыть главным: заставляет запрокинуть голову и зажмуриться от льющей в лицо воды, губами ведёт по плечу, сцеловывая тёплые капли, гладит бёдра. Рука на члене выбивает у Вани из лёгких воздух. Удовольствие мягкое и сладкое, почти неощутимое вначале, оно сводит тело судорогой в конце. От жары и влажности воздуха, и мерного шума воды, за которым почти не слышны всхлипы вперемешку с тяжелым дыханием, под закрытыми веками на пике мелькают разноцветные всполохи. Это лучше, чем секс. Больше, чем секс. Это близость. Отдышавшись, Янковский переворачивает Тихона на спину и помогает ему в ответ: заставляет лечь, вытянув ноги насколько это возможно, седлает бёдра, лезет целоваться, закрывая чужое лицо от воды. Гладит плечи, вылизывает место на шее, где под кожей можно прощупать пульс. Толком не дрочит — скорее играется, подушечками пальцев гладит головку, и этого почему-то хватает: Жизневский под ним напрягается на несколько секунд, и его пальцы оставляют на спине несколько меток-царапин. — Тиш? — М? — Люблю. Устал. Теперь жарко. Спать. — Спать, да. После душа почти не вытираются — что толку, если кровать, оставшаяся в духоте летней спальни, всё равно сырая от пота? Укладываются быстро и привычно: более крупный Жизневский — большая ложечка, с краю, худой и высокий Янковский — маленькая, почти вплотную притиснутая к стене. Тяжелой, сонной головой Ваня успевает подумать, почему ему было страшно в кошмаре, но совершенно спокойно в настоящем ночном лесу. Ответ оказывается до боли простым: там, во сне он был один, но здесь, в реальности их двое. С Тихоном нечего бояться, что бы ни происходило вокруг. Этой ночью, как и во все последующие, кошмары о топях больше не донимают его.